Стала дівка постіль слать,
Постіль стеле, хлыстае,
А він еі пытае:
«А звіткі міщанка?»
«По имени Карпянка».
«А звіткі міщанин?»
«По имени Карпов сын».
«Бодай, попы пропали:
Сестру з братом звінчали!
Ходим, сестра, в монастырь,
Нехай нам Бог простит!»
«Монастырь каже: не прійму,
А Бог каже: не прощу!»
«Ходим, сестра, в темный ліс —
Нехай же нас звірь поіст…»
«А ліс каже: не прійму!
А звірь каже, выжену!»
«Ходим, сестра, в море,
Потопимся обоє!»
«А море каже: не прійму!
А рыба каже: выкину!»
«Ходим, сестра, горою
Разсіемсь по полю.
Разсіемось по полю
Шелковою травою.
Будут люди зілье рвати
Сестру з братом споминати.
Я зацвіту жовтий цвіт,
Ты зацвітешь синій цвіт.
Буде слава на весь світ».
Таково происхождение цветка иван-да-марья»{207}.
Поскольку согрешившие брат и сестра превратились в цветы, что является следующей стадией осмысления первоначального сюжета, сам этот миф восходит к представлениям о происхождении человека из лона Матери-Земли и поэтому стадиально является более поздним по сравнению с астральным мифом о происхождении людей. На наслоение на первоначальный текст о загробном мире сюжета об инцесте указывают не только имена брата и сестры, но и тот показательный факт, что царевну — жену Ивана в этой сказке точно так же зовут Марьей, как и его родную сестру. Поскольку, как было показано выше, сюжет о змееборчестве и, соответственно, о женитьбе на царевне является самым последним наслоением на первоначальный сюжет, в предпоследнем варианте сказки речь шла именно о браке между братом и сестрой. Поскольку миф о происхождении людей из земной растительности носит общеиндоевропейский характер и встречается в скандинавской, греческой и иранской традициях, а сюжет инцеста первой человеческой пары описан в индоиранской мифологии, данный предпоследний вариант сказки также может быть датирован эпохой индоевропейской общности.
Понятной оказывается и мифологическая логика, включившая в предание о небесном охотнике сюжет об инцесте. Во-первых, еще В. В. Иванов и В. Н. Топоров обратили внимание на имя сестры, видя в нем намек на связь носившего его персонажа с водой и смертью: «Поэтому можно предположить, что в Марье русских и других славянских купальских песен отражен прототип, связанный со смертью (и водой-морем) и выраженный соответствующей формой (mer-, mor-), а в Иване — прототип близнеца, связанного с жизнью и огнем»{208}. Персонаж с данным именем достаточно органически вписывался в посвященный загробному миру миф, одновременно объясняя исчезновение на некоторое время с небосвода небесного охотника. Во-вторых, сюжет об инцесте, как показывает нам индийская традиция, имеет самое непосредственное отношение к измерению времени, а именно к делению суток на две половины. В «Майтрее-самхите» рассказывается, что, когда Яма умер, его сестра Ями горько оплакивала его кончину, а поскольку ночи еще не существовало, она все время повторяла: «Только сегодня он умер». Чтобы даровать ей забвение, боги создали ночь{209}. Данный индийский миф находит прямое соответствие в славянской традиции, где цветок иван-да-марья также называется брат и сестра, брат с сестрой и, что особенно интересно, белорус, день и ночь, чешек, den а пос lesnie, польск. dzień і nос, луж. nос а zеń, ср. нем. tag-und-nacht как название этого же растения. Данные примеры показывают, что если не сам миф о возникновении дня и ночи, то, по крайней мере, представление о темной и светлой половине суток и у славян связывалось со зримым символом любви брата и сестры. Об этом же свидетельствует и русская загадка о дне и ночи, осмысляемых народным сознанием в качестве кровных родственников, причем опять-таки с подчеркнутой инициативой женского начала: «Сестра к брату в гости идет, а он от сестры прячется»{210}.
Проведя анализ сюжета данной русской сказки, мы видим, что изначально он был посвящен небесному охотнику и его животным духам-хранителям, которые за исключением медведя все периодически умирали (уходили за горизонт, попадали в место, куда «заход был, а выходу не было»), а затем с помощью единственного незаходящего созвездия возвращались к жизни с тем, чтобы совершить очередной цикл своего движения по небу, разыгрывая перед человеческим взором извечную драму жизни и смерти. Затем, не позднее эпохи индоевропейской общности, в сюжет добавляется мотив инцеста брата и сестры, которая становится причиной смерти главного героя. С развитием у славян земледелия место загробного мира начинает обозначать собой волшебная мельница без выхода, давшая название самой сказке. На последнем этапе на сюжет повествования наслаиваются два бродячих фольклорных сюжета: отец обещает черту то дома, о чем он сам не знает, своих неродившихся детей, и о герое-змееборце, спасающем от чудовища царскую дочь и погубленном подлым слугой, но затем воскресшим. Последний сюжет, вытесняющий из общественного сознания факт инцеста между браком и сестрой, хронологически оказывается самым поздним, поскольку уже предполагает знакомство славян с царской властью. Такова в общих чертах эволюция сюжета данной сказки. Даже если принять за точку отсчета индоевропейскую общность (хоть сам сюжет мифа, как будет показано в последней главе, гораздо древнее), эта сказка указывает, что нашим далеким предкам был знаком образ умирающего и воскресающего бога за многие тысячелетия до самого возникновения христианства, не говоря уже о времени насаждения на Руси новой религии. Поскольку мистерия умирания-воскресения небесного охотника происходила на небосводе на протяжении всего года, это обстоятельство свидетельствует о том, что не только в Греции, Армении или Индии, но и у славян этот образ был связан с идеей течения времени. На эту же связь указывает как древнерусское название Ориона кружилие, соотносимое с кругом времени, так и отмеченная выше этимологическая связь русского слова пора с древнегреческими Орами, символизирующими собой течение времени. Впоследствии, особенно после включения сюжета об инцесте первой человеческой пары в контекст солнечной мифологии, произошло определенное «снижение» первоначальной идеи, в результате чего брат с сестрой стали ассоциироваться уже не с годовым, а всего лишь с суточным циклом и, соответственно, символизировать всего лишь смену дня и ночи. Результаты подобного снижения мы видим как в индийской, так и в русской традиции. В свете параллелей мифологии обеих народов можно предположить, что на второй стадии развития сюжета русской сказки умерший из-за козней сестры и впоследствии воскресший охотник играл в общественном сознании примерно такую же роль, что и Яма в индийской мифологии, — первого умершего человека, проложившего остальным людям путь в царство мертвых и ставшего, вследствии этого, сначала царем, а затем и богом загробного царства. В посвященном ему гимне Ригведы так описывается значимость свершенного им:
Того, кто удалился по великим отлогим склонам,
Разглядел путь для многих,
Сына Вивасвата, собирателя людей.
Яму-царя почти жертвой!
Яма первый нашел для нас выход —
Это пастбище назад не отобрать.
Куда (некогда) прошли наши древние отцы,
Туда (все) рожденные (последуют) по своим путям.
Сходство между индийским и русским мифологическими персонажами становится тем более очевидным, если учесть, что у Ямы была сестра-близнец Ями, пытавшаяся склонить его к инцесту, а также две собаки, речь о которых пойдет в пятой главе.
Как выглядел сюжет русской сказки на ранних ее этапах, нам поможет понять сказка, записанная на Украине: «Хто уявляє сонца, як обличчя панни, той каже, що воно ходить ногами чоловіка, якого проковтнуло. Казка. Жив на світі один чоловік. Цей чоловік харчувався тільки тим, що піймає рибку, чи застрелить зайця, а може й утку. Полюванням він займався через те, що ні з чого було жить; не мав на землі нічогісінько, крім рулиниці. Один раз пішов він полювати на зайців; пішов дак ще було темно. Ходив по зарослях, по болотах, а потім вийшов на поле. Тільки вийшов, зараз почала викочуватися панна-сонце. Вперше вона гріла слабо, а як тільки подніматись, то рот ставав більшим і більшим і накінець так розкрила, що не видно носа, ні очей, ні ушей. В цей мент чоловік-охотник стояв коло самоі панни-сонця. І вона, розкриваючи свій рот, торкнулася чоловіка, а щоб він не мешав, вона взяла да й заховала до своего величезного рота»{211}. Как видим, украинская сказка рисует нам еще доземледельческий уклад жизни, когда человек жил только охотой и рыболовством. Весьма показательно, что, согласно этой сказке, охотился он ночью, еще до восхода солнца. Небесное светило, описываемое здесь в качестве госпожи-панны, как бы совершенно случайно, безо всякого мотива проглатывает охотника. Как видим, украинская сказка еще не содержит ни мотива инцеста, ни последующего воскрешения охотника. Гибель последнего здесь вообще ничем не мотивирована и становится понятной лишь в том случае, если принять во внимание, что, как мы видели выше, в русской и целом ряде других индоевропейских традиций охотник символизирует собой созвездие Орион. Смысл украинской сказки раскрывается лишь при учете астрального подтекста: созвездие исчезает с небосвода с восходом солнца, дневное светило как бы проглатывает его. Кроме того, данная сказка примыкает к рассмотренному выше греко-индийскому мифу о существовании некоей связи между Орионом и солнечным рассветом.