– Ты совсем с ума сошла? Ему двадцать лет! Ты не охренела такие вещи вытворять?
– Она ничего не… – начал было Леша, но Надя, не поворачиваясь, жестом опытного хормейстера велела ему замолчать.
– Почувствовала себя неудачницей и решила заткнуть дыру в душе еще одним молодым мальчиком? – с ненавистью шипела она в лицо Светы. – Тебе плевать, что ты ему жизнь сломаешь!
– Мне не плевать. Перестань. – Света попыталась выдержать Надин взгляд, но отвела глаза от невыносимой силы материнской ярости.
– А ты… – Надя резко развернулась к сыну. – Ты хоть знаешь, во что ввязываешься? Знаешь, почему она вернулась из своей заграницы? Ты бы ее видел тут вчера пьяную, тебя бы стошнило! Вот, смотри. – Надя рванула вверх рукав черной футболки и сунула худенькую руку под нос остолбеневшему Леше. – Я ее вчера, невменяемую, на себе от станции тащила, посмотри, нет, ты посмотри!
Леша, страшно побледневший, с ужасом перевел глаза на Свету, ожидая, что она скажет. Но Надя продолжала говорить одна:
– Ты думаешь, я его для этого растила?! Чтобы ты, старая стерва, им пользовалась, как игрушкой?
Надя кричала, лицо ее было красным, и казалось, что здесь, на любимой с детства кратовской веранде, сейчас орет на самых дорогих людей не она, а та ведьма, что снилась ей ночью. Мерзкая, страшная и сильная, эта сущность призвала всю свою древнюю хтоническую мощь, чтобы разрушить намечавшуюся связь, которая может стать удавкой на шее единственного сына.
– Значит, так. Мы едем в Москву. Сейчас! Сиди здесь и жди меня, – велела она Леше и тут же передумала: – Нет! Ты иди к себе, – повелительный жест в сторону Светы, и та сразу, опустив голову, вышла из кухни, – а ты иди со мной. Соберешь холсты и кисти. Быстро!
Никогда в жизни мать не говорила с ним так. С ним никто и никогда вообще так не говорил. Потеряв дар речи, Леша покорно прошел в мастерскую и сложил в большой кофр все принадлежности, на которые мать указывала резкими движениями.
– Отнесу в машину? – тихо спросил Леша, когда сбор материалов был закончен.
– Нет. Идешь со мной, – Надя командовала, почти не разжимая губ, и эта сдерживаемая ярость пугала даже больше недавних криков.
Леша сидел на стуле, глядя, как мать собирает сумку: пара платьев, костюм, какое-то белье. Она помедлила над стоящей на столике массивной металлической шкатулкой, прикинула, удастся ли унести ее за один раз вместе со всей остальной поклажей, и в конце концов сказала сама себе:
– Потом. Это потом.
И, повернувшись к сыну, резко мотнула головой, указывая подбородком на дверь:
– Вперед!
Они ушли, даже не попытавшись попрощаться со Светой. И всю дорогу до Москвы молчали: Надя – глядя на шоссе и выжимая газ на полную катушку, будто убегала от погони. А Леша – упрямо сжав челюсти и глядя то на проносящуюся за окном машины Москву, то на ожесточенный профиль матери.
Этой ночью Надя не дала мужу к себе прикоснуться, хотя ее раскиданные в нервной горячке руки и ноги Вадим ловил почти до рассвета. Только под утро она наконец затихла и заснула глубоко, по-настоящему.
Накануне поздно вечером жена и сын ввалились домой без предупреждения, молчаливо-напряженные и злые, и быстро разошлись по своим комнатам. Вадим увидел большой кофр и холсты в прихожей – и внезапно растерялся. Несколько месяцев он мечтал, чтобы жена вернулась и все стало как прежде, но сейчас внутри было больше тревоги, чем радости.
Вадим смотрел, как солнечный луч скользит по Надиному лицу. Вот-вот она проснется, и лишь недавно расправившиеся брови снова сдвинутся в мрачной гримасе. Что-то там у них произошло…
– Привет, – сказал он, как только увидел раскрывшиеся глаза, в которых осеннее солнце зажгло мелкие серо-зеленые искорки.
– Привет, – сказала Надя и перевернулась на бок, лицом к мужу, подтыкая одеяло и хмурясь. – Голова болит.
– Таблетку? – автоматически предложил Вадим, зная, что она откажется: Надя почему-то всегда избегала обезболивающих.
Он протянул руку и начал мягко поглаживать обнаженное худенькое плечо, но она сразу сморщилась:
– Вадь, не надо. Честно, не до того…
– Да что случилось-то? Ты во сне всю ночь металась, как безумная…
– Да, у меня сейчас кошмар за кошмаром… То какая-то ведьма приходит и пытается утянуть на глубину. А сегодня снилось, что из всего тела, там и тут, торчат кости. И так торчат, что просто жуть берет, как будто новый скелет прорастает и наружу рвется…
Она поежилась, и Вадим погладил жену по растрепанной голове.
– Ну, с телом у тебя все в порядке. Лишних костей нет. – И подмигнул, приглашая ее улыбнуться.
Но Надя смотрела все так же мрачно и после короткой паузы, набрав в легкие воздуха, наконец сказала:
– Вадь, похоже, Лешка расстался с Машей…
– Ну… Расстался и расстался. Дело молодое, новую найдет.
– Так нашел уже! Я его вчера застала на даче – он целовал Светку!
– Что? Светку Зарницкую? – Вадим громко рассмеялся, но под суровым взглядом Нади осекся и добавил: – Надь, это ненадолго. Уверен, все образуется.
– Тебя послушать, так всегда все само образуется. – Надя устало выдохнула, снова легла на спину и поймала мужнину руку, двинувшуюся к груди: – Вадь, я же сказала, не надо. Пора вставать. Я хотела поработать сегодня – получится?
– Да, конечно, – стараясь скрыть опять невесть откуда взявшуюся тревогу, ответил Вадим. – Вся мастерская в твоем распоряжении, я сейчас ничего не делаю, только обдумываю.
Лешу удержать дома не удалось. Едва проснувшись и даже не позавтракав, он сбежал – сначала к Маше, забирать машину и вещи. И потом «к ребятам». Надя пыталась спорить, но Вадим прервал ее и убедил, что сейчас на парня давить не стоит: успокоится, тогда и поговорим. И сам уехал куда-то по делам – она и не спросила, куда и зачем.
Надя немного посидела на диване в мастерской мужа, оглядывая наизусть знакомое залитое солнцем помещение. Готовых картин здесь теперь не было: в последнее время под влиянием Марго карьера художника Вадима Невельского, много лет прозябавшего в безвестности, развивалась со сказочной скоростью. Почти все написанное за два десятилетия было выставлено в нескольких московских галереях разной степени крутизны, владельцы которых знали Маргариту Гант, были ей обязаны или в ней заинтересованы.
В мастерской стало просторнее и чище, но общий небрежный тон сохранился: все горизонтальные плоскости были заняты множеством пестрых, разнородных тюбиков, баночек, бутылок, кистей, книг, палитр, альбомов, папок, пачек бумаги. На огромном столе-верстаке в беспорядке валялись щипцы для натяжки холстов, мастихины, испачканные причудливыми пятнами масляных красок тряпки. Крутящийся фортепианный стульчик у мольберта, кажется, был единственной поверхностью, на которой ничего не лежало.
Сама Надя не могла работать в такой обстановке и много раз порывалась помочь мужу с уборкой в мастерской – но он каждый раз ревниво и строго запрещал ей это делать, приговаривая ахматовское «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Надю цитирование не убеждало, а раздражало – но, в конце концов, это его пространство, и она уступала. Интересно, что пыль здесь все-таки кто-то вытер. Неужели Марго и об этом успела позаботиться?
Надя волоком притащила из прихожей тяжеленный кофр со своими материалами и внесла два холста: один девственно-чистый и еще упакованный, а второй – с наброском. Вчера, до Лешиного внезапного появления в Кратове, она весь день работала и даже успела сделать тональный этюд. Заканчивала при электрическом свете – на такой подготовительной стадии это было, в общем, допустимо, хотя… Время поджимало, и Надя спешила. Ей хотелось как можно скорее отправить фото работы этому верзиле Фомину и снова услышать то, что он говорил об ее картинах.
И это будет не очередная «девочка», а совершенно новая работа. Все удивятся!
Надя вытащила и установила скучающий у стены старый мольберт и начала споро готовить себе рабочее место.
Вадим вернулся, когда вечер уже опускался на Москву и свет стал нерабочим. Надя, весь день простоявшая на ногах у мольберта, с облегчением рухнула на кухонный стул и вонзила зубы в пиццу, которую заботливый муж принес с собой.
– Слушай, как здорово, что ты принес поесть! – говорила она с набитым ртом, радостно сияя глазами. – Я весь день работала, даже чаю не пила.
– Молодчина, – откликнулся Вадим, глядя на нее ласково и дружески. – Получается?
– О да, – кивнула Надя. – Прям пошло дело. Я там такую штуку придумала…
– Покажешь?
– Давай не сейчас, а? Я уже много сделала. В общих чертах завтра должна закончить. Думаю, можно будет сразу слать Фомину фотографию и делать вторую работу. До дедлайна же еще куча времени, так что будет новое на выставке! – И Надя потянулась за третьим куском пиццы.
Вадим задумчиво посмотрел на жену. Он никак не мог понять, радует ли его та перемена, которую он сам так активно поддержал.
Мама Майя Васильевна уже закатила ему несколько роскошных истерик по поводу второго имени на афише выставки в Новой галерее. Она никогда особенно не любила Надю, скорее мирилась: девочка была кроткая, порядочная и послушно служила гордому имени Невельских. Но превращение невестки в самостоятельную единицу и ее отъезд из дома возмутили Майю Васильевну до глубины души.
– И что же, она теперь считает себя большим художником? – спрашивала Майя Васильевна, выламывая подрисованную ниточку поредевшей брови и поджимая ярко накрашенные губы.
Старомосковские интонации у нее сочетались с хорошей осанкой и выразительной мимикой. «Чистый МХАТ», – иногда позволял себе мысленно заметить внешне почтительный сын.
– Мама, это я предложил Наде поучаствовать в выставке, – спокойно отвечал он. – Я считаю, что это будет полезно для нашей семьи.
– Вадичек, я прекрасно понимаю и уважаю твое желание сохранить семью, но все-таки нужно думать о цене своих поступков. Имя Невельского многого стоит. Твой отец много лет трудился, чтобы создать себе реноме. Он получил не одну Государственную премию, он был значительной фигурой в Союзе художников, его приглашали за рубеж, – Майя Васильевна, всю жизнь прожившая за спиной выдающегося мужа, никогда не уставала торжественно перечислять заслуги покойного Игоря Павловича.