<.. > С помощью пояса можно было укрощать ведьм и колдунов. Считалось, что колдуна можно поймать венчальным поясом, а ведьму — поясом от мужских штанов (ю. рус.) или поясом священника (з. укр.)»{234}. В болгарском фольклоре, если герою удавалось завладеть поясом самовилы, в котором была сосредоточена ее магическая сила, он мог подчинить ее своей власти. С помощью пояса можно было увидеть и умерших предков: «По поверьям крестьян Минской губ., на Радуницу возле церкви можно увидеть мертвых, которые в этот день приходят помолиться Богу; для этого надо опоясаться поясом, спряденным за один день из льняных ниток, остающихся при тканье под холстом»{235}. Считалось, что благодаря этой детали одежды можно было заглянуть также и в будущее. Поэтому во время Святок девушки клали перед сном под подушку пояс со словами: «Пояс мой, пояс, покажи жениха и поезд». Кроме того, пояс в славянской традиции служил эквивалентом мужской силы, и Е. Е. Левкиевская констатирует: «Надевание пояса на мальчика символизировало его возмужание, половое созревание, переход в возрастную группу парней, дававшую право на вступление в брак. У черногорцев парень надевал на себя пояс, когда у него начинали пробиваться усы. <…> В частности, у болгар пояс на парня надевали в 15–16 лет или когда он первый раз участвовал в колядовании»{236}. Отсюда становится понятнее истоки обычая связывания молодоженов поясом, «чтоб согласнее жили». «Если невеста хотела, чтобы у нее рождались мальчики, во время венчания она должна была опоясаться под рубашкой мужским поясом (серб.) или держать на руках подпоясанного мальчика (рус.)»{237}. Оплодотворяющая сила пояса использовалась не только для рождения мужского потомства, но и даже для увеличения поголовья скота: «Мужской пояс рассматривался как эквивалент мужской производительной силы, плодородия и использовался в продуцирующей магии. В восточной Болгарии в день св. Игнатия (20.ΧII/2.Ι) кур кормили в кругу из мужского пояса, чтобы они хорошо плодились и держались своего двора. Чтобы случка коровы прошла успешно, перед тем как вести ее к быку, ей на рога вешали пояс от мужских штанов (полес.)»{238}. Таким образом, мы видим, что семантика пояса весьма сходна с тем кругом представлений, который был связан с образом небесного охотника, и данное совпадение вряд ли можно считать случайным — скорее всего, оно было обусловлено перенесением на данный атрибут мужской одежды ряда представлений, составлявших отличительную черту мифологического первопредка, видимого на ночном небосводе. Особый интерес в этом свете представляет для нас мотив подпоясывания главного персонажа в русских заговорах. От заговора к заговору текст меняется, и обычно подпоясываются такими природными объектами, как красным солнцем, светлым месяцем, зарей, либо, что гораздо реже, такими значимыми предметами новой религии, как пояс Богородицы или крест. Однако время от времени встречается и мотив подпоясывания звездами: «Одеваюсь я, р. б. им., небом, подпояшуся я, р. б. им., облаками, частыми звездами…»{239} или «Опояшусь частыми звездами, подвяжусь луной…»{240}. Данные примеры показывают, что и в русском фольклоре пояс мог состоять из звезд и иметь своим реальным прообразом Пояс Ориона.
Следует отметить, что представление о сверхъестественной силе пояса и даже его связи с божеством восходят, скорее всего, ко временам индоевропейского единства. В Атхарваведе, древнейшем индийском собрании заговоров, время сложения которого датируется примерно I тысячелетием до н. э., мы уже встречаем заговор к поясу на долгую жизнь:
(Тот) бог, что завязал этот пояс,
Что стянул (его) и что соединил (его) для нас,
(Тот) бог, чьим предписанием мы движемся, —
Пусть ищет он другой берег и освобождает нас!
Ты пожертвован, окроплен жертвой.
Ты — оружие риши.
Первым приобщаясь к обету,
Будь убийцей героев, о пояс!
Раз я ученик Смерти,
Вымаливающий у бытия человека для Ямы,
С заклинанием, покаянием, усилием
Я повязываю его этим поясом.
Сын веру, рожденный от покаяния,
Ты был братом риши, создателей существования.
О пояс, вложи в нас мысль, мудрость!
Дай также нам покаяние и силу Индры!
О ты, которого древние создатели существования —
Риши повязали вокруг,
Обними ты меня
На долголетие, о пояс!{241}
Хоть этот использовавшийся в магических ритуалах гимн и содержит достаточное количество темных аллюзий, тем не менее из его текста очевидно, что пояс связан с каким-то божеством, завязывающим его, и приносит своему обладателю мудрость, а также покаяние и силу Индры — верховного божества индийского пантеона. Не менее явственна какая-то связь пояса с темой смерти: во втором четверостишии он оказывается оружием древних мудрецов-риши, являясь убийцей героев (очевидно, вражеских), а в следующем четверостишии упоминается владыка царства мертвых Яма, сопровождаемый, согласно индийской мифологии, двумя собаками. Вместе с тем очевидно, что после освящения и соответствующих ритуалов пояс должен был принести своему обладателю долгую жизнь, о чем прямо говорится в завершении гимна. Среднеперсидское сочинение «Бундахишн», восходящее в своей основе к утраченной космогонической части Авесты и определяющее самые главные явления в том или ином классе объектов, называет священный пояс из нитей кустик главой одежды, что также указывает на почитание данного предмета в иранской среде.
Обобщая приведенный в настоящей главе материал, мы можем констатировать, что отдельные черты мифологического охотника-первопредка, отождествляемого с созвездием Орион, сохранились у многих славянских народов. Хоть они и не были связаны с именем Боя, однако восходили все к тому же архетипу, что и он. Образ охотника присутствует в фольклоре и мифологии у всех трех восточнославянских народов, а также поляков. Если белорусские предания сохранили прямое указание на то, что Бой был первопредком их народа, а переданное Саксоном Грамматиком западнославянское предание знает его как сына бога и богатыря, то русская и украинская сказки утратили эту особенность вместе с именем главного героя, но зато сохранили легко узнаваемый астрономический подтекст, почти полностью пропавший в белорусских преданиях. Правда, образ первопредка угадывается в русской сказке, которая в слегка завуалированной форме отсылает нас к идущему с индоевропейских времен мотиву инцеста брата и сестры. Кроме того, в ней, как и в белорусских легендах, сохранились образы двух собак, сопровождающих героя, и, в отличие от других памятников славянской традиции, указание на мельницу как мифологический образ прецессии. Также в ней присутствует и характерный образ Малой Медведицы, обеспечивающей воскрешение героя и его собак. Понятно, что сложнейшая система символов, излагающая представления о смерти и воскресении, равно как и о смене космических эпох, была принадлежностью жреческого сословия, а не рядовых общинников. Перед нами, таким образом, еще один осколок, казалось бы, безвозвратно утраченной бесценной мудрости славянских волхвов. Украинская сказка хоть и не сохранила этих подробностей, но зато относит время действия к весьма древним, если не сказать, первобытным временам, и в ней есть указание на связь Ориона с солнечным рассветом, присутствующую в греческой и индийской традициях. Наконец, и в русской, и в украинской сказках есть другой архаический индоевропейский мотив вражды к охотнику женского персонажа — подробность, утраченная белорусским фольклором. Следы матриархальной революции мы видим не только на материалах сказок, но и в замещении женскими персонажами образов, изначально принадлежащих Ориону, таких как Жива, богиня полабов, или название созвездия Девичьими зорями на Руси. Охота, как было показано выше, достаточно тесно связана в славянской традиции с магией. Кроме того, и сам образ охотника объединяет в себе полярные понятия смерти и плодородия.
В Средние века мы видим в Польше и на Руси обожествление уже достаточно абстрактных понятий жизни и рода. Род был связан не только с рождением детей, что вполне естественно, но и со смертью, а одним из характерных особенностей его культа было почитание звезд. Весьма показательно, что творец жизни и «верховный владыка Вселенной» Живе почитался поляками в виде вооруженного дубиной охотника. Хоть источники ничего не говорят нам об астральной проекции бога Живе, но данный пробел восполняется тем, что после установления новой религии в той же Польше созвездие Орион воспринималось поляками в качестве Троицы — высшего начала в христианстве. Данные польской традиции оказываются чрезвычайно важны для определения истинного масштаба олицетворяющего данного созвездие божества в славянской мифологии. Весьма интересно указание на то, что Живе превращался в кукушку — вещую птицу, обеспечивающую круговорот душ между небом и землей и возвещавшую людям, кому сколько осталось жить, т. е. опять-таки связанную одновременно с жизнью и смертью. Кроме того, как бог жизни в целом, он вполне мог быть, по одному из вариантов мифа, и прародителем поляков. Тот факт, что у хорутан рожаницы назывались в том числе и живицами, как бы перебрасывает мостик между рассмотренными абстрактными русским и польским божествами. Как видим, Род и Живе имели целый ряд характерных признаков, сближающих их с небесным охотником. Тем не менее, вероятно, правильнее говорить о достаточно сильном влиянии мифа об Орионе на формирование их образов, чем видеть в них непосредственное воплощение славянского первопредка. Однако это обстоятельство указывает на то высокое значение, которое имел в глазах на