Света хрипловато засмеялась:
– Да, Лик, тебя эта борьба за выживание превратила в настоящего стратега!
– А что делать, девки, что делать! Тут молодежь на бегу подметки режет! Сейчас вот пойду мурлыкать со своим козлом. Потому что он хоть и козел, а все-таки мой! И не родилась еще пока такая сучка, которой я мужика своего отдам. Все, пошла!
И, наградив подруг ароматными влажными поцелуями в щечку, Лика на удивление уверенно – после всего выпитого – покинула кухню.
– Лик, тебя проводить? – крикнула Надя, но ответа уже не получила.
– И ведь знаешь что, Надь? – с пьяной умудренностью произнесла Света. – Вот она сейчас пойдет, и дойдет, и все с этим своим Колей уладит. И дальше будут жить. – Она громко икнула, и Надя ощутила, как в горле поднимается комок тошноты. – А я… А я так не могу…
– Свет, давай спать, а? Поздно уже, ты устала. Давай я тут все приберу?
– Надя, нет. Я сама! – решительно возразила Света, и Надя заколебалась.
Ей правда очень хотелось поскорее нырнуть в кровать и прекратить этот странный разговор почти трезвого с очень пьяным. Она посмотрела на подругу вопросительно, и та повторила:
– Ты иди, иди.
Светлана медленным красивым жестом, снова напомнившим Наде оперную диву Любовь Николаевну Зарницкую, указала подруге на дверь. Только вместо арии подруга выдала короткую нескладную речевку, которую произнесла по складам, помахивая вытянутым указательным пальцем и тяжело дыша:
– Иди, ложись. Тебе творить!
«Все-таки от пьянства всегда такой неуют возникает, – поеживаясь, думала Надя и хмурилась с зубной щеткой во рту. – Ну ничего, сейчас у Светы будет меньше стрессов, Лика все у себя наладит, и пьянок здесь больше не будет».
Она сплюнула, прополоскала рот и, с наслаждением приняв душ, улеглась в постель, запретив себе думать о том, что происходит на кухне с опьяневшей Светланой. Завтра нужно встать пораньше и, пока будет свет, заниматься картиной. Все получится. Обязательно. Она должна доказать и Вадиму, и себе, и этому Фомину, и надменной Маргарите, что она настоящий художник.
Глава 31
Утренний свет заливал мастерскую, мягко ложился на глянцевые поверхности банок, бутылок и ваз, подсвечивал контуры реквизита для натюрмортов. Золотистый блик на носу напыщенного гипсового Аполлона привел Надю в отличное расположение духа, и она подмигнула белой безглазой голове. Сегодня, она знала точно, у нее все получится.
Надя пришла в мастерскую прямо из спальни, даже не позавтракав, таково было ее нетерпение: скорее, скорее выложить на палитру густо пахнущие столбики краски, принюхаться к маслянистой поверхности тройника[3], взяться за кисть, смешать единственный подходящий оттенок и прикоснуться к холсту!
Надя любила такие дни за ощущение наполненной сосредоточенности. Сейчас у нее не было рук, ног, глаз и головы, не было никаких физических потребностей. Только одна мысль, одно дыхание, одно направление, одно желание – выплеснуть на холст то, что должно быть выплеснуто. Все оставшееся за границами палитры и холста словно тонуло в дымке.
Она не глядя протянула руку за черным фартуком, закрывавшим ее до коленей, накинула на шею холщовую петлю, подпоясалась, улыбнулась и начала работу.
Два часа спустя Надя стояла у окна и нервно вглядывалась в пустой сад. Брови ее были нахмурены, губы шевелились.
«Что не так? Не пойму». – Она в который раз обернулась к мольберту и впилась взглядом в полотно.
Объективно говоря, работа была неплоха. На каком-нибудь ремесленном торжище такую с удовольствием купила бы, например, дама, желающая подчеркнуть свой утонченный художественный вкус. Но Надю результат не радовал.
«Декоративная пошлость, – с омерзением подумала она и в десятый раз вытерла уже совсем сухую кисть хлопковой тряпкой. – Осталось пририсовать Кремль – и получится настоящий столичный сувенир в романтическом духе».
Надя никак не могла понять, в какой момент все пошло не так. Задуманный колорит – сиренево-лавандовый с оттенками фуксии и вспышками золота – сам по себе был вполне хорош. Линии фигуры с умышленно искаженными пропорциями – легки и точны. Гармонично расположенные детали фона направляли зрительское внимание четко по запланированным линиям. Но все вместе почему-то отдавало не осенней меланхолической нежностью, как было задумано, а вульгарным самолюбованием, словно это была не живопись, а гламурное селфи в инстаграме.
«Может, контура добавить?» – подумала Надя и пошла от окна к мольберту.
В комнату постучали. Вслед за Надиным негромким «да» дверь отворилась, и в проеме возникла Светка с воспаленными красными глазами и потрескавшимися, очень темными губами. Волосы у нее были мокрые после душа, а оделась Света сегодня в мягкие широкие штаны и белое худи с карманом-кенгуру.
– Надь, ты как?
– Нормально, – машинально ответила Надя, глядя на картину. Если немного усилить темные контуры – станет больше драматичности и контраста. И левый нижний угол можно затемнить.
– Можно посмотреть? – мягко спросила Света.
– Да смотри, не жалко, – кивнула Надя.
Ее трогала тактичность подруги. Та и правда стеснялась помешать и, если бы ей сказали «нет», даже не попыталась бы посмотреть на полотно.
– Ну и как?
– Ну… – после секундной паузы ответила Света, – вроде бы хорошо. Мне нравится.
– Да?
Поежившись от мелькнувшего в Надином голосе сомнения, Света помолчала еще пару секунд и сказала:
– Ну колорит хороший, краски живые. И у нее же пока нет лица! – И продолжила, будто споря сама с собой: – Нет, Надь, мне правда нравится. На этом этапе все хорошо.
Надя смотрела на полотно, упрямо и недоверчиво склонив голову.
– Ну хорошо. А то я как-то не уверена. Буду продолжать тогда.
Летом, когда в мастерской проходили детские занятия, Света часто приходила и тихо садилась с книгой на ту самую широкую скамью со спинкой, на которой Надя вчера делала наброски. Было так радостно находиться вместе с увлеченными рисованием детьми в этой пропахшей красками и растворителями комнате. Ей казалось, что именно здесь теперь обитала душа кратовского дома – новая душа, которую она вдохнула в него своими усилиями. Чтобы получился этот большой двусветный зал, пришлось проделать невероятное: разобрать одну из стен почти столетнего деревянного дома. Света упрямо не слушала никаких возражений, и в конце концов после долгих споров и множества ухищрений здесь появилась настоящая студия мечты – большая, просторная, залитая светом с утра и до самого заката.
– Я вспоминала мастерскую Васнецова в его доме-музее, в переулках у улицы Щепкина, – рассказывала она, сияя от гордости, когда Надя впервые осматривала преобразившийся дом Зарницких. – Там же идеально все-все: и свет, и простор, и этот деревянный пол, который как будто дышит – еще не скрипит, но уже не молчит, помнишь?
Надя покачала головой. Из всего дома-музея она запомнила только роскошные изразцовые печи и массивную, достойную Ильи Муромца деревянную мебель. А здесь были темные стены глубокого изумрудно-синего цвета, медовые доски под ногами и частые переплеты отреставрированных деревянных рам, которые придавали гнезду Зарницких такую узнаваемую и любимую с детства ажурную легкость.
– Я хочу когда-нибудь нарисовать этот узор на полу, – сказала тогда Надя. – Буду, как Моне, рисовать один объект при разном освещении.
Здесь к Наде вернулась способность рисовать, здесь она снова вдохнула полной грудью после затяжного бездыханного погружения в другой, далекий от искусства мир.
«Вспомнила себя, – думала она, проводя плоской кистью волнистую тонкую линию в прическе своей “девочки”, – но похоже, не до конца… Как будто чего-то не хватает… А время идет! Времени все меньше». – И, взяв в руки мастихин, она вдруг быстрыми жесткими движениями содрала с полотна все, что нарисовала сегодня, и, обессиленно опустив плечи, повернулась к подруге.
Светка сидела на своем привычном месте, подогнув ноги и подложив под спину круглую подушку с выпуклой пуговицей в центре, и как будто не замечала внезапной гибели картины. Заложив пальцем толстый том с черной обложкой, она смотрела на стоящую у мольберта Надю и беззвучно шевелила губами.
– Ты опять в своем плеере? – Надя села рядом со Светланой. – Никак не привыкну – говоришь с тобой, а ты, оказывается, в наушниках.
– Да, у меня тихонечко играет там, – протянула Света, и Надя настороженно повела носом.
– Свет, ты опять пила, что ли?
– Нет, ты что! – испуганно возразила та и часто заморгала покрасневшими веками в попытке выглядеть честной.
– Свет, знаешь что? Вечером я еще могу понять. Но утром! – Надя внезапно страшно разозлилась и резко поднялась со скамьи. – Утром только алкаши пьют, ты что, не понимаешь?!
– Я не алкаш! – вскинулась Света. – Я просто выпила. Выпиваю.
– Точно? Ты уверена? А то ведь женский алкоголизм не лечится!
Света подняла указательный палец:
– Надя! Я могу остановиться в любой момент. Если захочу.
– Ах, если захочешь! – Надин гнев от этой увертки только разгорелся. – А ты, значит, не хочешь! Тебе лучше бродить по дому по ночам, напиваться при гостях, пугать детей, да?
Света опустила голову и отрицательно покачала стриженой макушкой.
– Свет, ты с ума сошла? Взрослая женщина! Тебе что, заняться нечем?
– Это тебе есть чем заняться, – парировала Света, внезапно тоже раздражаясь. – А у меня все дела закончены. Пансион закрылся. И все, никому я больше не нужна!
Она рванула наушник из уха и, помахивая им, с клоунским отчаянием, широко разевая рот и распространяя запах перегара, запела:
– Mais ne m’en veux pas, si je pense encore à toi[4]…
Надя смотрела на нее с изумлением.
– Света! Ты ведешь себя как подросток!
– Да, я подросток! Мне сорок два годика, и я такая пожилая девочка, у которой ни черта в жизни нет…