– Выйдите, пожалуйста, минут на десять, мне нужно привести Элен в порядок.
Он отпускает ее руку.
– Я знаю, что утром навещать Элен нельзя, но у меня из-за поезда по-другому не выходит, уж больно далеко ехать до вас.
– Да, все на это жалуются.
– Пойду выпью кофе.
– На третьем этаже новая кофемашина. Выдает почти такой же хороший кофе, как настоящий.
Он выходит. Я беру Элен за левую руку. Ладонь теплая. Я целую ее, вернее – целую следы пальцев Романа на коже. Приятно…
Она открывает глаза и смотрит на меня.
– Я понимаю, почему вы ждали Люсьена, Элен. Теперь я все понимаю.
Она не сводит с меня глаз, но не отвечает. Замолчала три недели назад. За нее говорю я – в синей тетради.
Вешаю на ручку двери табличку «Просьба не входить. Идут процедуры».
– Вчера вечером я прочла рапорт об аварии, в которой погибли мои родители.
Осторожно, чтобы не сделать больно, снимаю с нее рубашку.
– Я сделала кое-что безумное. Вломилась к легавым. Ну, к жандармам. Знаю, вы не любите французскую полицию.
Убираю подушки и поднимаю изголовье кровати. Наливаю воды в тазик в первый раз. Элен мерзлячка, так что воду для нее я всегда делаю потеплее.
– Я поступила, как вы тем вечером в классе, ну, с чайкой. Спряталась в шкафу, дождалась, когда все уйдут, и нашла дело о несчастном случае с моими родителями. Они мчались как сумасшедшие. Лучше бы вместо книг вроде «Как быть хорошей мамой» читали правила поведения на дороге.
Кладу подстилку под тело Элен и начинаю с ягодиц и спины.
– Судя по всему, отказала тормозная система… но это не точно.
Намыливаю руки, грудь и живот Элен, массирую локти миндальным маслом.
– Сегодня четверг. Придет ваша дочь и будет вам читать.
Я в деталях знаю ее тело. То, которое так любил Люсьен. Мы, сиделки, храним алтари былых любовей. На зарплату – увы – это не влияет.
Элен произносит несколько слов:
– Все эти годы ожидания… Мужчины в кафе говорили мне: «Ваш Люсьен умер, будьте же благоразумны!»
Приятно снова слышать ее голос, это хороший признак. Стоит кому-нибудь из наших постояльцев замолчать, врачи сразу начинают неврологическое обследование.
Я массирую ей пятки. Вытираю каждый квадратный сантиметр тела и надеваю чистую рубашку. Элен продолжает:
– Он не мог умереть.
В конце я умываю лицо Элен теплой водичкой с детским молочком. Чищу ей зубы и даю сплюнуть.
Выбрасываю перчатки, клеенку и пеленку.
Отмечаю на листке ухода, что она говорила.
Снимаю табличку. Роман ждет за дверью. Он входит, бросает взгляд на мою тележку. Потом на меня. Говорит: «Спасибо». Я отвечаю: «Оставляю вас с ней…»
Глава 46
– Где ты была вчера вечером?
– У приятеля.
– У какого?
– У Я-уж-и-не-помню-как.
Жюль со смехом падает на мою кровать, стукается головой о спинку. Кажется, он решил вырасти до трех метров.
– Были новые звонки в «Гортензии»?
– Ни одного. Смысла нет.
– Это еще почему?
– Никто больше не верит Ворону. Некоторым родственникам приходится звонить много раз, когда пациент НА САМОМ ДЕЛЕ умирает, зато теперь в конце недели навещают даже тех, о ком давно забыли. Во всех приютах всех стран стоило бы учредить День Ворона.
Жюль улыбается и становится похожим на Аннет, у него появляются на щеках такие же ямочки. Иногда я думаю, что, если бы наши родители не умерли, мы не росли бы вместе. В одно прекрасное воскресенье мы из кузена с кузиной превратились в брата с сестрой. Из-за росшего на обочине дерева и одного из наших отцов, ехавшего слишком быстро. Вот так бывает.
Когда наши родители погибли, мои жили в Лионе, а отец и мать Жюля собирались переехать в Швецию. Жюль немного говорит по-шведски. В детстве он много раз ездил к тамошним бабушке с дедушкой, Магнусу и Аде. А потом что-то случилось – не знаю что, – но он больше не захотел туда возвращаться, а при одном упоминании Швеции впадал в дикое бешенство. Магнус и Ада даже приезжали в Милли к бабуле с дедулей, но он отказался от встречи и даже говорить с ними не захотел. Закрылся на ключ в своей комнате. Я помню, как они сидели на кухне, ужасно расстроенные, но не помню лиц. А Жюль порвал все фотографии, на которых они были сняты.
Каждый год, на день рождения и Рождество, Магнус и Ада присылают Жюлю письмо и чек. Дважды в год в наш маленький почтовый ящик, откуда мы вынимаем только счета и рекламные проспекты, опускают светло-желтый конверт. Бабуля кладет его на письменный стол Жюля в его комнате, но он рвет его, не читая, и никогда на эту тему не говорит. Не знаю, почему я решилась задать вопрос сегодня вечером. Сам собой вырвался. И прозвучало громко, на всю комнату:
– За что ты ненавидишь шведских бабку с дедом?
Он не краснеет и не хлопает дверью. Отвечает ледяным тоном:
– Почему ты вечно перескакиваешь с одного на другое?
– Думаю слишком быстро.
– Ну, так притормози.
Он открывает окно и закуривает. Я не смею шевельнуться. Смотрю на него. Выдержав длиннющую паузу – лет в семь, не меньше, – говорит:
– Они намекали…
– На что?
– Сказали… то есть… попытались дать понять, что мой отец мог и не быть моим отцом.
Жюль привычным жестом посылает окурок в окно (на радость дедулиным растениям!), так сильно затянувшись напоследок, что я удивляюсь, как это он не обжег губы. Брат поворачивается ко мне и добавляет:
– Мне было десять лет, и я хотел прикончить их. Клянусь тебе, в прямом смысле слова. В тот момент я понял, что называют убийственным импульсом. Будь мне двадцать, лежать бы им в земле. Их спасло мое малолетство.
У меня перед мысленным взором мелькают разные картины. Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Я чувствую то же самое. Мусоропровод, Я-уж-и-не-помню-как, кладбище, ватные палочки, октябрьский костер, чайка, папка с «делом Неж», «Гортензии», Элен, Люсьен, Роман, мсье Поль, Ворон, мой трехлетний брат, четырех-пяти-шести-семи-восьми-девяти-десяти-одиннадцати-двенадцати-тринадцати-четырнадцати-пятнадцати-шестнадцати-семнадцатилетний брат.
Глава 47
– Вообще-то они выглядят влюбленными.
Жо возвращает мне фотографию Алена и Аннет, сделанную за несколько месяцев до рождения Жюля. Я убираю ее в сумку.
Сегодня вечером я ужинаю у Жо. Мне очень нравится ее муж Патрик. Он высокий и худой, лицо изрыто оспинами от юношеских прыщей. Он каждую неделю ходит в солярий, чтобы скрыть их под загаром. На теле у Патрика три татуировки, одна из них, огромная сирена, изгибается на руке. Жо уверяет, что иногда она поет в ночи, на что Патрик замечает: «Ты бы принимала поменьше таблеток твоих старичков, иначе еще не то услышишь!» Он милейший человек, хоть и похож на злобного хулигана вроде тех, что рассекают на «Харлеях» и останавливаются на пешеходных переходах.
Мне очень нравятся застолья у Жо, потому что они с мужем все время прикасаются друг к другу, не вступая в тактильный контакт. Как любящие люди. Совсем не так, как мои дедуля с бабулей.
У них две дочери моего возраста, обе сдали бакалавриатский экзамен и, как поступают абсолютно все, уехали из Милли. Жо предсказала им по рукам счастливое будущее.
– Может, мать Жюля изнасиловали… – подает от холодильника хриплый голос Патрик.
Мы с Жо от изумления разеваем рты.
– Многих женщин насилуют, но они не решаются заявлять на обидчиков. Шведка могла рассказать родителям, но не мужу.
Жюль – результат насилия? Бред какой-то!
– Знаешь, брат был маленьким, когда бабка с дедом «намекнули» ему, возможно, он не все правильно понял, – говорит Жо, накладывая тараму[51] на гренки.
Несмотря на розовую икру на бутербродиках, я вижу мир в черном цвете. Именно в такие моменты Жо и говорит мне: «Приходи ужинать с нами сегодня вечером», – и добавляет цвет в свои блюда.
– Жюль всегда все схватывает на лету. Как будто он говорит даже на несуществующих языках.
– Где он сегодня вечером?
– Дома. Притворяется, что занимается.
– Что будешь делать?
– Пойду на кладбище и спрошу у Аннет, с кем она обманывала дядю Алена.
Глава 48
– Птицы не умирают. Но могут погибнуть случайно.
Люсьен смотрит на небо. Эдна смотрит на Люсьена, который смотрит на небо. Она спрашивает:
– Кто тебе это сказал, Люсьен?
– Птицы передают знания и навыки от поколения к поколению. Каждый человек связан с какой-нибудь птицей.
– Ты вычитал это в книге?
– Нет. Смотри…
Он указывает пальцем на небо. Эдну слепит свет августовского воскресенья, и она болезненно щурится.
– Что ты хочешь мне показать?
– Ты не видишь?
– Что я должна увидеть?
– Мою птицу. Она повсюду следует за мной.
– Она? Кто следует за тобой повсюду?
– Моя птица. Девушка… Я потерял память, но не птицу.
Эдна ничего не видит в небе. Даже облачка.
– Откуда прилетела эта птица?
– Не знаю.
– Она наверняка досталась тебе от отца с матерью.
– Возможно.
Он смотрит на круглый живот Эдны. Дотрагивается кончиками пальцев.
Первый шаг сделала Эдна. Она вошла к нему в комнату и легла рядом. Все произошло мило, вежливо, тихо, без африканских страстей, но очень нежно. Люсьен вроде бы обрадовался своему желанию и способности заняться любовью с женщиной. Он улыбнулся – впервые со встречи на Восточном вокзале, – когда Эдна сообщила ему о беременности.
– Это девочка.
– Как твоя птица?
– Да.
Эдна целует его.
– Надеюсь, у нее будут твои глаза.
– У нее будут глаза моей птицы.
– Какого цвета?
– Не знаю. Она слишком далеко.
Он уходит в свои мысли. Эдна понимает, что он ищет в памяти, но она сейчас похожа на комнату, погрузившуюся в темноту.
Два года назад он спустился на перрон Восточного вокзала и вошел в ее жизнь. Она любит его уже два года и прекрасно понимает, что, не будь войны, такой красавец никогда не оказался бы в ее постели. Но делит ли он с ней ложе, как говаривали в старину? Нет, он вечно отсутствует. Находится в другом месте. Где? Скорее всего, в кафе папаши Луи.