Милли в Бургундии. В четырехстах километрах от диспансера в департаменте Эр.
«Вам знаком этот мужчина?» Да. Она его знает. Лучше всех. Она узнала его на перроне Восточного вокзала. Наверное, потому, что он все забыл. Почти как новорожденный. Она кормила его. Несколько раз в день меняла повязку на голове. Держала за руку, когда после выхода из комы у него две недели не спадал жар. Она выносила судно, умывала, обтирала тело влажной губкой и отходила от его кровати лишь для того, чтобы оказать помощь другим пациентам. Она молилась за него, как никогда ни за кого другого, услышав от хирурга, что он совсем плох и вряд ли выкарабкается. Она говорила с ним. Читала ему. Помогала делать первые шаги после выписки. Она вернула ему желание вставать, ходить, есть, спать. Кто еще сумеет заниматься им лучше нее? Кто будет любить его по-настоящему, как она?
Семья, которая ищет этого человека, этого Люсьена Перрена, помнит только улыбающегося мужчину из довоенного времени. Жизнь поделилась на «до» и «после» войны. Кому это знать, как не ей? Скольких уцелевших она вернула семьям, напуганным встречей с потерявшими память выжившими родственниками. Люсьен умер и похоронен. Из его праха родился Симон.
Оставшийся стал тенью себя, а Элен Эль ищет не тень, а прошлое.
Глава 44
Он запер на ключ главную дверь первого этажа.
Я спряталась в шкафу между ведрами и швабрами. Время от времени я переминаюсь с ноги на ногу или тихонько подпрыгиваю. Мне жутко холодно, сердце вот-вот выскочит из груди. Если Старски и Хатч вернутся, мне конец!
Знал бы Жюль, чем занята его сестра… Я не смогла бы объяснить ему, зачем расследую обстоятельства несчастного случая. Мне пришлось бы врать. Сказать, что решила поинтересоваться, что есть у жандармов на Ворона. Я уже обманула дедулю, когда дарила ему гвоздодер и фомку. У него сделалось странное лицо, он даже спросил: «Хочешь, чтобы я оглабил банк?»
Забрав заказ у папаши Проста, я сразу поняла, что ни за что не сумею воспользоваться инструментами. Лучше поступить, как Элен, когда в «день чайки» она спряталась в школе.
В конце дня я легко попала туда, куда хотела.
– Добрый день.
«Муниципальная служба и общественное пространство» расположена в маленьком трехэтажном здании из бетона. Дата сооружения: 1975-й. Я помню, что во времена моего детства все кабинеты были заняты. А на втором этаже располагались «настоящие» жандармы. Мы приходили сюда с бабулей. Теперь не осталось никого, кроме Старски и Хатча.
Старски спросил: «Есть новости? Фамилии коллег или постояльцев?» Я ответила: «После репортажа анонимных звонков не было…» Это он уже знал и как-то странно на меня посмотрел. Я поняла: он хочет, чтобы я отвязалась. Или подозревает меня невесть в чем.
Зазвонил телефон на коммутаторе. Старски изумился. Можно подумать, такого никогда не бывает.
Я ущипнула себя за ладонь, чтоб не расхохотаться, потому что это звонила Жо. По моей просьбе. Я сказала ей: «Позвонишь жандармам ровно в 16:00, скажешь, что кто-то из соседей незаконно припарковался на стоянке, что тебе почему-то страшно, и повесишь трубку. Главное, продержись пять минут…» Она спросила: «Зачем?» Я сказала: «Пожалуйста, сделай это для меня».
В тот момент, когда Старски ответил: «Муниципальная служба…» – я сделала вид, что ухожу.
– До свидания.
Я закрыла за собой дверь кабинета, поставила телефон на виброзвонок и поднялась на этаж выше, с давних пор покинутый «настоящими» жандармами. Если попадусь Хатчу, мне не поздоровится, но всегда можно сказать, что ищу туалет. Слава богу, на лестнице – никого.
В шкафу для хозяйственного инвентаря я спряталась в 16:04. С тех пор и жду. Обычно к 18:00 в здании никого не остается.
Когда попадаешь в такое место, есть время подумать. Обо всем. Лично я думала о Романе. Красавчике Романе, который сейчас фотографирует птиц в Перу. Я думала о наших жизнях, его – такой большой и моей – такой маленькой. О его взгляде, единственном во вселенной. О себе, вечно растрепанной девчонке, танцующей по субботам в «Парадизе» и толкающей по коридорам тележки с лекарствами и всякой дезинфицирующей фигней. Таких, как я, великое множество.
Мы не ровня друг другу. Мы не рождаемся равными. Это невозможно. Лучшее тому доказательство – Роман.
Как подобная мне может разделить жизнь такого, как он, кроме как во сне? Невозможно вообразить, что два индивида вроде нас возвращаются домой и задают друг другу вопрос: «Как дела, любовь моя, удачный был день?»
Все должно работать на него с самого его рождения. А еще у него есть мать.
Наши дома никогда не будут похожими. В моем – мебель из «ИКЕА», в его – собранный по всему миру антиквариат. В моем – черно-белый кафельный пол, в его – паркет, покрытый сине-зелеными персидскими коврами.
Даже поход в супермаркет с Романом обязан превращаться в песнь песней. Вся жизнь «шедевральна», если утром открываешь глаза рядом с Романом. Ну, так я, во всяком случае, думаю.
Я регулярно просыпаюсь рядом с Я-уже-и-не-помню-как. Не знаю, где он работает, но сейчас он появляется в «Парадизе» незадолго до закрытия клуба. Его не волнует, что от меня пахнет потом и спиртным. Каждое воскресенье, утром, он меня забирает, а когда я дежурю, уезжаю на дедулиной малолитражке.
Он продолжает задавать вопросы, я ни о чем не спрашиваю. Иногда мне кажется, что я для него расследование, которое он совсем не хочет закрывать. У него дома много книг, и, проснувшись, я не раз видела, как он работает. Может, пишет отчет обо мне, девушке, любящей только стариков. Заметив, что я открыла глаза, он выжимает для меня апельсиновый сок и приносит кофе в постель – как в рекламе. А потом смотрит, как я поглощаю завтрак, и улыбается.
Сегодня 20 декабря. Роман говорил, что вернется к Рождеству. Он спросит, как дела с «Историей Элен». Я продвигаюсь… Страницы тетради заполняются, как бутылка. Я понятия не имею, что он о ней знает. Что рассказала и не рассказала ему мать.
ЩЕЛК. Старски уходит. Я слышу, как он запирает двери на ключ. Гасит свет на лестнице. Темно. Холодно. Я не смею шевельнуться. Не двигаюсь. Дышу на руки и дую в вырез свитера, чтобы согреться.
Хатч еще может вернуться.
Когда я наконец решаюсь, снова звонит телефон. Я вздрагиваю, стукаюсь головой, фонарик падает, и батарейки раскатываются в разные стороны. Хорошо, что смартфон при мне и я смогу подобрать все это хозяйство.
Спускаюсь по лестнице, подсвечивая себе фонариком. Яркость я уменьшила до минимума, чтобы никто не заметил с улицы. Ноги подгибаются от страха, и писать ужасно хочется. Я ничего не вижу на расстоянии тридцати сантиметров и, возвращаясь в кабинет Старски, каждую секунду рискую упасть. В помещении воняет окурками и спиртным, хотя на столе нет ни пепельницы, ни бутылки.
Помещение архива находится вне владений Старски и Хатча. Оно заперто на ключ, и я спрашиваю себя: «Интересно, это сделали настоящие жандармы, когда уходили, или у Старски и Хатча все еще имеется ключ?»
Я должна его отыскать, кровь из носу! Вокруг тьма-тьмущая, фонарик ни фига не освещает. Тишина наводит на меня ужас, и я вдруг начинаю думать об отце. Не как о близнеце близнеца, о лице на фотографии в рамке на буфете, о происшествии или украшенной цветами могиле. Нет. Я начинаю думать о нем, как думают о человеке, убившемся на дороге одним воскресным утром в возрасте сорока лет, оставив сиротой маленькую девочку, которая боялась мусоропровода и вынуждена была расти с бабушкой и дедушкой. Не уверена, что те, у кого есть отец, осознают, как им повезло.
Где эти проклятые ключи?
Луч фонарика освещает высокий шкаф с раздвижной дверью. Нахожу ключ в коробке со скрепками. Не тот.
Это что еще за шум?
Кто-то открыл дверь. Главную входную. Я прячусь за столом Старски и слышу шепот, но свет никто не зажигает. В кабинет входят два человека. От них пахнет зимой, ночью и тайной – как и от меня.
Я съеживаюсь, чтобы стать невидимкой. Все пропало! Я пропала! Меня арестуют. Напечатают мою фотографию в газете. Фамилию Неж вываляют в грязи. Бабуля с дедулей сгорят со стыда.
– Мне холодно, – говорит женщина.
Мужчина обещает немедленно ее согреть. Это Хатч. Я узнаю его гнусавый голос. Парочка целуется, сопит. Она вскрикивает, как цесарка, потом они дружно разряжаются, лежа на полу и так и не включив свет. Любовники совсем рядом со мной – могу протянуть руку и коснуться одного из них. Хоть плачь, хоть смейся… Если меня заметят, не только задержат, но и убьют, чтобы не проговорилась. Закрываю глаза, затыкаю уши. Пытаюсь не дышать.
Все происходит быстро, видимо, Хатч из скорострелов. Они торопливо одеваются. Она говорит:
– Мне пора, он будет недоволен.
– Когда увидимся, кузнечик?
– Я позвоню.
– В следующий раз надену на тебя наручники.
– Я тороплюсь.
– Может, сейчас?
«Вот черт, они что, решили продолжить игрища?! Слава богу, тетка отвечает, что ей и правда пора». Парочка уходит.
Десять минут тишины в темноте. Я никогда в жизни не курила, но сейчас мне ох как пригодилась бы пачка сигарет. Зажигаю фонарик и вижу ключи, висящие на гвоздике под столом Старски. Не заметишь, если не встанешь на четвереньки…
– Отче наш, Который на небесах! Пусть святится имя Твое и придет Царствие Твое; пусть будет воля Твоя и на земле, как на небе! И, Господи, прошу Тебя, пусть это будут те ключи.
Северный полюс. В морозильной камере, стоящей в «Гортензиях», теплее, чем в этой комнате. Луч моего фонарика освещает штук пятьдесят архивных коробок, пыльную униформу, два железных чемодана, пустые бутылки, книги и кипу объявлений. Пахнет сыростью. Под ногами я как будто чувствую землю, как в погребе.
Коробки стоят не в алфавитном порядке, а по годам. С 1953-го по 2003-й. Записано все: несчастные случаи на охоте, пожары, самоубийства, исчезновения, утопления, покушения на убийство, ограбления, кражи велосипедов, бегство виновного в ДТП с места преступления, наводнения, саботаж, бытовые ссоры, незаконные проникновения в жилища, словесные оскорбления. Все. Не думала, что в такой маленькой деревне, как наша, столько всего происходит.