По своему совершенно особому значению для города, эти заведения во многом были равны друг другу. Кроме того, Ришельевский лицей и ресторацию Оттона объединяло ещё и то, что профессора лицея ежедневно обедали у Оттона.
Цезарь Людвигович, как его называли в Одессе, увидев в окно, что из ворот лицеявыходит очередной профессор и направляется к нему, начинал ужасно волноваться, бешено суетиться (он даже подпрыгивал от возбуждения). Его маленькая шарообразная фигурка неслась к дверям на какой-то совершенно немыслимой скорости. «Вот оно, преклонение перед наукой», – с улыбкой, обнажавшей гряду белейших зубов, любил говаривать в таких случаях Пушкин. Он вообще обожал наблюдать, как Оттон встречает профессоров, и любил поболтать с Оттоном о науках, открыто при этом заливаясь смехом.
У Оттона Пушкин перезнакомился со всеми профессорами лицея. Особенно он любил поболтать с Жаном Лораном. Сей уроженец Лозанны жил в Одессе ещё с 1805 года. Поначалу он преподавал в одесской гимназии, но с открытием лицея перешёл туда. Ко времени появления в Одессе Пушкина, Лоран уже был профессором французской истории и литературы.
Был он маленький (совсем маленький, ещё ниже Пушкина). Его крошечная головка была обсыпана мелкими чёрными кудряшками. При всей своей малорослости, Лоран двигался всегда исключительно сановито, важно, неторопливо. Но Пушкин, называвший, кстати, Лорана «мраморной мухой», умел доводить его до бешенства своими оценками личностей и книг, и делал это с величайшим наслаждением.
Стоило, например, Пушкину сказать «Робеспьер – это революция, революция – это свобода», как Лоран тут же начинал дико размахивать руками, непомерно большие уши его вмиг становились багрово-чёрными, и он даже начинал заикаться, и сильно заикаться. А сколько словесных баталий было у них по поводу Вольтера, которого Лоран на дух не переносил. От славословий Пушкина по адресу Вольтера, Лоран готов буквально лезть на стенку. Когда он, доведённый Пушкиным до исступления, начинал кричать, жизнь в ресторации Оттона совершенно замирала. Публика вскакивала, покидала свои столики и окружала плотным кольцом Пушкина и Лорана. Самого Пушкина беседы с профессором Лораном доводили до состояния полнейшего ликования, которое он и не собирался скрывать.
Частенько захаживал к Оттону Антон Пиллер. Он с первых же дней основания лицея ввёл там занятия по итальянской словесности. Это был голубоглазый розовощёкий крепыш, немного меланхоличный, весь какой-то замедленный и невыразимо стеснительный. Пушкин его называл «болонский девственник» (Пиллер был родом из Болоньи), но публично он Пиллера обижал, в общем-то, не так уж часто.
Они не раз мирно и даже задушевно беседовали о Данте Алигьери. Пиллер знал наизусть множество терцин из «Божественной комедии» (особенно из последней, «райской» её части). И своды ресторации Оттона не раз оглашались звучанием музыки дантовского слова – к ужасу обедающих и страстному ликованию Пушкина. Иногда ещё поэт смущал профессора итальянской словесности пересказом скабрёзных новеллок Боккаччо. При этом он настолько живописно расписывал детали, что в ресторации прерывался обед – все сбегались послушать. Однако Антон Пиллер не помнил зла: он снабдил Пушкина старинным итальянским изданием «Божественной комедии». И поэт начал знакомиться с Данте в оригинале, пока однажды не оставил профессорский раритет на одесском пляже.
Бывал у Оттона и Яков Десмет – директор Ботанического сада, открытого Ланжероном. Задумав устройство сада, губернатор вызвал его из Франции. Этот весёлый лукавый старичок, большой поклонник вафельного пирога со сливками, апельсинового ликёра «Гран Марнье» и весьма фривольных шуток, заходя к Оттону, всегда искал глазами Пушкина, и если тот был свободен, присаживался за его столик. Десмет называл его «мой шалун», любил слушать его каламбуры и обожал наблюдать, как Пушкин «заводит» Жана Лорана.
По вечерам заглядывая иногда к графу Ланжерону, Пушкин обычно всегда выделял хотя бы несколько минут для того, чтобы дать шутливый отчёт о прошедшем обеде у Оттона. Граф заливался от смеха и иногда звал ещё послушать своих адъютантов – подполковников Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова. Но, как правило, они всё-таки беседовали один на один в кабинете графа. У них всегда были свои тайны.
Как-то Пушкин рассказывал графу об очередном своём жесточайшем словесном поединке с Жаном Лораном (обсуждение литературных достоинств поэмы Вольтера «Орлеанская девственница» сопровождалось таким кипением страстей, что казалось – ещё чуть-чуть и ресторация взлетит на воздух. Пушкин расписывал всё в лицах, живописно показывая также, как бурно реагировали на происходившее посетители ресторации, разделившиеся на две партии: на тех, кто жалел беднягу Лорана, и на тех, кто искренне радовался происходившей буффонаде, а таковых было всё-таки большинство.
Граф Ланжерон, вдоволь отсмеявшись, затем неожиданно подмигнул Пушкину и сказал с открытой лукавинкой во взоре:
– Милый мой, а знаете ли вы, что Жан Лоран – наш человек.
– Что вы имеете в виду, граф? – не в силах скрыть недоумение, тут же отреагировал Пушкин.
– А вы вспомните наш вчерашний разговор.
Днём раньше Пушкин рассказывал графу, как в 1821 году в Кишинёве он вступал в масонскую ложу Овидия. Ланжерон же рассказал тогда в общем, не называя имён, об одесской ложе «Понт Еквсинский», великим мастером которой он являлся, Это была одна из самых многочисленных лож в России – в неё входило более двухсот братьев. Наместным мастером «Понта Еквсинского» был вице-консул Франции в Одессе Адольф Шалле.
– Так вот, любезнейший, – после минутного раздумья продолжил свой рассказ Ланжерон, – открою вам тайну: Лоран, над которым вы давеча столь остроумно потешались, член моей ложи. Он вообще человек достойный и старинный масон: впервые он вступил в ложу, ещё живя в Лозанне. Вообще вы, видимо, даже не подозреваете, что очень многие ваши знакомцы по ресторации у Оттона входят в «Понт Еквсинский». Помимо людей из моей администрации, там весьма обильно представлены преподаватели Ришельевского лицея и коммерческой гимназии, вообще люди учёные…
Пушкин выглядел совершенно потрясённым и одновременно смотрел с некоторым недоверием. Заметив это, Ланжерон заметил ему:
– Так и быть, покажу вам одну бумагу, отнюдь не подлежащую оглашению.
Граф подошёл к окну, близ которого стоял большой металлический шкаф, выкрашенный в вишнёвый цвет – в тон роскошной бархатной портьере. Аккуратно отомкнув ключиком дверь шкафа, Ланжерон достал оттуда портфельчик (или как он говорил «portefeuille»), обитый белой шёлковой материей, по которой был вышит парусник, плывущий к городу на холме – это был знак ложи «Понт Еквсинский». Из портфельчика Ланжерон достал несколько большого формата листов, сложенных вдвое, и торжествующе протянул Пушкину. Тот с интересом и опаской взял их, но взгляд его уже через несколько мгновений явно помутнел.
Протянутые Ланжероном листы содержали список членов ложи «Понт Еквсинский». Там Пушкин обнаружил не только Жана Лорана, но и профессора итальянской словесности Антона Пиллера и поклонника апельсинового ликёра Якова Десмета, и профессора математики Ришельевского лицея Генриха Виарда и директора коммерческой гимназии Николая Даревского, и, наконец, адъютантов графа Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова.
Полнейшая растерянность Пушкина не укрылась от Ланжерона.
Ласково и одновременно лукаво улыбнувшись, он проговорил, аккуратнейшим образом укладывая листы назад в портфельчик:
– Так что, резвясь, будьте всё-таки поосторожней у Оттона, любезный Александр Сергеевич: имейте в виду – там собираются люди вполне серьёзные.
Тут граф подмигнул Пушкину, и оба они в один голос захохотали.
Масса дел, лежавших на Ланжероне по управлению Одессою и всем южным краем, тяготила его, и он предложил отделить обязанности по управлению краем от обязанностей по заведыванию городом Одессою. 25 мая 1820 года последовал указ об образовании отдельного Одесского градоначальства, причём за Ланжероном осталась должность главного начальника южных губерний.
В это время Ланжерон представил императору Александру записку об отмене табели о рангах, и, в частности, предлагал отменить чины по гражданскому управлению. Ланжерон подал императору ещё одну записку. В ней он указывал на излишнюю многосложность канцелярской переписки, на громадное число подписываемых начальниками бумаг, прочесть которые им не под силу и на проистекающий от этого вред для дела (в письме А. С. Пушкина к Е. М. Хитрово, датируемым 1830 годом, читаем: «Я питаю отвращение к делам и бумагам, как выражается граф Ланжерон»). Император Александр остался весьма недоволен проектами графа Ланжерона.
КАРТИНКА
БЕСЕДА ЗА ВЕЧЕРНИМ ЧАЕМ
(ПРОЕКТ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА)
Вернувшись после вечерней прогулки, граф Ланжерон и Пушкин сразу же прошли в кабинет. Туда им подали смородиновый чай с бисквитами. Разговор завязался о греческих повстанцах, которым губернатор Новороссийского края не только сочувствовал, но и помогал.
Потом зашла речь о сегодняшнем обеде у Оттона. Пушкин забавно изобразил, как этот пузатый крепыш, увидев, что из Ришельевского лицея вышел профессор математики и физики Генрих Виард и направился в сторону его заведения, даже не ринулся, а полетел встречать профессора. Пушкин показывал, как Оттон отбрасывал стулья, мешавшие его продвижению, и ещё довольно точно демонстрировал угодливую улыбку, застывшую на тучном лице ресторатора. Граф буквально трясся от смеха.
На просьбу Ланжерона почитать что-нибудь из новых стихов, Пушкин откликнулся мигом. Лукаво и одновременно многозначительно улыбнувшись, он прочёл свою эпиграмму на Александра I «Воспитанный под барабаном». В совершенно особый восторг графа привели строки: