{168}, отсылающие нас к смертоносному образу Кащея.
Не менее интересны семантические связи обозначения Ориона в качестве рала или плуга, зафиксированные в виде названий у южных славян и в Подолии и в виде легенды о пашущем св. Исидоре в Польше. Дело в том, что еще с индоевропейских времен плуг ассоциировался с фаллосом, а пахота символически воспроизводила сексуальный акт. Так, в Индии слово «лангалам» обозначало не только плуг, но и фаллос. Бог Индра, убивший Вритру и проложивший русла рек (Ф. Б. Я. Кейпер довольно обоснованно предположил, что в основе этого весьма распространенного ведийского мифа лежал процесс человеческого зачатия), издревле является господином плуга или вспаханной им борозды, упоминаясь в этом качестве среди других божеств поля: «Индра пусть вдавит борозду!» (РВ IV, 57,7). В иранской Авесте (Вендидад, III, 25–27) мы встречаем прямое отождествление женщины с землей и их оплодотворение соответственно мужем и пахарем: «Тот, кто обрабатывает эту землю… левой рукой и правой, правой рукой и левой, тот воздает (земле) прибыль. Это подобно тому, как любящий муж дарует сына или другое благо своей возлюбленной жене, покоящейся на мягком ложе. <…> Так говорит (ему) земля: «О ты, человек, который обрабатывает меня левой рукой и правой, правой рукой и левой, поистине буду я рожать без устали, производя всякое пропитание и обильный урожай»{169}. С другой стороны, и в Греции знакомый нам Гесиод советовал своим слушателям проводить все работы на земле следующим образом:
Но сеешь ли ты, или жнешь, или пашешь —
Голым работай всегда! Только так приведешь к окончанью
Вовремя всякое дело Деметры. И вовремя будет
Все у тебя возрастать. Недостатка ни в чем не узнаешь
И по чужим безуспешно домам побираться не будешь{170}.
Необычный совет всегда работать на земле голым становится понятным, если учесть, что пахарь в этот момент уподоблялся Урану, божественному супругу Земли, которая рожает, лишь зачав от бога Неба. Напомним, что земледельческие работы этот поэт советовал начинать, ориентируясь на положение на небе созвездия Орион. Аналогичный обычай ритуальной наготы при посеве на Руси фиксировался этнографами вплоть до XX века: «Обычай обнажения при посеве, отмеченный в XIX в., сохранялся местами до начала XX в. А. Д. Зернов упоминает о том, что в Московской губ. «сеяли лен без порток или вовсе голыми». В Олонецкой губ. женщины, уходя сеять лен, надевали новую льняную рубаху, по при севе снимали ее (а мужчины порты), «чтобы лен вышел хорошим». <…> Обнажение было принято при посадке огородных культур. В Сибири сеяли репу нагишом; посадив капусту, женщины и девушки обегали участок без юбок или совсем обнаженные, с распущенными волосами. Обнаженное человеческое тело в соприкосновении с почвой имело, видимо, продуцирующее значение, а также было апотрейным средством (как видно из календарных обрядов и обряда с новорожденными)»{171}. О древности подобных представлений и об их существовании в эпоху Древней Руси красноречиво говорит запрет «для мужей и отроков» лежать на земле ниц в средневековом духовнике: «Грех есть легше чреви на земли, опитемии 12 дней, поклон 60 на день». Подобные действия даже православным духовенством приравнивались к словесному или физическому оскорблению родителей: «Аще отцу или матери лаял, или бил или, на земле лежа ниц, как на жене играл, 15 дни (епитимия)»{172}. Символизм этот, как в свое время отмечал Л. Л. Потебня, переходил и на плуг: «В славянской поэзии земля, роля — символ женщины, орать землю — символ любви и брака. Отсюда плуг — символ оплодотворяющего начала»{173}. Об этом же свидетельствует и русская поговорка, указывающая на параллелизм пахоты и акта зачатия: «Дураков не орут, не сеют, а сами родятся». Отечественная загадка о пахоте поля также отсылает нас к сфере эротических ассоциаций:
Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что, исходя из общеславянских наименований интересующего нас созвездия, мы видим тесную связь Ориона не только с земледелием, но и полярными понятиями смерти и плодородия. Это же одновременное наличие двух, казалось бы, взаимоисключающих черт, мы видели и у ряда индоевропейских мифологических персонажей, прямо или косвенно связанных с данным созвездием. В первую очередь это индийский Рудра-Шива и кельтский Дагда.
К еще одной группе названий, перекликающихся семантикой с общеиндоевропейской, следует отнести ряд восточнославянских и польских названий Ориона типа русского Три царя (камч., оренб., челяб.), Трицарь (сиб., камч.){175}, белорус. Тры каралі, пол. Trzej Królowe (Mędrcy){176}. Все эти названия восходят к образу трех библейских королей-мудрецов, пришедших поклониться новорожденному Иисусу Христу. Однако в православии их традиционно именуют тремя волхвами, а название это пришло из обозначения языческих жрецов. Таким образом, соотнесение данного созвездия с образом трех волхвов находит свои параллели в индоевропейском мире, где бога — олицетворение Ориона во многих странах наделяли магическими способностями. Еще одно название этого созвездия, Девичьи зори, под которым оно было известно на Дону и в Туле, объединяет сразу два рассмотренных выше символических значения Ориона в славянской традиции, а именно связь с загробным миром, отразившуюся в названии косари, и наличие у него магических, сверхъестественных способностей, о чем свидетельствует рассмотренное русско-белорусско-польское название. А. Н. Афанасьев приводит объяснение этого русского названия созвездия: «У нас же есть предание о трех вещих сестрах, которым, после их кончины, досталось весь век гореть тремя звездами возле Млечного Пути = на дороге, ведущей в царство небесное; звезды эти называются Девичьи зори»{177}. Связь данного варианта названия Ориона с женскими персонажами также указывает на следы былой матриархальной революции. Данная магическая семантика интересующего нас созвездия дополнительно подтверждается рассмотренными выше примерами отождествления Ориона с посохом Люцифера в Польше и тоягой в Болгарии, равно как и белорусским кружыць в значении «заговаривать».
Весьма показательно, что аналогичными магическими способностями, причем вне всякой внешней связи с рассматриваемым созвездием, в отечественной народной мифологии обладает и охотник в силу своей связи с удачей, которую дарует ему сверхъестественная (в христианский период — нечистая) сила. Е. Е. Левкиевская, обобщая фольклорные представления, констатирует: «Охота — промысел, связанный с удачей, завладеть которой невозможно без помощи нечистой силы, поэтому считали, что кто занимается охотой, тот «на чертей научился» (рус.), тому «нечистый помогает» (полес.) <.. > Становление охотника, во многом аналогичное превращению в колдуна, в поверьях представляло собой акт отречения от христианской веры и кощунственного поругания святынь»{178}. Весьма интересен в этом свете новгородский охотничий заговор: «Пойду я в чистое поле, в чистом поле млад месяц народился, от млада месяца — млад молодец: сидит на вороном коне, по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на буйной голове все кудри в золоте. Держит молодец золотую кису, золотой топор и булатный нож; в золотой кисе лежит мясо и сечет мясо молодец булатным ножом и бросает на мой волок… Возговорил добрый молодец: гой еси лисицы черпоухия, черноусыя, лисицы бурыя, рыси и росомахи, и седые волки! Сбегайтесь на мой волок, на мою отраву — днем по солнцу, а ночью по месяцу. Ключ да замок!»{179} Весьма показательно, что сверхъестественный помощник охотника оказывается, как его верно назвал А. Н. Афанасьев, небесным ловчим, который притом связан именно с ночным небом, поскольку народился от месяца; это же подчеркивается и такой деталью, как вороная масть его коня. Что касается топора, никак не использованного им в данном описании, то вполне возможно, что он представлял собой дальнейшую трансформацию образа дубины. Представление о тесной связи охоты с магией уходит своими корнями в эпоху каменного века. Уже на стоянках эпохи мустье, продолжавшейся примерно с 70 000 до 32 000 лет до н. э., были найдены камни с намеренно нанесенными на них красными пятнами. Исследователи предполагают, что эти камни представляют собой археологические следы имитации успешной охоты со схематическим изображением истекающего кровью животного, а впоследствии эта имитация из реальной подготовки превратилась уже в магический обряд, призванный обеспечить удачу на охоте{180}. Европейские верхнепалеолитические изображения животных, пронзенных копьями и гарпунами, точно так же являются примерами охотничьей магии каменного века{181}.
Древнерусский героический эпос также рисует охотника как человека, наделенного магическими способностями. Былина о Волхе Всеславьевиче (летописном Всеславе) так описывает рождение будущего князя-богатыря:
А и на небе просветя светел месяц,