По ее расчетам, Аннет должна была проехать первый перекресток, не притормозив, потому что в утренние часы там никого не было, потом спуститься вдоль реки до переезда, находившегося в двух километрах от дома, где крутой поворот обязательно заставит ее нажать на тормоза – и бум. Конец хорошенькой мордашке!
Время от времени Эжени бросала взгляд на «другого», лежавшего к ней спиной и притворявшегося спящим. Она раз десять мысленно проделала путь Аннет от дома до часовни, глядя в потолок, располосованный светом, пробивавшимся через ставни.
Она встала, чтобы приготовить завтрак детям, думая лишь о том, кто явится в дом, чтобы сообщить об аварии Аннет. Обезображенной Аннет, тяжелораненой Аннет, мертвой Аннет, вернувшейся к праху Аннет. Кто?
Они устроят пышные похороны среди ее любимых витражей. Украсят гроб белыми розами. Арман не вынесет несчастья, сломается. Ален начнет новую жизнь, а она, Эжени, будет нянчить Жюля. Ни за что не отпустит внука к этим чертовым шведам.
Когда Аннет с сыном на руках, бледная до синевы, с заплаканными глазами, вошла в кухню, Эжени молча опустила глаза и не подумала поздороваться. Невестка согрела бутылочку и вернулась в свою комнату.
Впервые в воскресенье утром она не взяла машину Армана, чтобы отправиться на пробежку, хотя всегда добиралась до часовни на ней: автомобиль близнецов был хуже приспособлен для езды по предгорью. Так Эжени считала до прошлой ночи. Она поняла, что Аннет любила рулить на машине Армана именно потому, что она принадлежала ему. Аннет не изменяла привычке ни в снег, ни в дождь, словно бы ведомая чьей-то невидимой рукой.
Эжени посмотрела в окно: машина не сдвинулась с места ни на сантиметр. Она обратила внимание, что «Пежо» Армана и «Рено» близнецов припаркованы одна за другой. Такого никогда не случалось. Мальчики всегда ставили свою машину на заасфальтированной площадке напротив сада, которую Арман оборудовал специально для них. Эжени выпалывала сорную траву, прораставшую сквозь асфальт, если близнецы долго не приезжали. Значит, вчера что-то нарушило существующий порядок.
Эжени вспомнила о грузовичке Марселя, который остался на аперитив после «осмотра» стиральной машины. Она поторопилась на улицу, проткнула переднее левое колесо «Пежо», чтобы никто не смог им воспользоваться, и решила, что тормозные шланги заменит на следующий же день.
Она сразу вернулась в дом – хотела убедиться, что Аннет и Ален не вздумают взять малыша с собой на крестины. Не дай бог поссорятся за столом.
…Кроме того, на крестинах выпивают, а это очень опасно…
Глава 74
– Ненавижу воскресенья, – сказал мне Роман.
– Вы всегда можете навестить меня.
Я произнесла эту фразу сегодня утром, глядя на свои ноги, потому что мне снова стало не по силам выносить его взгляд. Смерть Элен вернула меня в «исходное положение».
– Вы останетесь здесь?
– А куда мне деваться?
– Хочу кое-что подарить вам.
Он произнес это, обращаясь к стоявшему перед ним пиву. Наверное, тоже был не в силах посмотреть мне в лицо.
Мы сидели в холодном обезличенном зале вокзала высокоскоростных поездов, до которого от Милли было сорок минут езды на машине. В углу три пассажира пили кофе за стойкой-времянкой, рядом со столиками из литой пластмассы – такие летом выносят из бистро на террасу. Мы сидели рядом с автоматической дверью, которая ходила на холостом ходу. Время от времени нашу беседу прерывал свирепый рев поездов на Лион, Марсель или Париж.
Утром Роман позвонил в «Гортензии» и сказал, что хочет увидеться со мной, «но не там». Туда, то есть в «Гортензии», он пока не готов вернуться, слишком мало времени прошло. Он протянул мне конверт. Большой.
– Откроете, когда я уеду.
Он сказал это моим глазам, потому что мы оба захотели встретиться взглядом.
– Ладно… У меня тоже кое-что есть для вас.
Я нагнулась и влезла в стоявший под столом рюкзак. Жо всегда упрекает меня за привычку класть сумку на пол, утверждает, что это приносит несчастье и у меня никогда не будет денег, если не прекращу. Протягивая синюю тетрадь Роману, я думала о любви моей подруги к мужу Патрику.
– Это история ваших бабушки и дедушки. Я закончила.
– Спасибо.
Он погладил обложку, как кожу любимой женщины, не глядя на меня, понюхал страницы и пробормотал:
– В тот день, когда я попросил вас записать историю Элен, вам на щеку упала ресница… И я сказал: «Загадайте желание».
– Да, помню.
– И… вы загадали?
– Да, и оно исполнилось.
Я кивнула на синюю тетрадь, потому что и правда мечтала довести дело до конца, не бросить на середине.
Наступила полная тишина, все звуки объявили забастовку, за несколько минут ни один поезд не подошел к платформе и не отправился в путь. Он сделал глоток пива, снова погладил обложку тонкими, как у женщины, пальцами и сказал:
– «Дама с пляжа» – замечательное название.
– Как вы распорядились прахом Элен?
– Мама развеяла его над Средиземным морем.
– Элен звала его своим голубым чемоданчиком.
Он допил пиво.
– А что Эдна?
– Она живет в Лондоне, с младшей дочерью. У нее родились двое детей… после Розы.
– Вы встречаетесь?
– Иногда.
Нашу беседу прервал женский голос, объявивший о его скором неминуемом отъезде. Он встал, взял мои руки в свои, поцеловал обе и пошел на перрон.
Я оцепенела и повела себя как героиня фильма – заказала виски. Ненавижу виски, но желание «быть в образе» оказалось сильнее. Я выпила залпом, почувствовала, как алкоголь обжег внутренности и меня повело. Я подумала об Элен и Люсьене и мысленным взором увидела их за стойкой бара какого-то другого бистро. Даже Волчица спала на опилках.
Я думала о Средиземном море. О чайке. О том, что было «потом», о дедуле и Аннет.
Конверт Романа все так же лежал на столе. Крафтовый – значит внутри просто открытка. Я открыла его и увидела бумаги. Более чем серьезные документы, какие держат в глубине закрытого на ключ ящика, чтобы не потерялись. Акт на владение недвижимостью.
Я несколько раз прочла и перечла документ. Повсюду в тексте встречались мои имя и фамилия, но я не сразу уловила суть – текст был на итальянском, – собралась заказать еще виски, но тут обнаружила между документами еще один конверт, белый, меньшего размера, с именем Жюстин, выведенным чернилами так же красиво, как посвящение на томике «Каменной болезни» Милены Агус. Внутри лежала записка от Романа: «Жюстин, дом на Сардинии ваш. Примите его в дар от нашей семьи».
Я обвела взглядом зал. Ущипнула себя за руку. Встала.
Официант догнал меня у выхода и схватил за руку, пострадавшую от моего собственного щипка.
– Вы забыли это, мадемуазель.
Он показал пальцем на огромный сверток, стоявший сбоку от закрытого киоска «Пресса».
– Это – не мое…
– Ваше, ваше. Мужчина, сидевший с вами за столиком, сказал, что он тяжеленный.
На свертке синей ручкой было написано «Для Жюстин».
Я попросила у официанта ножницы, он достал из кармана перочинный нож и аккуратно разрезал веревки, повторив три раза: «По-моему, там что-то ценное».
Запаковано «что-то» было как картина прямиком из музея. Такая большая и тяжелая, что одной было не унести. В дедулину тачку точно не влезет.
Официант занимался распаковкой, а я все время заглядывала в рюкзак, желая убедиться в реальности конвертов. Что они не испарились. Не привиделись мне во сне. А хоть бы и так… Я, Жюстин Неж, сирота, которой скоро исполнится двадцать два года, стала домовладелицей. Получила недвижимость в подарок за то, что выслушала историю одной женщины.
К нам подошли четыре пассажира, ждавшие поезда. Когда вся оберточная бумага и картонки были убраны, стало понятно, что это не картина, а огромная черно-белая фотография под стеклом.
Я отшатнулась. Кто-то незаметно следил за мной.
На переднем плане фотографии – чайка Элен, я сразу поняла, что это за птица. Я узнала бы ее из тысячи других. Она летела у меня за спиной, против света, над улочкой, а я кормила толстого кота.
Фотография была просто офигенно красивая.
Четверо пассажиров шептали друг другу, что она великолепна. Официант не мог отвести от нее взгляд. Он повернул ее, и я увидела подпись, сделанную рукой Романа: «Жюстин и птица, 19 января 2014 года».
Через три дня после смерти Элен чайка прилетала попрощаться. И Роман запечатлел это мгновение.
Глава 75
В комнате № 19 появился новый постоялец – Иван Жеан. Ему восемьдесят два года. Он попал к нам, после того как сломал шейку бедра. У старика невероятно добрые глаза, и весь персонал его обожает. Время от времени он молча стирает со щеки одинокую слезу тыльной стороной ладони. Жизнь в «Гортензиях» для него невыносима. Он часто повторяет: «Никогда – слышите, Жюстин, – никогда я даже подумать не мог о том, что закончу в подобном месте».
Я расспрашиваю его, чтобы отвлечь от печальных мыслей. Не его одного, но и себя. Как только он произносит первые несколько фраз, у него меняется лицо. Мне хочется продолжить писать, хотя у мсье Жеана нет голубоглазого красавца-внука.
Я пошла к папаше Просту за новой тетрадью и записываю в нее рассказы мсье Жеана, иногда читаю ему, и он смеется. Говорит, это все равно что слушать чужую историю, что мои слова расцвечивают его жизнь. Когда умирает старый человек, кто-нибудь обязательно замечает: «Сгорела очередная библиотека…» – вот я и пытаюсь спасти хоть горсточку золы.
После смены мсье Жеан берет слово, а я пишу:
Впервые я провел месяц у моих тети Алины и дяди Габриэля в шесть лет. Зимой. Я тогда сломал руку, родители, весь день работавшие на кожевенном заводе, не хотели оставлять меня одного на целый день, вот и отправили на ферму в Вогезах, в коммуне Тилло.
Я спал в одной кровати с тетей, а дядя – этажом ниже, в другой комнате. Ночи стояли такие холодные, что мы ложились в шерстяных балаклавах и с головой накрывались стегаными одеялами. Мне нравился окутывавший нас холод. Я влюбился в свою тетю, в жизнь на ферме и до пятнадцати лет приезжал туда каждое воскресенье и на все большие каникулы