«Как я могла? Что за жестокость, господи», – покаянно думала она.
– Мамуль, она записку оставила. Там были ее подружки перечислены, с телефонами и распоряжениями, что кому отдать. Что-то по мелочи. Одной шаль, другой – какие-то старые альбомы. Третьей бабушка завещала шубу, но это прям в проблему превратилось: та ни за что не хотела брать, говорила, размер не мой, и зачем мне вообще вещь от мертвого человека. Как-то глупо вышло. А в остальном все как было, я не трогала ничего. Ну, только цветы забрала в Кратово, здесь о них некому заботиться.
– Ладно, я потом посмотрю. Я останусь здесь сегодня, завтра на кладбище съезжу, а потом с тобой на вернисаж. Да? – Марина устало выдохнула и села рядом с Надей на диван. – Что-то я не соображаю сейчас ничего, слишком много эмоций, видимо. Но я рада, что все так вышло.
– Как?
– Что ты приехала, встретила меня. – Марина уже улыбалась. – Что я здесь. Что завтра всех увижу. Ведь увижу?
– Ну, меня точно увидишь. Вадима и Майю Васильевну тоже.
– О-о-о-о, – иронически протянула Марина. – Майя Васильевна! Вот уж радость-то, да. Надо будет накраситься хотя бы, чтоб ее не нервировать.
Надя хихикнула и продолжала:
– Лешка, наверно, прямо в Кратово явится. Или завтра, или в воскресенье. В воскресенье вообще там планируется большой сбор, все приедут тебя повидать.
– А в понедельник я полечу домой… Надя, погоди. У меня же есть для тебя подарок.
– Мам, ну что ты, зачем? Ты для меня главный подарок!
Надя заволновалась. У нее в сумке тоже лежал подарок для Марины, но она снова боялась, что неправильно выбрала, что он не понравится и будет некстати.
– Тихо-тихо, я привезла, и я тебе его вручу. Не волнуйся, ничего особенного. Так, безделушка. – Марина покопалась в дорожной сумке и вытащила небольшую коробку из плотного белого картона. – Открой.
Пальцы почему-то дрожали, но Надя в конце концов справилась и с коробкой, и с несколькими слоями плотно намотанной пленки – и через минуту держала в руке невесомый и хрупкий хрустальный колокольчик.
– Позвени! – как маленькой, велела ей Марина.
Надя послушно качнула колокольчик, и длинный прозрачный звон наполнил старую квартиру. Она удивленно и радостно подняла глаза на мать:
– Мам! Колокольчик?
– Да, слушай, я расскажу. Я ведь периодически все это время приезжала в Россию.
Надина улыбка мгновенно погасла, но Марина не позволила перебить себя новыми извинениями – положила ладонь на дочкину руку и продолжила:
– Так вот, в какой-то момент мы с моими девчонками поехали на пару дней в Новгород. Не в Нижний, а в Великий, который на севере. И там у нас был чудесный экскурсовод. Ты же знаешь, я сама в Праге провожу экскурсии, так что могу судить об уровне. Кандидат исторических наук, очень грамотная и влюбленная в свой город женщина. Ну, в Новгород легко влюбиться. Там все подлинное, совершенно удивительная, живая древность. И во время прогулки по Детинцу она рассказала, как новгородскому колоколу возвращали голос.
Наде казалось, она снова стала маленькой девочкой, которая слушает мамину сказку. Только мать может подарить это ощущение, даже когда тебе уже за сорок и ты сама прошла все тревоги материнства и давно отвыкла от того, что чей-то теплый голос увлекает тебя далеко-далеко…
– Колокола ведь очень тяжелые, они весят много тонн, – Марина говорила размеренно и плавно, тем завораживающим, древним тоном, которым все матери мира рассказывают детям сказки. – К тому же они очень ценны – и в прямом смысле, как дорогостоящий предмет, и в символическом: ведь колокол – это голос города. Поэтому с давних времен, когда мужчины уходили воевать, а враг подходил к городу, колокола спасали – от воровства, переплавки, осквернения. И спасать приходилось тем, кто оставался дома: слабым женщинам, старикам и детям, у которых хватало сил только на то, чтобы спустить колокол с высокой звонницы и закопать в землю. Но беда в том, что, когда колокол лежит в земле, с ним начинают происходить всякие неприятные процессы: металл под собственным весом расслаивается, и даже совершенно нормальный с виду колокол теряет голос.
– Ого! Я не знала!
– Да, меня саму это поразило. Я, конечно, слышала, что есть такая специальность – кампанология, наука о колоколах. Но без подробностей. Так вот. Новгородский колокол, который спрятали от фашистов в августе сорок первого года, долго пролежал в земле, – продолжала Марина. – И когда его наконец достали и вернули на звонницу, первый извлеченный из него звук был ужасным. Глухой, надтреснутый – у тех, кто слышал его, слезы навернулись на глаза. Многим показалось, что колокол умер, что его голос никогда больше не прозвучит над Новгородом. Но постепенно, в течение многих месяцев, кампанологи его будили, уплотняли и восстанавливали пострадавший металл, каждый день понемногу звоня в колокол. Это называется «раззванивать». И голос вернулся.
– Как красиво, мам, – задумчиво сказала Надя.
– Очень. Экскурсовод нам сказала: «Если вы видите висящий колокол, подойдите и позвоните в него. Чтобы жить, колокол должен звонить». Я тогда, в Новгороде, купила себе металлический колокольчик, чтобы не забыть эту историю. А этот увидела в Чехии, на одной стеклодувной фабрике. Это большая редкость – там чудесные мастера по стеклу, но колокольчики они почти никогда не делают. Я когда его увидела, сразу поняла, что он для тебя, Надюша. Я хочу, чтобы твой голос вернулся и всегда был с тобой.
Надя снова задумчиво позвенела колокольчиком, а Марина вдруг без всякой связи с предыдущей темой спросила:
– Знаешь, что за украшение у тебя на шее?
– Ой, нет, мам, не знаю, – вдруг испугалась Надя. – Что-то не так?
– Все так, – Марина улыбалась. – Эту штучку мне твой отец подарил много-много лет назад. Ты как чувствовала.
– Боже мой, мам… Сколько же всего сегодня произошло. У меня в голове уже не укладывается. Отец… Я ведь его никогда не знала.
– После того, как ты родилась, мы и не виделись. А это украшение он за пару недель до родов привез из Венгрии. Сказал, что оберег. Он же был фотографом, постоянно куда-то ездил. И все, с тех пор я его не видела.
– Он еще жив?
– Если честно, понятия не имею. Я о нем уже много лет ничего не слышала.
Надя, оглушенная шквалом обрушившихся на нее эмоций, втянула голову в плечи и зажмурилась.
– Мам, скажи… А ты правда на меня не сердишься?
– Хороший вопрос… Сейчас, извини.
Марина поднялась и вышла, из ванной донесся звук льющейся воды. Надя замерла на диване. «Зачем я только спросила! Ведь все было так хорошо, она меня ни словом не попрекнула за все, что я сделала. Зачем я начала копаться? Что я хочу услышать? Что все эти годы, когда я отказывалась с ней общаться, ничего не значили? Что она не против того, что лишилась дочери и внука? Что простила мне свои попытки наладить контакт, эти новые замки на Плющихе, это забвение на много лет? Просто взяла и простила?» Пальцы снова дрожали, и Надя поставила колокольчик на столик, а потом спрятала ладони под коленками и опустила голову, разглядывая лоснящуюся бежевую поверхность линолеума.
– Ты и сама все знаешь, Надя. Ты ведь взрослая уже. И сама мать. Понимаешь, что потерянные годы не вернуть – как бы мы сейчас ни старались наверстать упущенное. – Вернувшаяся в комнату Марина теперь выглядела на все свои годы, улыбка улетучилась, и голос звучал устало. – Но ведь у меня простой выбор. Я наконец тебя увидела – и сейчас могу или начать вспоминать старые обиды, или радоваться тому, что мы снова вместе. Я выбрала второе.
Теперь Надя, не скрываясь, плакала. Слезы катились по щекам сами, и она вытирала их кулаками, некрасиво кривя рот и шмыгая покрасневшим носом.
Марина села рядом и молча положила руку на худенькую Надину спину.
– Ну все, все. Тебе еще ехать, – произнесла она спустя несколько минут, когда почувствовала, что Надя уже готова перестать плакать.
«Она всегда давала мне выплакаться, а бабушка требовала успокоиться немедленно», – вспомнила Надя.
– Мам, скажи… Почему мы с тобой такие разные? Откуда взялась эта бездна, столько обиды, столько боли? Ведь должно же быть этому объяснение?
Марина задумчиво обвела взглядом безликий интерьер родительской квартиры, горько улыбнулась и посмотрела на Надю:
– Есть версии?
– У меня нет. Да, я была молодая, глупая, но я правда не понимаю, что на меня нашло тогда…
– А по-моему, все просто, – ответила Марина, глядя куда-то за Надино плечо. – Ты изо всех сил старалась быть непохожей на меня. А я изо всех сил старалась быть непохожей на свою маму. И мы обе перегнули палку. Я уж точно. Так боялась тебя ограничивать и давить, что ты решила, что мне на тебя вообще плевать.
Марина помолчала, глядя на Надю, которая сидела, закрыв глаза и болезненно сморщив лицо. И продолжила:
– Я сначала очень страдала. Читала книги по психологии, искала причины, ходила по врачам и даже таблетки пила, антидепрессанты. Потом просто научилась жить и надеяться. Но чем дольше, тем эта надежда становилась слабее… Ты, пожалуйста, не вини себя. В таких историях не бывает виноват кто-то один. А то, что мы сейчас с тобой вместе, – для меня огромная радость.
– А в твоей новой жизни – ты счастлива? – помедлив, спросила Надя, по-прежнему не открывая глаз.
– Сложно сказать… Знаешь, эмиграция – это такой опыт… Он учит смотреть на мир без иллюзий. Благодаря ему я стала сильнее и, пожалуй, счастливее. Потому что чем меньше иллюзий, тем больше счастья.
Теперь Надя пристально смотрела на мать и щурилась, будто пытаясь уловить ее мысли острием напряженного взгляда.
– Непривычно звучит. Обычно говорят, что у тех, кто лишился иллюзий, не получается быть счастливыми.
– По-моему, наоборот. Очень обидно вдруг обнаружить, что все, что ты принимал за счастье, – ненастоящее, – слабо улыбнулась Марина.
– Ох, мам, ты совсем бледная. Давай отдыхать, а? – спохватилась Надя. – Сейчас я тебе все постелю, подготовлю…