У меня нет ни одной твоей фотографии.
Ты призрак, и твое изображение нигде не запечатлелось. Иногда я спрашивала себя, а существовала ли ты на самом деле?
Предполагаю, что сначала полюбила Элен, как свойственницу, а когда увидела, как папа поцеловал эту женщину в губы, возненавидела ее и сбежала из дома.
С того дня они больше ни разу не поцеловались при мне, но я знала, что они любят друг друга. Я всегда называла ее Элен, не мама, а она воспитывала меня как собственного ребенка. Кстати, я – как и ты – думаю, что она всегда считала меня своей дочерью, а не твоей. Той, которая обязательно родилась бы у них с папой, если бы его не депортировали.
Первым о тебе со мной заговорил малыш Клод, официант из кафе. Этот парень был хромым от рождения – и самым прямым и честным из людей, которых я знала. Я всегда относилась к нему как к брату и знала: он не соврет мне. Я узнала, что война разделила жизнь папы на две. Вторая – та, в которой ты прятала папу, далеко отстояла от первой.
Я никогда не ждала тебя. И не надеялась. Родители сделали все, чтобы мое детство было счастливым, полным света, без темных уголков, где можно было бы сесть и ждать. Я стала художницей, и на многих моих рисунках на заднем плане присутствует женщина. Она – это наверняка ты.
Маленький Клод отыскал тебя в прошлую пятницу. Он много лет пытался это осуществить, не ставя меня в известность. Кажется, ты живешь в Лондоне и по-прежнему работаешь медсестрой. Скольких детей ты спасала, думая обо мне? Биение скольких сердец слышала, думая о Люсьене? Сообщаю, что его сердце перестало биться в прошлую пятницу. В тот день, когда Клод наконец-то нашел тебя, он начал третью жизнь, которая не будет принадлежать ни тебе, ни Элен.
Я была с ним, когда он ушел. Приехала, чтобы провести несколько дней с ними. Я им помогала, потому что в кафе ввалился целый автобус туристов. Папа наливал воду с мятой, упал и не встал. Я решила, что он обо что-то запнулся, но Элен сразу поняла, что на сей раз великая любовь покинула ее и не в твоей власти вернуть Люсьена. Она второй раз за всю нашу совместную жизнь поцеловала папу в моем присутствии.
В день, когда я теряю отца, кто-то находит тебя. Жизнь забирает и возвращает одновременно, но я не знаю, что она мне отдает. Похоже, часто так случается.
Знаю, что ты никогда не прочтешь это письмо. Я кладу его в твою сумку, висящую на двери комнаты. Папа сохранил ее и отдал мне на восемнадцатый день рождения. Я не решилась открыть сумку – это было все равно что рыться в чужих вещах. Папа и Элен слишком хорошо меня воспитали, но я оставила эту вещь в детской, где по стенам все еще плывут кораблики. Может, однажды поднимусь на борт и навещу тебя.
И последнее… Ты правильно поступила, вернув папу Элен. Он умер счастливым.
Я дочитала письмо.
Дедуля рулит, нам осталось проехать пятьдесят километров. Он молчит.
– Тебе известно продолжение, дедуля?
– …
– Дедуля, ты знаешь, что было дальше?
– Когда?
– После смерти Люсьена Элен отдала кафе папаши Луи Клоду и уехала жить в Париж.
– А Роза?
Дедуля никогда ни о ком меня не спрашивал, он даже в детстве не задавал вопроса: «Ты почистила зубы?»
– Роза встретилась в Лондоне с Эдной и ее сыном Романом и провела там некоторое время.
Я не сразу заметила, что дедуля плачет, только услышала тихое сопение, а потом ничего не успела сказать: он съехал на обочину и навалился грудью на руль, сотрясаясь в жестоких рыданиях. Его стоны разрывали мне сердце.
Я впервые переживала такой трагический момент и просто окаменела. Прошло несколько минут – или часов? – прежде чем я осмелилась коснуться его плеча дрожащей рукой.
Дешевый драп пальто колет пальцы. Взяв нас с Жюлем к себе, бабуля с дедулей стали экономить на одежде. На ранних фотографиях они выглядят шикарнее. Не знаю точно, что заставило их тратить меньше – смерть сыновей или жизнь внуков. Только сейчас вдруг понимаю, как сильно они пострадали…
– Все в порядке, дедуля?
Он вздрагивает, как от удара током, выпрямляется и бормочет:
– Есть платок?..
Я снова лезу в сумку – на всякий случай, а вдруг? Никакого «вдруг», я не из тех, кто имеет при себе носовые платки. Каждый раз беру пачку, а нахожу огрызок печенья, крошки, старую гигиеническую помаду, пустой кошелек и крошечного Пикачу, которого подарил мне маленький Жюль. Бесполезная сумка! Тщетно роюсь в бардачке, нахожу какую-то тряпку и смущенно протягиваю дедуле. Он шумно сморкается и вытирает лицо.
Мы сидим в полутемной машине, мотор урчит – ему плевать на людские переживания. Начинается дождь, дедуля включает дворники, поворотники и трогается.
Молча.
Километров через двадцать я все-таки задаю терзающий меня вопрос. Считаю, что момент подходящий. Другой возможности может не быть. Мы вдвоем в машине, в вечер сочельника, после грозы и катаклизма, потрясшего его после чтения письма Розы.
– Дедуля, расскажи, какой была Аннет…
Он напрягается – едва уловимо, но не для меня, его внучки, – облизывает губы, как будто боится, что ответ может его обжечь.
– Она была ялкой… Я мог бы использовать ее как лампу… А еще она любила людей, говолящих колоткими флазами.
– Значит, она и тебя сильно любила.
Пауза.
– Да. Любила.
Он произнес эти слова как последние в жизни. Словно он родился, чтобы они прозвучали в этой машине, здесь и сейчас, и добился своего. Не удивлюсь, если он умрет у меня на глазах.
Дедуля минут десять обгоняет грузовик, представляя опасность для себя и окружающих. Я говорю, пытаясь справиться со страхом:
– Аннет любила дядю Алена. Жюль – дитя любви. Это точно. Это чувствуется. Это видно. Это ощутимо.
Он странно смотрит на меня. Я готова спорить, что он улыбается. В голову приходит дикая мысль: «Я сижу рядом с незнакомцем… Какой-то фокусник подменил моего деда на другого человека…» Все в нем изменилось в ту минуту, когда он сказал: «Да, любила…» – и помолодел на глазах. Если так пойдет, к дому он подъедет двадцатилетним.
– Жюль – не дитя любви, он и есть любовь. Есть уклашения из накладного золота и есть из литого. Жюль – чистое золото.
Тут уж ломаюсь я и лезу в сумку за платками. На всякий случай. Натыкаюсь на выцветшего Пикачу, и слезы льются в три ручья.
У меня видение. Дедуля в морге, после аварии. Осматривает четыре тела, по очереди. С кого он начал? С одного из сыновей? Или с невестки?
Я вижу, как он выходит из морга. Садится в машину и уезжает. Как же сильно он должен был любить нас, чтобы в тот вечер вернуться домой! Что он сказал бабуле? Это они. Погибли все четверо? А кстати, почему она отпустила его одного? На следующий день он жжет в саду два срубленных фруктовых дерева и плачет. Твои родители попали в авалию.
– Я люблю тебя, дедуля.
– Очень на это надеюсь.
Глава 61
Элен бросала в чайку камешки – один, другой, третий, – чтобы она улетела и догнала Люсьена, но птица не снялась с места. Чайка принадлежит ей и больше ее не покинет.
Элен дошила одежду, в которой Люсьен отправится за грань. Вещи из белого льна. Брюки с застроченными складками и рубашку с короткими рукавами и карманом на груди для пачки «Житан» и крестильной книжки. И обувь она выбрала особую – его любимые кожаные сандалии коричневого цвета.
Элен заперла дверь на ключ и протянула его Клоду со словами: «Продаю тебе наше кафе за один символический франк. Пусть нотариус подготовит все документы, я все подпишу, когда вернусь. Прочти каждую строчку очень внимательно, я все равно не смогу этого сделать…»
Впервые за тридцать лет она достала из коробки деньги, скопленные шитьем, почти двадцать тысяч франков, потом начала собираться.
Элен отвергла черное платье, потому что хотела устроить Люсьену праздник, и надела самое красивое, белое шелковое, подбитое органди[68], застегивавшееся на спине на маленькие перламутровые пуговички. Их всегда застегивал Люсьен. По воскресеньям, утром, она поворачивалась к нему обнаженной спиной, приподнимала рукой волосы и слегка наклонялась вперед. Пуговиц было восемнадцать, и он, застегнув очередную, повторял: «Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю!» – на едином дыхании, без пауз и остановок. А после восемнадцатой целовал ее в затылок.
А вечером, расстегивая платье, начинал сверху и тихонько спускался до последней пуговицы, жарко дыша Элен в шею, и шептал: «До безумия, до безумия, до безумия…»
Этим утром она не захотела просить помощи у Розы и вместо этого подтащила ростовое зеркало к зеркальной дверце гардероба, чтобы видеть спину, завела руки назад, наклонилась, вывернула запястья, но застегнуть сумела только центральные пуговки. «Теперь я одна…» – подумала она и подкрасила губы не слишком яркой помадой, чтобы не оскорбить собственную печаль.
Элен залезла на табурет, достала голубой чемоданчик и поспешила к Розе, которая ждала в машине. Элен до сих пор удивлялась, что у нее не только есть права, но она и водит отлично.
Люсьен так и не сдал экзамен на права, но купил «Ситроен Ами 6»[69], и по воскресеньям они совершали короткие вылазки, чтобы порадовать дочь. Выезжали рано утром и возвращались затемно, чтобы не попасться дорожным полицейским. «Ситроен» отдал душу автомобильному богу в начале 70-х, а другую машину Люсьен так и не купил. Говорил Элен: «В случае чего, поедем поездом». Они ни разу этого не сделали, но кафе по воскресеньям закрывали.
На пути в крематорий Роза рассказала матери, что ее болезнь называется дислексия и врачи умеют это лечить. Больны не глаза, а что-то в мозгу, и это «что-то» можно переобучить точно так же, как заново учат ходить сломанную ногу.
Элен подумала: «Какое сложное название… Странно, что пришлось ждать смерти Люсьена, чтобы вылечиться…»