Романс
Певец любви! Крепясь от слёз,
Ты ль молишь дружбы состраданья!
Кто мрак и скорбь к тебе занёс,
Кто сердца обманул желанья?
Давно ль ещё в кругу друзей
Ты беззаботную пел радость?
Кто потушил огонь очей
И жизни пламенную младость?
Несчастный друг! В борьбе души
Я тайне внял сердечной боли;
Ты пел любовь, не знав любви,
В свободе чувств искал неволи.
Поклонник муз и красоты,
Беспечно радости ты верил,
Но опыт снял покров мечты
И сердце в счастье разуверил.
Узнав любовь, познал ты в ней
Один обман очарований,
Ничтожность клятв и ложь очей
И яд пленительных лобзаний.
И дружбою ль минувших дней
Ты возвратишь часы крылаты?
Увы, певец! Сердца друзей
Не заменят любви утраты!
«Не все мы в горе станем жить…»
Не все мы в горе станем жить,
Промчится время, может быть,
Туманны тучи разойдутся,
В душах угаснувших проснутся
Опять бывалые мечты;
В шумящем вихре наслаждений, –
Как сердцу страшные черты
Сна беспокойного видений, –
Для нас прошедшее мелькнёт;
Тогда и друг ваш отдохнёт,
Тогда, весельем вдохновенный,
В беседе муз уединенной
И он о счастье запоёт!
Живописцу
Стан женщины, но смутный взор
И вид уродливый и злобный,
Мегеры образу подобный,
Являет страсти в ней позор.
Змея по груди изогбенна,
Скрижаль закона преломленна
И книг полураздранных пук,
В знак ею попранных наук,
У ног лежат, как сор ненужный.
Из карт корона над главой,
Но, в знак невинности наружной,
Всё платье блещет белизной.
Одной рукою скиптр железный
Она подъемлет с торжеством, –
В другой, с наружностью любезной,
С венчанным розами челом,
Видна смеющаяся маска;
Невинности притворной краска
Играет в лилиях ланит;
Богиня, будто бы случайно,
Вперёд подав её, манит
К себе взор каждого, но тайно
Кинжал в руке её блестит
С концом, чернеющим от яда…
Владимир Сергеевич Филимонов
Вам музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен:
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
В. С. Филимонов. Автор портрета неизвестен
В марте 1828 года Филимонов послал Пушкину свою поэму «Дурацкий колпак» со следующей дарственной надписью на книге:
Вы в мире славою гремите;
Поэт! в лавровом вы венке.
Певцу безвестному простите:
Я к вам являюсь – в колпаке.
Пушкин ответил Владимиру Сергеевичу также стихами.
Филимонов родился в Москве в семье отставного офицера, в бедных кварталах Мещанской слободы. Не имея достаточных средств для воспитания сына, отец отдал Владимира в семью деда, имевшего верный достаток и желавшего привить ребёнку правильное понимание жизни. Что, наверное, в значительной мере ему удалось, ибо вырвавшись из-под строгой опеки деда, юноша очень быстро разобрался – с какими людьми ему следует иметь дело, а с какими нет. Компания праздной молодёжи сразу же пришлась юноше не по нраву, близких себе по духу людей он нашёл в Московском университете, куда был зачислен в возрасте семнадцати лет. «Согреваемые огнём энтузиазма, мы стремились к одной цели – благу человечества… Важные события нового мира окрыляли душу обширными надеждами… На поле ратном и в храме Фемиды мы клялись быть защитниками истины и добродетели», – писал юноша о себе и своих новых друзьях.
После окончания университета Филимонов избрал для себя статскую карьеру, но с началом нашествия Наполеона вступил в ополчение и был назначен адъютантом к графу Петру Алексеевичу Толстому. После Отечественной войны Владимир Сергеевич участвует в заграничном походе русской армии, в составе Особого корпуса входит в Дрезден и Гамбург.
После окончания военных действий вновь вернулся на гражданскую службу. Служил в Министерстве полиции, Министерстве финансов, был Новгородским вице-губернатором, но служебная карьера у Филимонова как-то не заладилась, это при том, что особенных претензий к нему никто не имел. Вскоре Владимир Сергеевич и вовсе подаёт прошение об отставке. После отставки Филимонов полностью посвящает себя литературному труду.
В качестве свободного литератора Владимир Сергеевич пребывает недолго: нужда заставляет вновь поступить на государственную службу и в 1829 году именным указом его назначают Архангельским губернатором. Появившиеся с назначением средства Филимонов пускает на издание собственной литературной газеты «Бабочка». Так бы и губернаторствовал Владимир Сергеевич, выпуская свою газету и сочиняя стихи, если бы не странное и нелепое событие, перечеркнувшее всю его судьбу.
В Москве в 1831 году был выявлен кружок заговорщиков под руководством Николая Петровича Сунгурова, почти целиком состоящий из московских студентов, в планах которого было больше глупых фантазий, нежели осмысленных целей. Членам кружка, в котором, пожалуй, провокаторов было не меньше чем идеалистов, мечтающих о свержении монархии, хотелось создать тайное общество по принципу декабристских союзов. Недееспособный кружок с очевидностью был обречён на бесславный финал, что в скорости и случилось. Как, скажете, это касается нашего Архангельского губернатора? Очень просто. В планах безумцев было записано, что в случае неудачи они «будут пробиваться в Архангельск», где местный губернатор обеспечит их всем необходимым и поможет бежать в Англию.
Это была явная провокация, надобность в которой до сих пор непонятна. Кто устроил такую хитроумную и подлую ловушку для Владимира Сергеевича или и впрямь кучка горе-заговорщиков была готова вступить в переговоры с Филимоновым – об этом нигде и ничего не сказано.
Но у губернатора начались обыски, и кое-какие материалы показались Третьему отделению весьма интересными. У Филимонова хранилось небольшое количество бумаг, оставленных ему родственником, работавшим в Следственной комиссии по делу декабристов. Там была копия письма полковника Штейнгеля о конституции, а также переписка с декабристами Батеньковым и Муравьёвым. Для шефа жандармов, графа Бенкендорфа, этого оказалось вполне достаточно. «…Действитель-ный статский советник Филимонов прикосновенен к открытому в Москве в 1831 году Тайному злонамеренному обществу», – таков был окончательный вердикт графа. После содержания в Петропавловской крепости Филимонов был выслан с лишением имуществ и званий на жительство в город Нарву. От Сибири Филимонова спасло то, что бумаги были писаны не его рукой.
Оставшись без средств к существованию по иронии злой судьбы, Филимонов пробует зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. Он очень много работает, пишет прозу, стихи, басни. Что-то оказывается изданным, а что-то до сих пор даже не подобрано в архивах. В конце жизни Владимир Сергеевич мучился от водянки и совсем ослеп. Умер Филимонов в 1858 году в полной нищете, то ли в Нарве, то ли в Москве, то ли в небольшом селе Мартышкино под Петербургом.
При составлении использованы издания:
Филимонов В. С.
Дурацкий колпак. части III, IV,V.
Санкт-Петербург. Типография Нейман и К. 1838 г.
Поэты 1820–1830-х годов. Том первый. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Ленинград. Советский писатель. 1972 г.
Все публикуемые тексты приведены в соответствие с правилами современного русского языка.
Из поэмы «Дурацкий колпак»
Беда от Идеалов в мире!
Романтики погубят нас.
Им тесно здесь, живут в эфире…
Их мрачен взор, их страшен глас,
Раскалено воображенье,
Пределов нет для их ума.
Ещё Шекспир – настанет тьма;
Ещё Байро́н – землетрясенье;
Беда, родись другая Сталь!
Всё так. В них бес сидит лукавый.
Но мне расстаться было жаль
С философической державой.
«О время!»
О время! Время! Враг! Губитель!
И благодетель, и целитель!
Твой яд врачующий помог душе больной…
Одно лишь время в том успело,
В чём не успел рассудок мой:
Томился я – оно летело,
Что изменялось, что старело…
«Зачем оставил я Кремля седого стены?»
Зачем оставил я Кремля седого стены?
В Москве бы чудно поживал:
Играл бы в клубе я, а в опере зевал;
Фортуны б ветреной не испытал измены…
Случилося не так.
Я тени всё ловил, смешной искатель славы.
Мне правду шепчет враг лукавый:
Дурацкий кстати вам колпак.
Из поэмы «Москва»
«С моею странною душою…»
С моею странною душою,
Как Вертер-Донкихот, боролся я с мечтою,
Руссо-фанатика читал;
В московском свете представлял
Сентиментальную любви карикатуру.
Петрарка новый, я пел новую Лауру,
И Яуза была Воклюзою моей…
Я в цвете юношеских дней
Дурак классический от скучного ученья,
Стал романтический дурак
От прихоти воображенья.
«Знавали ль вы Москву былую»
Знавали ль вы Москву былую,
Когда росла в ней трын-трава?
Я вам старушку нарисую.
Вот допожарная Москва:
Валы, бугры, пруды, овраги,
Домы на горках и во рвах,
Телеги, цуги, колымаги;
По моде юноши в очках
И дев и жён безлётных стаи,
Алины, Полиньки, Аглаи;
Ходячих сборище веков,
Старух московских допожарных
И допотопных стариков,
Рассказчиков высокопарных;
Толпы майоров отставных,
Белоплюмажных бригадиров,
Тузов-вельмож давно былых.