– Я сердцем чувствую, но не могу объяснить, чего еще. Может, чтобы ты в нем живого человека увидела, а не просто набор технических характеристик?
– В смысле? Чтобы в душу влезла, психоанализ, вот это все? Детские травмы, страхи, комплексы? Это не жена должна делать, а психоаналитик.
– Слушай, я не знаю про три года, но все-таки мне в этой истории не хватает какого-то тепла, что ли. Вы как две красивые куклы – отыграли спектакль, а потом он внезапно смылся. Как будто эксперимент поставил: получится ему тебя до загса довести или нет? Нат, у меня опыт небольшой, и я не психолог ни разу. Но когда мы с Сережкой женились, знали друг друга как облупленных, и всю родню, и даже имена детям выбрали, и мечтали, как вместе будем старенькие гулять, – Катин голос потеплел и стал мечтательным, но она оборвала сама себя: – Хотя у нас, конечно, все было очень долго и не было такой красоты, как у тебя с твоим Воронцовым.
– Ну да, – с обидой произнесла Наташа, – зато у меня все было не по-настоящему, и поэтому Макс сбежал.
– Ну хорош обижаться, Набокова. Я ж поддержать тебя хочу. Может, если он тебя не успел полюбить и ты его тоже не особо любила, так и лучше, что он свинтил? – И, глядя на замершую с отсутствующим выражением лица одноклассницу, добавила: – А может, еще и вернется.
Глава 26
По дороге из Кратова на Плющиху Марина старалась не смотреть на дочь. В таком состоянии, как у нее сейчас, расплакаться – раз плюнуть. Ей не давала покоя оговорка Светы о каком-то недуге, с которым сражалась дочь, а тут еще до самолета каких-то три часа осталось. Стресс давил все сильнее, и она решила, что лучше помолчать. А то задрожит голос – и все, не успокоишься потом.
Марина смотрела за окошко на огромные по сравнению с пражскими московские дома и улицы и пыталась справиться с ощущением, что ее сердце на этот раз останется в этом городе полностью и навсегда. Раньше она еще умудрялась делить свою жизнь на небольшое, богатое эмоциями «здесь» и более спокойное, длительное, насыщенное мелкими бытовыми подробностями «там». Но сейчас отношения с дочкой восстановлены и так хочется наверстать все упущенное за мучительные годы разлуки – а надо уезжать. И конечно, теперь в Прагу сумеет вернуться только оболочка.
– Надюш, ну у вас же все в порядке с документами? Визу сделать не проблема, я могу приглашение прислать. Ты когда сможешь приехать?
– Смотря каким составом, мам. Это надо обдумать.
– Ну, с Лешей я уже вступила в сговор – он обещал приехать на Рождество.
– Ого! Ну отлично, молодцы.
Надя и правда была очень рада. Чувство вины, которое не удавалось отключить полностью, несколько ослабело, когда Надя поняла, что общение бабушки с внуком, похоже, никогда не прерывалось. Оказалось, они и переписывались, и общались в соцсети, до которой у Нади никогда не доходили руки.
– Ты, конечно, осенью не сможешь? Нужно же готовиться к выставке, – Марина рассуждала о деталях, которые своим прозаическим обилием немного заслоняли ужас новой разлуки. – Как Вадим хорошо это придумал… Честно говоря, я от него не ожидала.
Надя ответила не сразу.
– Ну, наверно. Новых картин у меня нет, но те, студенческие, вроде неплохие, – медленно произнесла она, маневрируя в потоке машин.
– Ты же говорила, что летом снова начала рисовать?
– Начала, да, но это совсем не то. Что-то детям показывала, что-то на пленэре делала. В том стиле, который был моим, я давно ничего не писала.
– Ну, при желании наверняка можно выкроить время на творчество, в вашем пансионе для этого как раз все условия. – Марина взглянула на экран мобильного и растроганно улыбнулась: – Ой, представь, Леша ждет на Плющихе, попрощаться приехал.
– Какой молодец!
Надя была довольна сыном. Пожалуй, он самый чуткий из всех Невельских. И умеет как-то деликатно делать важные вещи. А с Машей ему все же не по пути. У Нади и раньше возникали сомнения насчет этой девушки, а вчерашняя вспышка лишь укрепила ее уверенность.
– Он к тебе с Машей собирается?
– Надя, твои так называемые хитрости всегда шиты белыми нитками, – хихикнула Марина. – О Маше разговора не было. Собирается один. Но до Рождества времени еще много. Я в своего внука верю.
– Мам, ну хватит тебе уже дразниться. – Надя свернула в знакомый до последней лужицы двор и открыла шлагбаум с брелока. – Поднимешься в квартиру? Минут десять у нас есть.
Леша отделился от стены у подъезда и помахал рукой, приближаясь:
– Бабуль, привет! Я на минуту буквально! – И уверенным жестом притянул Марину к себе, обнял и задержал на секунду. – Ты молодец, что приехала.
– Конечно, Лешик. – Марина заморгала часто-часто, и вдруг стало видно, что ей уже много лет.
– Не смей у меня расстраиваться! – С шутливой строгостью сказал внук, и у Нади снова екнуло сердце – какой же все-таки настоящий, нежный мальчик у нее вырос. – Приеду в Чехию на Рождество и выпью там все это ваше знаменитое пиво!
– Хорошо, – Марина улыбалась, хотя губы ее подрагивали.
– Леш, ты поднимешься? – Вмешалась Надя, взглянув на часы.
– Нет, мам, поеду, у меня куча дел. Бабуль, счастливо! На связи! – И, еще раз чмокнув Марину в щеку, младший Невельской быстро двинулся к выходу из двора.
– Как у тебя с Машей? – Уже вдогонку сыну крикнула Надя.
Он обернулся и, ничего не говоря, ответил неопределенным жестом, которого никто из них не понял.
Вадим встретил их в прихожей уже полностью готовый к выходу, и Марина, отказавшись от кофе, лишь мельком осмотрела квартиру, в которой когда-то растила дочь.
Конечно, все изменилось до неузнаваемости. Белые стены, светлый пол, лаконичная деревянная мебель. Куда подевалась пестрота, наполненность, все краски, загадки, мелочи, подмигивавшие раньше из каждого угла?
– Мам, тебе не нравится, как тут все? При тебе же совсем иначе было…
Надя смотрела на мать так, как смотрят на животное, которому сделали больно. И ведь прощения не попросишь! Только смотришь в глаза и клянешь себя на чем свет стоит…
– Нет, знаешь, я рада, что зашла, – проговорила Марина задумчиво и негромко. – Я почему-то не думала, что тут все так изменилось. Хотя это логично… Но вспоминала я все таким, как оставила, конечно. И теперь рада, что ошибалась.
– Мам, правда? Или ты специально, чтобы меня пощадить?
– Надя, не сходи с ума. Теперь это ваш дом, он должен был измениться. Все правильно! Обстановку только во дворцах сохранять нужно, для экскурсий. А дом должен жить, дышать… И скучать я теперь по нему не буду. Слишком похож на мой нынешний.
Надя и Вадим уставились на Марину в изумлении:
– Похож?!
– Ну да, как ни смешно. Сама удивляюсь. Ну, поехали.
Сцена в аэропорту вышла совершенно душераздирающая. Нет, внешне все было пристойно. Усевшийся на заднее сиденье Вадим всю дорогу развлекал Марину Юрьевну светскими разговорами, расспрашивал о жизни за границей и ненавязчиво подчеркивал свои супружеские качества, которые особенно улучшились с началом настоящей художественной карьеры. Надя слушала рассеянно и почти не участвовала в разговоре. Марина же, наоборот, была очень оживленной и болтала гораздо больше обычного – судя по всему, так прорывался подавляемый стресс.
Однако, стоило им доехать до Шереметьева, ситуация изменилась. У обеих женщин страшно побледнели и как-то вытянулись лица, и Вадим смешался и замолчал, почувствовав себя лишним. Он открыл дверь теще, помог ей выйти из низкой Надиной машины, потом достал из багажника небольшую сумку. Марина и Надя стояли у капота, обнявшись, как будто черта, за которой им предстоит расстаться, проходит прямо по парковке.
– Дамы, – мягко окликнул их Вадим, – нам туда.
И первым пошел к зданию терминала, чтобы не видеть их стиснутых вместе ладоней, которые, казалось, будет невозможно расцепить никакой силой. Они так и не отпускали рук до самого конца: вместе подошли к табло, вместе стояли в неожиданно короткой очереди на регистрацию. И молчали, только сжимали пальцы, чтобы в режиме неровно бьющегося пульса еще и еще раз убеждаться: вот оно, родное, вот оно, рядом. Когда Марине уже было пора входить в огороженное серыми щитами пространство, за которым начиналась нейтральная территория, стало ясно, что попрощаться без слез не получится.
Резко постаревшая Марина стояла, глядя на Надю, и слезы лились по ее лицу сами собой.
– Мам, ну мама, ну мамочка, – бормотала Надя умоляюще. – Ну не надо, ну зачем ты так? Ну все же хорошо!
Она судорожно шарила руками по одежде матери, поправляла ей шарф, заглядывала в глаза:
– Я скоро приеду, ты слышишь? Я приеду!
– Да, да, конечно, – кивала Марина, и слезы катились вниз, мутноватые от пудры, в которой проложили свои тонкие, незаметные глазу дорожки. Внезапно ее оцепенение слетело, и она впилась в дочь взглядом: – Надя, скажи, ты здорова? У тебя точно все хорошо?
– Мамуль, ну что ты, я здорова, конечно. Совершенно здорова. Что за мысли?
– Да, Надюша, я поняла. Да, хорошо. Я все, я сейчас.
Надя обхватила мать руками и прижалась, как ребенок.
– Мам, я тебя люблю. Все будет хорошо. Я обещаю. Не плачь, пожалуйста.
– Не буду, – кивнула Марина серьезно и, приняв от Вадима бумажный носовой платок, шумно высморкалась. – Вот и все. Я в порядке. Видишь? – И улыбнулась всем заплаканным, размякшим лицом.
– Вижу. – Надя тоже уже улыбалась, и шмыгала носом, и радовалась легкости, которую чувствовала внутри с тех пор, как между ними рухнула годами старательно возводимая стена. – Вижу, мам. Ты молодец!
Они наконец выдохнули, еще раз обнялись и расцеловались, и Марина попрощалась с Вадимом:
– Вадим, спасибо тебе, что пригласил. Жду вас в Праге!
А потом скрылась в проходе под надписью «Зеленый коридор».
Обмякшая от шквала эмоций Надя уцепилась за локоть мужа, прижалась лбом к его плечу и замерла.
– Ну что, домой? – ласково сказал он, и она кивнула с облегчением и нежнос