Надя припарковала машину на стоянке у аэропорта и, чувствуя болезненное напряжение в каждой мышце тела, зашагала к зданию терминала.
Два часа пути в Шереметьево прошли как в забытьи. Она пыталась сосредоточиться и обдумать предстоящую встречу с матерью, подобрать какие-то правильные, не покаянные, а добрые и искренние слова, но ничего не получалось. Почти восемьдесят километров Надя машинально и уверенно вела машину, но если бы ее спросили, о чем она думает, ответить она бы не смогла. Книжку слушать не получалось тоже, и она включила радио, чего обычно не делала. Приемник оказался очень кстати настроен на какую-то ретроволну – знакомая с молодости музыка успокаивала, беспрепятственно проникая в мозг по накатанным нейронным связям и помогая не думать о сложном.
Одними губами нашептывая обрывки текста из последней песенки («он уехал прочь на ночной электричке, впору б закурить, да промокли все спички»), Надя прошла рамку металлоискателя и направилась к табло.
Рейс из Праги уже приземлился. Сердце пропустило удар.
Шумно втянув воздух, Надя повела закоченевшими от стресса плечами и направилась к выходу, откуда лилась разношерстная толпа прилетевших в Москву путешественников.
К моменту, когда Марина миновала паспортный контроль и вышла в просторный холл, где толпились встречающие, ее голова была пустой и гулкой от напряжения. Машинально передвигаясь, она ни о чем не думала и казалась совершенно потерянной. Но взгляд мгновенно выхватил из толпы родное лицо.
Надя стояла, напряженно замерев, взъерошенная и хрупкая, и ее глаза на худом лице казались совершенно огромными. Стараясь не задохнуться от мгновенно поднявшейся внутри огромной теплой волны, Марина быстро подошла к дочери и крепко обняла ее, зарывшись носом в светлые стриженые волосы.
– Моя девочка…
– Мама, – глухо отозвалась Надя, и ее внезапно забила крупная дрожь.
– Все хорошо, родная. Все очень, очень хорошо. – Марина мерными движениями гладила дочь по спине. – Теперь мы вместе.
– Мамочка, прости, – бормотала Надя, зарывшись в шарф матери. – Прости меня, пожалуйста.
– Надюша, девочка, все хорошо. Я с тобой, я здесь. Никто не виноват. Никто, слышишь? Все хорошо.
Кто-то задел Марину плечом, проходя мимо с тяжелым чемоданом. Нетерпеливо и громко крикнул уставший от перелета ребенок, на которого нервная мать пыталась надеть кофточку. Неизменный шереметьевский извозчик попытался обратиться к Наде с вечным вопросом: «Такси до города не желаете?» Но внутрь кокона, где завершалась их разлука, не проникало ничего. Они, казалось, в этот момент даже дышали каким-то особым воздухом. Наконец-то дышали.
Глава 11
«Как просто это оказалось, – размышляла Марина, любуясь дочерью. – Легко и просто. Будто и не было никогда ничего плохого между нами. Мама и дочка, все так естественно и правильно… А как же я боялась…»
Она потянулась, с наслаждением чувствуя расслабление в плечах и в коленях, оживающих после самолетной скованности.
– Так, и куда же ты меня везешь? – Марина удивилась беззаботному и звонкому звучанию своего голоса.
После встречи в аэропорту у обеих появилось ощущение, как летом после грозы: дочиста промытая, новая легкость, радость и ясность.
– В Кратово, если ты не против. Я теперь там живу. – Надя улыбалась и слегка щурилась от августовского солнца, легко маневрируя в потоке машин на выезде с парковки у Шереметьева.
– Почему в Кратово? Я ведь не в курсе, расскажи.
– А, ну так я же ушла от Вадима. – Надя не повернула головы к матери и слегка сдвинула брови, но голос остался спокойным и уверенным. – Еще весной.
– Вот так новости, – Марина хмыкнула и покачала головой, впрочем, без всякого осуждения. – А почему?
– Слушай, это долгий разговор… – Надя сделала паузу, но, поскольку мать молчала, в конце концов продолжила: – Ну, в общем, он взял кредит. И заложил квартиру. Я узнала, уже когда начали звонить коллекторы. Это все было ужасно неприятно, но я выкрутилась, продала его работы, нашла деньги – а потом вдруг поняла, что устала. И уехала.
Надя напряженно ждала следующего вопроса, но он оказался неожиданно легким:
– И что, ты там снимаешь, в Кратово?
– Ой, да ты ведь не знаешь, мам! – Надя обрадованно улыбнулась. – Там же Светка. Света Зарницкая, помнишь ее?
– Ну конечно, я помню Свету Зарницкую! Но она ведь жила во Франции?
– Во Франции, потом в Бельгии, но как раз в конце прошлого года она вернулась, сделала на их старой даче шикарный стильный ремонт и организовала там пансион для художественно одаренных детей. Такой, знаешь, классный – уютный и с хорошей программой. Ребята у нас живут, как в пионерском лагере: кто-то пару недель, но большинство прямо с июня до августа. У нас и пленэры, и всякие лекции, и приглашенные художники дают уроки.
– И ты теперь там работаешь?
– Ага, я там что-то вроде воспитателя с функциями художника. Вывожу детей на пленэры, занимаемся в домашней студии, сама немного рисую. Ну и периодически езжу в свою страховую. Светка не может много платить, так что совмещаю.
– А Леша? Остался с отцом?
– Леша почти сразу после моего ухода переехал к своей девушке, Маше. Ему удобно, она недалеко от университета живет.
– Что за девушка?
– Ой, мам, не знаю, – слегка нахмурившись, ответила Надя. – С виду вроде хорошая. Лешке нравится. Немного не нашего круга. Богатая провинциальная куколка. У нее отец занимается каким-то бизнесом около нефтяной трубы, переехал в Москву не так давно. Но я Лешу аккуратно расспросила – жениться он пока не собирается, так что я не особо переживаю. Девушка и девушка. Живут, и ладно.
– Хорошо быть мамой мальчика, – иронически заметила Марина, и Надя улыбнулась:
– Для меня сейчас главное, что она его от учебы не отвлекает. Он прошел практику в полиции, теперь вот на третий курс пойдет. Появляются иногда в Кратово, она все глазами хлопает и говорит: «У вас такая интересная, творческая семья», – Надя смешно передразнила модную манеру растягивать гласные и повышать интонацию к концу фразы, и Марина захихикала.
– Ну, похоже, девушка тебе не очень. А что Вадим?
– О, у Вадима все отлично. Ну представь, после стольких лет наконец первая персональная выставка. Галерея небольшая, но приличная. У него теперь даже агент есть, и говорят, что перспективы хорошие, – Надя говорила о муже отстраненно, будто о старом, но не слишком близком приятеле.
«Волнуется», – поняла Марина.
– Он на Плющихе живет?
– Ага.
– Один? – безразлично спросила Марина.
– Говорит, что один, – в тон ей ответила Надя.
– А на самом деле?
– На самом деле я не знаю, мам. Но он постоянно ездит в Кратово, уговаривает вернуться. Похоже, правда этого хочет.
– Надь, слушай… – Марина вдруг заговорила живо и доверительно, будто хотела обсудить какой-то секрет. – А ключи от Сокольников у тебя с собой?
Надя отвлеклась от дороги и взглянула в лицо матери. Никакого подвоха. «Господи, как же давно я ее не видела. Я и забыла, как с ней на самом деле легко!»
– Да, мам, с собой. А что? Хочешь туда?
– Хочу.
– Светка нас ждет в Кратово… – сказала Надя без особой убежденности.
– А можно я сегодня побуду там? Мне все-таки хочется прийти в себя. Может, вечером Лариска ко мне заглянет на часок. А завтра после вернисажа поедем в Кратово, я там пробуду еще целое воскресенье, а в понедельник улечу.
– Мам, ну о чем разговор! Конечно, можно! Сейчас мы просто съедем с «трешки» и через полчаса будем там. Если ты уверена.
– Я уверена, Надя.
Глава 12
После смерти Галины Дмитриевны квартира в Сокольниках пустовала. Леша, которому это жилье предназначалось семейными планами, прекрасно себя чувствовал в современном обиталище своей подружки. Надя иногда приезжала в бабушкину квартиру, чтобы приглядеть, но ночевать оставалась редко: ей гораздо лучше дышалось в Кратове, да и занятия с детьми начинались с самого утра. Поэтому после беглого осмотра и проветривания Надя уезжала за город, тем более что всегда любила рулить в то время, когда Москва залита мягким светом вечерних огней.
Марина сняла кроссовки и медленно, оглядываясь, прошла вглубь квартиры, в которой она выросла и откуда сбежала при первой возможности. Безликая мебель не несла никакого отпечатка истории семьи. Все как у всех, под копирку: мебельная стенка, бежевый диван, занавески нейтральных оттенков. Картинки на стенах – тоже стандартные. Трудно найти деталь, которая рассказала бы о тех, кто жил здесь, дышал, страдал и радовался – и в свое время ушел, надеясь на неопределенный «свет в конце тоннеля» и след в чужой памяти.
– Мне мама звонила незадолго до болезни. Что-то говорила о церкви, – произнесла Марина, глядя на коллекцию небольших глянцевых иконок и несколько книг в мягких обложках с названиями, написанными славянской вязью. – Она стала верующей, да?
– Трудно сказать, насколько это было серьезно. Может, ей просто не хватало общения, – откликнулась Надя. – Знаешь, сейчас ведь все пожилые люди верующие. Как в свое время все были коммунисты и атеисты. Для них церковь – как клуб.
– На самом деле не знаю. В Чехии совсем по-другому. Там к религии относятся очень спокойно. Хотя есть православные храмы, и я слышала, что некоторые русские соблюдают обряды. Ты не разбирала вещи после бабушки?
Надя смотрела на мать и не находила себе места от неловкости. Ведь это по ее вине Марина не попрощалась с Галиной Дмитриевной. Марина тогда как чувствовала, что конец близок, – звонила Наде ежедневно, по несколько раз. Но в те дни на Надю навалилось одновременно столько проблем, что ей казалось: добавь сюда еще общение с Мариной, и все, она не выдержит, сойдет с ума. Надя не считала мать человеком, способным помочь, и на фоне всех неприятностей легко убедила себя, что той даже лучше не прощаться, не приезжать на похороны – «только деньги тратить», как часто говорила покойная Галина Дмитриевна. Они ведь не любили друг друга и никогда не ладили – по крайней мере, она не помнила, когда между Мариной и Галиной Дмитриевной был мир. И Надя решила, что прощаться им смысла нет.