Люсьен говорил: «Моя дорогая, откуда они брали бы все эти имена без него? Никто не произносит имена, как Брель».
Он называл ее «моя дорогая», она его – Люлю.
Как-то раз, утром 1954 года, она шила на машинке, и Люсьен зашел в мастерскую – между двумя клиентами. Она подняла глаза и сказала: «Я люблю тебя прежней любовью». Он ответил: «Знаю. Я потерял память, но не твою любовь».
Самолеты взлетали и приземлялись.
Элен попросила водителя подождать.
– Вы кого-нибудь встречаете?
– Нет, провожаю мужа. Так вы подождете?
Она достала из коробки сто франков, и таксист сказал, что за такие деньги готов ждать хоть до следующих выборов.
– Политика совсем не мое, я наливаю пастис и шью платья.
– Они наверняка очень хороши, – ответил он, косясь на деньги.
Элен вышла из машины с чемоданчиком и коробкой под мышкой. Посмотрела на большое табло с номерами рейсов, направлениями и названиями далеких столиц, куда она никогда не полетит. Все буквы сливались, и она «читала» названия, которых никогда не будет на свете.
Люсьен объяснил Элен, что такое разница часовых поясов. Когда они ложились спать, на другой стороне Земли люди вставали. Он говорил, что звезд на небе больше, чем песчинок в пустыне Сахаре. Она обожала его за то, что он научил ее стольким вещам, ее, маленькую швею, обреченную остаться совсем темной, если бы не их встреча.
Она подошла к одному из путешественников, сказала, что забыла очки, и спросила, когда вылетает первый рейс в теплую страну, где есть море.
Люсьен так и не получил паспорта. Для французских властей он оставался апатридом, депортированным и уничтоженным в Бухенвальде во время войны, а в Милли вернулся слишком поздно, чтобы аннулировать свидетельство о смерти. Для Элен значение имело одно: в кармане его светлого пиджака лежала крестильная книжка, а она важнее всех паспортов мира.
Люсьен умирал дважды. Во второй раз он решил, что уйдет один, наливая молодому посетителю воду с мятой, и даже лед в стакан не успел бросить: сердце остановилось после сиропа.
Она купила билет наугад. По всем документам на имя Элен Эль. Бросила взгляд на фотографию и протянула паспорт стюардессе. Странно, до чего Роза на нее похожа. Люсьен и правда должен был любить ее, чтобы сделать другой женщине ребенка с такой внешностью.
– Вам нужен обратный билет?
– Спасибо, нет.
Чуть позже Элен осторожно поставила голубой чемоданчик на ленту транспортера.
– Другого багажа у вас нет, мадам?
– Нет.
– Удачного полета.
– Спасибо.
Элен смотрела вслед чемодану, пока тот не исчез в темном туннеле.
Когда она снова села в такси, водитель спросил: «Где же ваш муж?» «Он отправился посмотреть мир…» – ответила она.
– А вы почему остались?
– Я присоединюсь к нему позже.
Глава 63
Роза позвонила в «Гортензии» вчера вечером и сообщила, что состояние Элен без перемен. Именно так.
Когда я вернулась домой, в гостиной гремела музыкальная заставка «Полуночного кино». Никогда не видела ничего прекраснее то появлявшихся, то исчезавших лиц актеров в черно-белом изображении.
Я устроилась на диванчике напротив дедули, который едва ли меня заметил, и закричала, когда пошли титры фильма «Маленькая провинция» с Джанет Гейнор в главной роли. Дед поднял глаза:
– Что с тобой такое?
– Ничего. Просто я хорошо знаю Джанет Гейнор.
Он внимательно на меня посмотрел и вернулся в любимое черно-белое королевство, а через полчаса заснул. Я подумала: «Он смотрит старые фильмы, чтобы лучше спать и отправиться в снах туда, куда ему хочется!»
Я не могла отвести глаз от телевизора и спрашивала себя, посмотрели Элен с Люсьеном этот фильм или еще не успели?
Я плохо спала. Знаю, что телефон вот-вот зазвонит и мне сообщат: «Элен умерла…»
Во Франции это слово не любят, а в «Гортензиях» нам и вовсе запрещено его произносить. Постояльцы часто упоминают смерть, произнося с насмешливым сарказмом: дать дуба, сбежать, склеить ласты, отбросить коньки, перекинуться, загнуться, отдать концы, оказаться ближе к святому Петру, чем к пляжу в Сен-Тропе. Врачи, медсестры и сиделки обязаны использовать «уважительные» слова: исчезнуть, уйти, угаснуть, покинуть этот мир, уснуть без страданий.
Элен по привычке делает все тихо, мягко. Она никогда не любила выделяться и просто не сумела бы умереть с шумом, а потому уходит на цыпочках.
Бабуля ждет на кухне со всеми причиндалами для укладки. Дедуля пошел за фильтрами к папаше Просту – в коробке их осталось раза на два. В нашем доме все существует в двойном размере. Кофе, сахар, масло, уксус, горчица, соль, мыло, зубная паста, шампунь, спички, мука. Все должно быть парным. Маниакальное желание, чтобы ни в чем никогда не было недостатка.
Я укладываю бабуле волосы, она замечает мою подвеску, говорит: «Какая красивая!» – и спрашивает, кто подарил.
– Я-уж-и-не-помню-как.
– Ну, так напрягись и вспомни! – бросает она.
Я улыбаюсь, подхватываю расческой прядь волос и накручиваю на яркую бигудюшку. Мне трудно сконцентрироваться. Я не позвонила Я-уж-и-не-помню-как и не поблагодарила его. Прослушала все сообщения и нажала на клавишу «Перезвонить», но на втором же гудке сбросила. Меня ужасает одна только мысль о том, что я могу кому-то нравиться. Перезвонить – значит признать официальный статус. Чего? А бог его знает…
Бабуля резко отрывает меня от невеселых мыслей. «Резко» – это слабо сказано.
– Я вчера убиралась в твоей комнате и нашла корешок билета на самолет до Стокгольма.
К лицу приливает кровь, ладони становятся влажными. Я сражаюсь с бигуди и ругаю себя последними словами. Нужно было сжечь клятый билет, как только я вернулась, а не прятать, забыв, что хозяйственные привычки бабули не оставляют ни малейшей надежды на тайну личной жизни. Или хотя бы подобие приватности.
– Я его выбросила, – говорит бабуля. – Вряд ли ты хотела его сохранить?
– Не хотела.
– Представляешь, что было бы, если бы Жюль его нашел?
– Да.
– Ты их видела?
– Да.
Пауза.
– Ты делаешь мне больно!
– Прости.
Пауза. Очень долгая. Я закончила. Надела бабуле на голову сеточку. Одна яркая трубочка упала на безупречно чистый пол, я подбираю ее, накручиваю последнюю прядку и иду за сушилкой, под которой она обычно засыпает. Сегодня утром тепло не убаюкивает мою старушку. Я кожей чувствую цепкий взгляд, вопрошающий, что же Магнус и Ада рассказали об Аннет и Жюле.
Я ничего не могу сказать, пусть смотрит хоть до конца света. Не могу, потому что не знаю, в курсе она или нет.
Кто бы мог вообразить, проходя мимо нашего домика с садом-огородом и бетонной оградой, что его стены хранят столько секретов?
Я включаю термостат, выставляю время. Двадцать пять минут под колпаком. Облегчение. У меня есть двадцать пять минут на то, чтобы придумать правдоподобную ложь. Пытаюсь изо всех сил, но в голову ничего не приходит. Пью третью чашку кофе, когда раздается звоночек таймера. Я вздрагиваю, смотрю на бабулю и, встретив ее взгляд, вижу, что была права. Снимаю сеточку, освобождаю бигуди, беру щетку с жесткой щетиной и начинаю расчесывать кудряшки. Бабуля не отстает:
– Жюль похож на Магнуса?
– Как две капли воды… Я поехала, чтобы успокоить их, сказать, что Жюль счастлив с нами, что он сдаст бакалавриатский экзамен и в следующем году уедет в Париж.
Я понимаю, что она знает – я вру, и увожу разговор чуть в сторону:
– Жюль сказал, что хочет поступить в Архитектурную школу. Обучение стоит очень дорого, и я решила попросить у них денег.
Лицо бабули багровеет:
– Ты просила милостыню у шведов!
– Я не побирушка, просто защищаю Жюля.
Входит дедуля. Я мысленно взываю к бабуле: «Молчи!» – она поступает так же. Она поверила, но ее глаза упрекают, губы поджаты. Надеюсь, новой попытки самоубийства не будет.
Дедуля наблюдает за нами, сопит, убирает кофейные фильтры на место и наливает себе воды.
– Я раз сто запрещала тебе пить воду из-под крана! – сердито бросает бабуля. – В ней полно всякой дряни.
Дедуля сморит на нее, собираясь что-то сказать, но передумывает. Сколько слов он «проглотил» за жизнь? Дедуля поворачивается и уходит.
Я не оставляю бабуле возможности вставить хоть слово, говорю, что опаздываю на работу, и убегаю.
У меня еще час в запасе, и я захожу на кладбище. Стою перед могилой моего детства. Думаю, в последний раз. Жюль прав. Мне нечего здесь делать.
В кармане вибрирует мобильник. Наверное, это Я-уж-и-не-помню-как, а я даже не поблагодарила за подарок. Добрые чувства у меня атрофированы, я интересуюсь лишь невозможным.
Решаю ответить, потому что в этот момент, в двадцать один год, у могилы родителей, наконец-то разрешаю себе быть «потенциально счастливой» с реальным человеком моложе тридцати. Оказывается, это не он. Кто-то звонит с городского телефона из моего дома.
– Алло?
– Это я.
– Бабуля?
Глава 64
Ночь с 5 на 6 октября 1996 года.
Эжени проснулась с пересохшим ртом. Накануне она переборщила с солью – посыпала кускус дважды, – расстроилась из-за сломавшейся стиральной машины. К дверце пришлось применить силу, вода пролилась на пол, а белье она отжимала вручную в тазу. Мастер ничего не смог сделать – машине пришел конец! Все это, вместе взятое, выбило ее из колеи, а пострадал кускус – впервые за пятнадцать лет.
Она не просыпалась по ночам, но с тех пор как близнецы и внуки приехали в гости на уик-энд, Жюль два раза начинал плакать, потеряв соску. Эжени не одобряла соску, ее сыновья не знали этого приспособления. Кристиан сосал пальчик, Ален – ухо плюшевого кролика, а когда мальчику исполнилось три года, она выбросила игрушку. Ален повсюду искал любимца, и Эжени сказала, что Дуду[73] вернулся в лес, к мамочке. Кролик вонял, несмотря на многочисленные стирки, а Алену пришла пора взрослеть. Ночью Эжени едва не отправилась к соседскому мусорному баку, где упокоился лопоухий в целлофановом пакете, но Арман потребовал выполнения супружеского долга, а потом она уснула, и разбудил ее в пять утра отъезжавший мусоросборщик. Дуду отправился в последнее путешествие.