Проклятье! Мерзавцы опять рвут газовые снаряды, а части его противогаза утонули в грязном болоте.
– Газы! Газы! – закричал кто-то.
Гай сделал попытку броситься вон от тошнотворного облака, беззащитный против него. Он слишком хорошо представлял себе последствия, и страх придавал ему сил, толкал сквозь топкую жижу, но с каждым вдохом движение становилось трудней и трудней, он спотыкался и понимал: один неосторожный шаг будет стоить ему жизни. Да, без защиты дыхания долго он не протянет.
– Сюда, сэр!
Он почувствовал, как чьи-то руки втягивают его в прорытый туннель и волокут сквозь толстую пелену дыма, глаза и горло жгло как огнем.
– Только не трите глаза, сэр, и постарайтесь откашливаться…
Кто-то связал ему руки, чтобы он не разодрал себе нестерпимо зудящее горло.
Неужели ему уготована такая вот гибель – от подлого газа в размокшей грязи? Не пасть смертью храбрых в бою, а заживо скиснуть в этой вонючей окопной дыре, жалко глотая воздух, задыхаясь от пламени в горле, проклиная весь белый свет? Нет, так не должно быть.
Кто-то положил ему на глаза влажную тряпочку, чтобы немного унять жжение. Он пытался что-то сказать, но не мог выдавить ни единого звука, лишь ртом хватал воздух – ну какой он командир для солдат? Совершенно бесполезный, ставший для них обузой. Ну и пример же он им подает – весь перемазан грязью, в корчах от боли, а на теле ни одной ссадины!
Путь до медицинского пункта был просто кошмаром из жуткого сна. Голова болталась, словно вот-вот отвалится. Ему хотелось кричать, но он только беспомощно шлепал губами. Он навидался мужчин, принимающих смерть от хлора, – смерть медленную и мучительную. Его шансы выжить были ничтожны, даром что ему удалось не погибнуть сразу на месте.
Его волочили вдоль по окопу, и с каждым новым толчком он заходился очередным приступом кашля, накатывал бред, темнота вокруг него быстро сгущалась. И как его угораздило потерять трубки от «дым-шлема»? Как можно было так опозориться? Какая бессмыслица! – так бездарно перечеркнуть все годы подготовки потерей какой-то там незначительной трубочки. С каждой минутой он слабел и вздыхал все более по инерции, на остатках затухающего сознания, и эти смутные мысли о смерти уже не вызывали в нем паники. Сил на борьбу совсем не осталось. Он будто плыл куда-то во сне – в странном неведомом сне. Ну вот, настало и твое время уйти. Не спорь, старуху с косой не одолеешь, она сильнее тебя…
Хестер совершала обход, мысленно держа за образец для себя стойкую «леди с лампой»[18]. Ей нравилось походить на нее. Нравилось, когда все раненые лежали в своих кроватях, аккуратно укрытые, и весь дом погружался в сон. Теперь он пахнет совсем иначе: вместо аромата цветов – больничный запах карболки. И как восьмерым мужчинам удается производить столько шуму и выкуривать столько табака, было выше ее понимания.
По приезде они были такие тихие, такие подавленные, каждый поглощен своим недугом, своим лечением. Но с каждым днем они становились крепче, голоса их звучали все громче, все требовательнее, и вот уже раздаются повелительные призывы, подчиняясь которым снуют туда-сюда санитары, и Энгус вьется поблизости, не скрывая желания угодить.
Так трогательно наблюдать за ним! Какой он благодарный, как готов помогать! И уже несколько месяцев ни одного припадка. Неужели свершилось чудо и он выкарабкался, болезнь отступила? Впрочем, времени прошло слишком мало, еще рано надеяться. К тому же, если так продолжится, он снова будет рваться на фронт, пока не попадется очередной медицинской комиссии.
Хестер обнаружила сына в гостиной. Он беспокойно мерил шагами комнату, точно взбудораженный конь, на лице застыло выражение тревоги.
– Что стряслось?!
– Не знаю. Что-то не так, я чувствую.
И тут ее как подстегнуло что-то. Не приступ ли начинается у него?
– Ты принимал таблетки?
– Разумеется. Но у меня в носу запах грушевых капель, сильнейший запах грушевых капель, и голова раскалывается… Слишком хорошо мне тут было в последнее время. Меня тошнит, – простонал он, и кровь отхлынула у него от лица.
– Ступай приляг. Вон как ты побледнел. Я позову сиделку, пусть будет рядом. – Она коснулась его лба. – Нет, жара нет. Может быть, температура поднимается.
– Оставь, не суетись… Просто я чувствую себя странно. Будто накрыло внезапно. Только что болтал со стариной Смизером в лазарете, а через минуту вдруг накатили тошнота и озноб. Голова того и гляди расколется. Будто подступает чертов припадок, но в этот раз все как-то иначе.
– Энгус, не чертыхайся!
– Прости, мам, но я так погано себя чувствую… Хотел вот почитать эту свежую модную книжку, Смизер мне дал – «Тридцать девять ступеней»[19]. Все разговоры – только о ней. А теперь еще и глаза чешутся. И горло дерет. Надеюсь, это не какая-нибудь зараза.
– Давай-ка отправляйся в кровать, и все пройдет. Я присмотрю тут за всем. – Сердце Хестер сжималось при взгляде на его искаженное мукой лицо. Никогда, никогда не стоит загадывать! Стоило ей только подумать, что все утряслось, как вот, пожалуйста, – Энгус подхватил инфекцию или что-то похуже. Господи, как же в эти гнусные дни обрести хоть каплю спокойствия?
Как он очутился в военном госпитале неподалеку от Этапля, Гай совершенно не помнил. Помнил только, что каждый вдох давался ему через силу, глаза залепил какой-то компресс, голова раскалывалась так, как будто снаряды рвались прямо у самого его уха, а от слабости он не мог шевелиться и каждое мгновение чувствовал, что умирает, чувствовал тяжесть в груди, словно его туго-натуго обмотали проволокой. Как он тут очутился? Зачем?
– Повезло вам, Кантрелл, вы просто счастливчик, – послышался рядом чей-то голос, и Гай нашел взглядом какого-то военного в больших чинах, так густо его китель был усеян звездами. С легким ароматом виски долетели слова: – Теперь выкарабкаетесь.
Попытавшись ответить, Гай не смог выдавить из себя ни слова. Хотел кивнуть и раскрыл было рот, но губы его не слушались.
– Вам в легкие попал хлор. Но теперь вы поправитесь и сможете снова вернуться в строй. Доктор говорит, через пару месяцев сможете идти в атаку. Что такое?
Гай попытался изобразить улыбку, однако малейшее движение причиняло ему боль. О чем толкует этот доблестный генерал? Хлор… Какой еще хлор? В сознании мелькнула картинка: он стоит в грязной жиже, а на него плывет жуткое зеленое облако. И этот запах… Кто его спас? Босток? Он жив? От мучительного видения – он на коленях в грязи шарит по болотистой жиже – у него перехватило дыхание, снова накатило удушье, но на сей раз от страха. Сможет ли он когда-нибудь передвигаться своими ногами? Он чувствовал себя абсолютно беспомощным, слабым, целиком на милости сестер милосердия и санитарок, а теперь вот какой-то офицер его дразнит. Атака! Атака?.. Оставьте меня в покое, вздохнул он мысленно и отвернулся к стене.
И постепенно вспомнил… Вот его несут из ада на каких-то носилках, а потом он услышал голос… Словно кто-то звал его, звал по имени: «Держись, Гай, не оставляй нас… Очнись же, Гай!» Это был голос Энгуса. Что за нелепица… чертовщина! Наверное, опять этот странный сон. Он хочет спать, сон затягивает его в свою глубину, но Энгус зовет и зовет его. Человек, склонившийся над ним сейчас, кажется таким же ненастоящим, все это не наяву. Откуда Энгусу знать, что случилось? Неужели сработала та невидимая природная нить, всегда связывавшая его с братом-близнецом? Но он никогда ни с кем не говорил об этом, даже с Энгусом.
Или они получили страшную телеграмму? И уже знают, где он и что с ним? Так я ранен и меня отправляют домой? Надеюсь, нет. Я хочу к своим, хочу на войну. Все неправильно, все должно быть не так. Но он понимал, что пока дальше этой железной кровати он никуда не двинется.
Почему он не умер тогда, на носилках, как умирали многие до него? Как же все это бессмысленно…
Мама послала Сельму в Совертуэйт раздобыть сухофруктов для выпечки. Война, не война, а близится Рождество. Мама задумала сливовый пудинг и пряную коврижку, только продуктов теперь не достать, вот Сельма и топчется в лавке «Баттис» вместе с другими покупателями, терпеливо дожидающимися своей очереди.
Им-то в деревне полегче – свои яйца и молоко, свежие фрукты и овощи, Бартли даже помогали тете Рут, отправляли ей в Брэдфорд коробки с яйцами.
На каждом клочке земли теперь что-то растет – торчат перья лука, пробивается капуста кочанная и кормовая, в песок врыты ящики с цикорием. Грибы в этом году уродились, их собирали и сушили на ниточках вперемежку с кружочками яблок. Грибной суп у Сельмы – один из любимых, и она теперь тоже умеет его готовить, так что они с мамой по очереди у плиты.
Впереди нее в очереди кто-то просматривал «Газетт», привычно читая списки погибших и раненых. Если встречалось знакомое имя, очередь обменивалась сочувственными репликами. Известия о смерти и увечьях превратились в обыденность, заморозив чувства. Никто уже не бился в истерике, услышав, что чей-то брат «отправился в мир иной».
– Что ты будешь делать, опять Кантрелл! – произнесла рядом женщина. – Леди Хестер сполна расплатилась, а теперь вот еще ее сын.
Ей не послышалось? Гай? Сельма похолодела и придвинулась ближе, стараясь держаться непринужденно.
– Простите, кого вы сейчас назвали? – спросила она стоявшую перед ней женщину в черной вязаной шали и поношенной шляпке.
Женщина обернулась и смерила ее взглядом.
– Никого, кого бы ты могла знать, милочка. Это один из сыновей леди Хестер Кантрелл.
– Погиб? – спросила Сельма, чувствуя, как внутри ее все перевернулось.
– Нет пока… Отравление газами, как тут написано. Что богатые, что бедные, всем достается без разбору. – И женщина отвернулась к другим покупательницам, обсуждавшим цены на масло. – Да уж, те фермеры ну такие бесстыжие, уж как заломят!.. – живо подхватила она диалог на насущную тему.