Мужчины возвращаются. В деревню, по домам, в ее бистро. Не все, но многие. Ветераны 1914–1918-го беседуют с теми, кто выжил на войне 1939–1945-го. Крестьяне, участвовавшие в двух войнах, до конца не верят, что выжили, когда поднимают рюмку и смотрят на фотографию Джанет Гейнор.
Каждый день в газете появляются новости о войне, словно пули, выпущенные в предыдущие годы, только-только попадают в цель. Становятся известны цифры потерь, доступны фотографии массовых казней и концлагерей. Свидетельства очевидцев, которые Элен не способна прочесть. И ни одной новости Брайлем! Она просит Клода, мальчишку, которого наняла на работу, тайком читать ей по вечерам, чтобы никто не понял, что она так и не научилась различать обычный шрифт.
Клод – хромой от рождения, его левая нога короче правой, поэтому он не отправился на принудительные работы. Мужчины попадали в рабство, а Клод учился читать и писать, за что Элен и выбрала его среди прочих, более опытных претендентов на место гарсона.
Каждый вечер Элен с благоговейным вниманием слушает газетные статьи о войне, запустив пальцы в шерсть Волчицы. Иногда, если слова звучат слишком жестоко, она просит его остановиться, глубоко вздыхает и кивком просит продолжать.
Иногда – об этом Элен узнает много позже – Клод сознательно выпускает самые трагичные описания жизни узников нацистских лагерей. Он заменяет некоторые слова на другие, и получается, что с одними узниками обращались лучше, чем с другими, они ели досыта и спали на чистых простынях.
По ночам, когда Клод уходит домой, Элен открывает гардероб и смотрит на вешалки с одеждой Люсьена. Он покинул дом в чем был. Она даже не успела сказать: «Люблю тебя!» Слава богу, что чайка последовала за ним. Элен надеется, что Люсьен правильно поймет это доказательство ее любви.
Она сшила новые брюки, пиджаки, рубашки и повесила рядом со старой одеждой. Люсьен сам решит, что будет носить, когда вернется. Мода изменилась. Американцы принесли с собой новые ткани. Интересно, понравятся ему эти фасоны?
В 1946-м Элен получает письмо, напечатанное на пишущей машинке Брайля. Из Лилля, от Этьена, отца Люсьена. Французское правительство сообщило, что его сын Люсьен Перрен, рожденный 25 ноября 1911 года, был депортирован и умер по дороге в Бухенвальд. Отныне, в книге актов гражданского состояния, Люсьен Перрен числится военнопленным, «павшим за Францию».
Бухенвальд. Она несколько раз прочитывает это слово пальцами.
Клод показывает ей Бухенвальд на карте. Отмеряет по линейке 905 километров от Милли. Элен смотрит на крошечную точку рядом с Веймаром, едва ли большую, чем игольное ушко. Едва заметную точку на сердце Германии. Она отказывается верить в смерть Люсьена и смотрит на карту так, словно ее нарисовали только и исключительно затем, чтобы указать ей, где он сейчас ищет знак, свет, птицу.
Надежда, как известно, передается, как грипп, и Клод берется за поиски. Пишет во все госпитали и больницы, принявшие на лечение военнопленных, в Красный Крест и все организации, ответственные за составление списков.
В каждый конверт Элен вкладывает рисованный углем портрет Люсьена, потому что все имеющиеся у нее фотографии либо нечеткие, либо сняты издалека.
Она просит Клода писать под каждым портретом:
Люсьен Перрен.
Вы знаете этого человека?
Я ищу любую информацию, которая поможет найти его.
Писать в: кафе папаши Луи, Элен Эль, Милли, Церковная площадь.
Глава 40
– Бабуля…
– Да?
– Почему в день аварии они не взяли нас с собой на крестины?
– Не знаю. Кажется, дедуля не позволил.
– Дедуля?
– Да.
– Из-за чего?
– Не знаю. По-моему, у Жюля был небольшой жар.
– Бабуля…
– Да?
– Что тебе сказали папа с мамой, прежде чем сесть в машину?
– До вечера…
Я перебираю в голове вечные вопросы, пока жду Старски перед невысоким зданием жандармерии. Я подкрасила губы блеском и наложила румяна, как будто собралась на танцы «Парадиз». Он приближается походкой ковбоя, в кепи на голове, и сразу спрашивает: «Ну что, появились новые сведения о придурковатом Вороне? Он мне изрядно надоел!» Я одариваю его лучшей из моих улыбок (три года походов к ортодонту, чтобы закрыть щели между зубами!).
– Нет, я ничего не узнала и пришла, чтобы прочесть дело, открытое после аварии, в которой погибли мои родители.
Он бросает на меня высокомерный взгляд, даже не пытаясь проявить хоть толику сочувствия. Я не в его вкусе.
– На меня наседает мэр, милая мадемуазель, я нуждаюсь в помощи, и вы можете ее оказать! Особенно учитывая все, что случилось в прошлое воскресенье.
Намек на веселый переполох в «Гортензиях».
– Но… в прошлое воскресенье все были счастливы.
– Вы издеваетесь?! – восклицает Старски.
– У нас никогда не было такого количества посетителей. Мне понравилось…
– А те, кому сообщили о смерти матери или отца, тоже повеселились?
– Я чаще встаю на сторону наших постояльцев, а не их родственников.
– Ну а я – на сторону мэра, который меня достает! Он мне жить не дает, ясно?! Так что вы не получите никаких документов по делу Неж, пока не преподнесете мне Ворона на блюдечке с голубой каемочкой.
– Да не знаю я, кто он!
– Ну, так расстарайтесь и узнайте.
Мы стоим на тротуаре, краем уха я слушаю жирного придурка, смотрю, что делается внутри, и строю планы: нужно вернуться сюда ночью и разбить окно с задней стороны здания. От земли до него три метра, но только на нем нет решетки. Придется взять дедулину стремянку.
– Вы в «Гортензиях» самая молодая, значит, самая сообразительная – справитесь.
– Я вам не Весы.
– Правда? А кто тогда?
Он меня подавляет. Я больше не хочу сверкать белозубой улыбкой, не хочу понравиться ему, а уж об оральном сексе с подобным типом речи быть не может – даже с презервативом, закрытыми глазами и воображая на его месте Романа.
– До свидания.
Иду кормить «толстого кота» мадам Дрейфус. Он ждет на тротуаре. Я насыпаю в миску 500 граммов рыбных крокетов и меняю воду, как делаю каждые три дня. Котяра питается, а я фотографирую его, чтобы показать старушке. Светло-рыжий кот страшен как адская тварь: весь какой-то гнилой, на теле шрамы от укусов – настоящий забияка. Кот мне не доверяет, так что я даже погладить его не могу. В детстве мне ужасно хотелось иметь домашнего любимца. Мы с Жюлем, особенно я, годами умоляли бабулю, но она всегда ссылалась на дедушкину аллергию на шерсть животных. Уверена, это было вранье чистой воды, просто она считала любое животное «грязным».
Мы с Жо и Марией сочинили коротенькую петицию и собираем подписи, чтобы нам разрешили держать в «Гортензиях» маленькую собачку. Я считаю, что в таких заведениях, как наше, домашние животные должны стать неотъемлемой частью лечения и даже получать зарплату от страховых компаний.
Закончив фотосъемку, я мчусь в комнату Жюля и ищу, как взломать его компьютер.
В Милли расстояния от одного места до другого можно преодолеть за пять минут. Преимущество жизни в сельской местности…
Я читаю инструкцию и бегу в бакалею папаши Проста, чтобы заказать гвоздодер и фомку. Говорю ему: «Это для дедули…» – а чтобы не вызвать подозрений, добавляю пенку для укладки волос («это бабуле») и батарейки для моего «Поляроида». Папаша Прост заявляет, что поставки придется ждать три недели.
Мне торопиться некуда, я и два месяца могу подождать – как раз Роман вернется.
Глава 41
Париж. Восточный вокзал. По перронам бродит мужчина ростом метр восемьдесят, весом пятьдесят килограммов.
У него болит голова. Смертельно болит. Что-то стучит под черепом, мешает думать. Каждая следующая минута стирает предыдущую.
Вокруг него шумно, очень шумно. Поезда, объявления по радио, толпа.
В правом кулаке он сжимает страницы из газеты и не хочет – нет, не может – расстаться с ними.
Кто-то пытается взять его за руку, чтобы уложить на носилки, но он отталкивает доброжелателя, отказывается, пытается сказать «нет», но с пересохших губ не срывается ни звука.
Шум, шум, шум, поезда, громкоговорители, толпа.
Какая-то женщина берет его за левую руку. Свободную руку. Она так нежна, что он не сопротивляется. Женщина ведет его за собой, и он идет – медленно, пошатываясь. Она подстраивается под его шаг, ему кажется, что они бредут так много часов, но, возможно, он ошибается. Не так уж и долго они двигались вперед, а теперь она помогает ему залезть в грузовик. Ему страшно и больно. Больно. Очень больно. Наконец он ложится и закрывает глаза.
Женщина не отпускает его руку.
Рядом с ним есть и другие силуэты. Двигатель работает шумно, но их окружает кокон тишины. Каждый пассажир планетарно тих и молчалив.
Никто никому не смотрит в глаза. Но его рука остается в ее руке.
Он отключается. Не видит снов. Вокруг все черно.
Когда он выходит из этой полукомы, грузовик въезжает в парк со столетними дубами. Пришла весна, светит теплое солнце, а ветер похож на прощение.
Он смотрит в небо, лежа на носилках. Она по-прежнему держит его за руку. Боль и тишина. Его несут в большое здание. Внутри пахнет капустой и бумагой, солнечный свет заливает длинные коридоры.
Ему нравится запах женщины. Она отпускает его руку, чтобы санитары могли переложить его на стол для осмотра, и говорит: «Меня зовут Эдна, я медсестра, я буду заниматься вами…»
Она аккуратно, один за другим, разгибает его пальцы, пачкая руки о газетную бумагу, которая кое-где приклеилась к коже.
Сколько дней, недель, месяцев человек хранил эту газету? Он хочет закричать – и не может. Хочет помешать медсестре забрать бесценное сокровище – и не получается. Силы на исходе.
По его щеке стекает одинокая слеза. По той, где нет шрамов. Эдна не замечает ни худобы, ни шрамов, ни немоты, она видит только глаза необыкновенной красоты.