Голос Люсьена возвращает Эдну к действительности. Он третий раз задает один и тот же вопрос, присев на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу с ней.
– Ты знаешь обо мне что-то такое, чего не знаю я сам?
– Нет.
В комнату входит медсестра.
Дедуля не шевельнулся. Я по лицу вижу, что он хотел бы услышать продолжение. Он сжимает мое плечо, и это неловкое проявление чувств причиняет мне боль – в прямом и переносном смысле.
Медсестра вешает на капельницу новый пакет с лекарством. Она улыбается нам, бросает взгляд на открытую синюю тетрадь у меня на коленях:
– Хорошо, что вы ей читаете, она все слышит.
Она выходит.
Дедуля устраивается на стоящем в углу стуле, складывает руки на груди и словно бы задумывается о чем-то своем. Я смотрю на него и спрашиваю себя: «Почему люди влюбляются?» – хотя уж мне-то, дни напролет слушающей истории, полагается знать, что любовь не поддается никаким объяснениям.
– Продолжай читать, – говорит он.
Июнь 1951-го. По пути с вокзала в Милли до кафе папаши Луи Эдна не встретила ни одного человека. Улицы деревни выжжены жестоким солнцем. Затихли деревья, тротуары и стены. Ставни фасадных окон закрыты. Солнце слепит глаза, отражаясь от тротуаров. Эдна пересекает Церковную площадь, глядя на собственную тень, и почти удивляется, что сделана из плоти и костей. Терраса пуста. Как и зал кафе. 15:00. С последнего раза ничего не изменилось. Главная дверь и окна открыты настежь. Никого. Похоже, все живые души устроили себе сиесту. Только строчит швейная машинка да мурлычет кот. «Она» там, в своем закутке, колдует над куском ткани. Эдна останавливается на пороге. Остается сделать четыре шага вперед, чтобы поговорить с «ней», или четыре назад, чтобы молча вернуться на вокзал и уехать домой.
Муха в полете задевает ее ухо. Пот течет по крыльям носа, задерживаясь в «ложбинке ангела» над верхней губой. Она вытирает его тыльной стороной ладони и вспоминает легенду об ангеле и новорожденном. Каждый ребенок до своего появления на свет знает все тайны мира, но как только он покидает утробу матери, ангел прикладывает палец к его губам, чтобы принудить замолчать, и оставляет отпечаток над губой. «Если бы я все знала, – думает Эдна, – ни за что бы ему не позволила поступить так со мной! Предпочла бы умереть…»
Машинка затихла, и появилась собака, которую она видела в прошлый раз. Она тяжело дышит, ее глаза полузакрыты. Псине тоже жарко. Она принюхивается, но ближе не подходит и растягивается на полу, не выпуская Эдну из поля зрения. Из мастерской выходит Элен в черном платье, она открывает кран за стойкой бара и умывается, а заметив клиентку у двери, надевает фартук и здоровается. Кажется, ее глаза стали еще больше, их голубизна почти заслонила остальные черты лица. Совсем как у Люсьена.
– Что вам налить?
Эдна не двигается с места.
– Я знаю, где Люсьен, – отвечает она. – Теперь его зовут Симон.
Она не думала, что произнесет две эти фразы. Хотела сесть, выждать, молодой хромоногий официант должен был оказаться на рабочем месте, она смогла бы оглядеться, смешаться с посетителями, дождаться закрытия, а возможно, и наступления темноты. Все вышло иначе. Жара, обрушившаяся на страну, оставила их наедине. Без единого свидетеля.
Элен смотрит на Эдну: эхо ее слов еще звучит в пустом зале. Бутылки, стаканы, чашки, столы, стулья, стойка, зеркала, фото Джанет, электрический бильярд передают друг другу слова, как мяч: я-знаю-где-Люсьен-теперь-его-зовут-Симон.
Онемевшая Элен смотрит на тонкие красные губы Эдны.
– Вот его адрес.
Она протягивает Элен клочок бумаги с того места, где неподвижно простояла все это время, как будто не может перейти невидимую границу.
Элен подходит к Эдне. Смотрит на медсестру, словно боится, что та вдруг исчезнет. Она берет записку, разворачивает, притворяется, что читает. Никогда – никогда! – она не признается этой незнакомке, что не умеет читать, и потому поднимает глаза и спрашивает:
– Откуда вы знаете, что это он?
– Получила ваше предупреждение о розыске с карандашным портретом.
– Но… Это было очень давно.
Эдна опустила глаза и понизила голос.
– Он был тяжело ранен, но теперь ему лучше.
– Вы его жена? – спрашивает Элен.
– Да.
Удар слишком силен, и Элен падает на стул.
– Где он?
– У нас дома. С нашей дочерью.
– Зачем вы пришли?
Эдна молчит. Она покидает бистро так же стремительно, как появилась, и исчезает, растворившись в слепящем свете дня.
Между бегством Эдны и появлением малыша Клода проходит не меньше часа. Элен сидит на стуле в центре зала и сжимает в руках бумагу. Посетителей как не было, так и нет, как будто в эту жару все расхотели пить.
Клод не сразу понимает рассказ Элен: высокая женщина, очень худая, жена Люсьена, черноволосая, он теперь Симон, был тяжело ранен, есть маленькая дочка, женщина сказала, что он не умер. Жара мешает Клоду думать и вникать в смысл разрозненных слов, которые произносит его хозяйка и друг. Наконец она умолкает и протягивает ему листок. Он читает вслух: «Дорога ангелов, город Аберврак».
Люсьен открывает дверь. Элен успела забыть, какой он высокий. Он очень изменился и стал похож на мужчину. Они ровесники, но сейчас она понимает, что выглядит намного моложе. Его волосы потемнели. Лицо пересекает глубокий шрам – от левого виска к правому уху, деформируя нос. Огромные голубые глаза устремлены на ее лицо. Он отодвигается, как будто ждал ее и теперь приглашает войти.
Элен с трудом держится на ногах. Она прихорошилась – и сделала глупость. Не следовало потакать своему тщеславию, нужно было помнить, что он изменился. Нельзя было краситься, им предстоит не праздник, но похороны молодости. Войдя в этот чужой дом, где на стенах висят бесконечные портреты Розы, Элен спрашивает себя: «Может, лучше бы мы оба умерли в день его ареста, оказались вместе с Симоном под пулями бошей, только бы не переживать это мгновение?» Человек может вообразить любые ужасы войны. Она легко могла представить, что ее мужчина погибнет, вернется раненым, без руки или без ноги, парализованный, безумный, ожесточенный, ставший алкоголиком, ревнивцем, невозможным в общежитии, уродом, но никогда не думала, что снова встретится с ним в чужом доме, в другой жизни, с другой женщиной.
– Мы знакомы.
Люсьен произнес два слова. Элен не знает, был это вопрос или утверждение. Его голос стал глуше. Ей не верится в реальность происходящего. Это она стоит сейчас перед Люсьеном, который не вернулся к ней, потому что выбрал другой дом, другую жизнь и другую женщину.
Вокруг она видит предметы, которыми он пользуется каждый день, а Элен чувствует себя незнакомкой, которая слишком долго ждала чужого человека.
– Да, знакомы.
– Чайка, это вы?
– Чайка – моя птица.
Он пожирает ее глазами. Словно ласкает. Они не прикасаются друг к другу, но Элен заново переживает лето 1936-го, вывернутое наизнанку, как кошмар.
– Как ты меня нашла? – спрашивает он.
– Я не хотела приезжать, меня друг уговорил…
Он смотрит на нее сверху вниз. Она пытается улыбнуться, хотя каждая клеточка ее тела содрогается от рыданий, как и платье, и новые туфли, которые невыносимо жмут. Он смотрит на голубой чемоданчик в ее дрожащей руке, который она протягивает ему со словами:
– Здесь кое-какие вещи. Книги, ботинки и твои любимые рубашки. Они, правда, могли выйти из моды.
Люсьен берет чемоданчик, не отпуская Элен взглядом. Люсьен не может попросить у нее прощения, не может признаться, что не помнит ее. Как он мог забыть эту женщину? Он имел право потерять память, но не забыть такую женщину!
Когда Эдна возвращается домой, радио всегда включено. Но не сегодня вечером. Роза пытается открыть голубой чемоданчик, стоящий на полу в кухне, но ее маленькие ручки пока не умеют одновременно приподнимать два язычка. Эдна сразу понимает, что Элен побывала в доме. Она помнит письма, которые писал ей Симон/Люсьен: «Ты запаслась провизией, я взял голубой чемоданчик, поставил его на пол в нашей комнате, и получилось Средиземное море на паркете, до краев заполненное романами, которые я тебе читал».
Эдна давно ждала визита и думала, что это случится намного раньше. Полгода назад она передала Элен Эль адрес. Шесть долгих месяцев назад, больше 180 страшных дней и ночей. Он уедет с ней? Узнает ее? Эдна шесть месяцев готовила себя к тому, что найдет дом пустым.
Розу разочаровало содержимое чемоданчика: несколько книг, старые – довоенные – ботинки и три белые рубашки. Ничего веселого, не с чем поиграть.
На верхней ступеньке лестницы появляется Симон, и Эдна задает идиотский вопрос:
– Ты не слушаешь радио?
– Нет настроения.
Он спускается, чтобы приласкать дочь. Эдна разглядывает рубашки.
– Что это за чемодан?
– Я его нашел.
– Забавно, что рубашки твоего размера.
Люсьен берет старый башмак, надевает его и говорит:
– Верно, а обувка подходит мне, как волшебный башмачок Золушке[60].
– Почему ты так говоришь?
– На ужин у нас тюрбо, я сейчас выпотрошу.
Он терпеть не может рыбу. Не любит есть, потрошить, готовить, убирать чешую, отрезать голову, а от запаха мертвой рыбы его тошнит.
Роза, подражая отцу, обувает другой башмак и звонко хохочет.
Клод ждал Элен у аббатства Нотр-Дам-де-Ланд, сидел на каменной скамье и смотрел, как мальчишки играют в футбол. Когда она подошла, ветер взметнул ее волосы и унес ленту в океан. Клод подумал, что никогда не был в нее влюблен. Посетители кафе годами подшучивали над ним: «Эй, северянин! Признайся, что неровно дышишь к хозяйке!» Нет, он, конечно же, любил Элен: невозможно не любить женщину, которая выглядит как аристократка и при этом моет полы, шьет и читает «Молчание моря» Веркора[61], не дел