только живою, слышишь, только живою.
Статуи — да; а что делать с магмою плоти,
если душа в ней плещет? Или с желною,
принадлежащей утром воздуха струям?
Вряд ли стоп-кадры даже старт или финиш.
Как всё текуче, право, и неминуем
знак миновать, только оком окинешь.
Видели, как летела, мелкая ора,
но наши мысль и чувства — мыта и выра;
нам остаются разве пятна узора
бабочки на булавке после эфира.
Что наша жизнь за пташка, что за плутовка.
Запахов шлейфы, звуков в образах милых,
всплески сердцебиенья, рифм огласовка.
Останови мне мгновенье! — О, я не в силах.
8. «Где-то под Лугой...»
Где-то под Лугой
быстрая речка прозрачна,
глубока, что колодезь, в извилистом русле
мчит на закате
в полном молчанье,
а берег крут и обрывист,
разве что спрыгнешь или сползешь, —
как войти в воду?
Вечно тут солнце,
жизнь неприметна, невозмутима,
у серебристых ворот брезжат березы,
сияют спицы
бесшумных велосипедов,
бродят котята,
может, и ливенка дышит, еле играет,
бабушка смотрит в оконце,
жаворонок-солист на нити притинной,
тихое лето.
Где-то под Лугой, не знаю, не помню,
но где-то.
9. «Оркестровкою нонета для мифических капелл...»
Константину Афанасьеву
Оркестровкою нонета для мифических капелл
всех гречанок Мусагета скромный ФЭД запечатлел.
В профиль и вполоборота дивы с ног до головы,
вот сидят они на фото в обрамлении листвы.
То уток кустов неяркий, то основа лип в ходу;
видно, павловские парки с царскосельскими в ладу.
Складки, тени, флажолеты, старомодных струнных строй,
черно-белые портреты без обманки цветовой.
Эта в измеренье оном, та в Кастальском холодке
с серебристым камертоном в отчеканенной руке.
Снят немой суфлер Эола, хоры Павловских ветвей
и примкнувший к девам соло царскосельский соловей.
10. «Все ипостаси черт твоих...»
Все ипостаси черт твоих на бабочке фотоисчадий,
где негатив и позитив сокрыты в оттиске печати.
Тут притаился ряд миров полуискусственного толка,
откуда вышел ты на зов или нашелся, как иголка.
То губы ты решил скривить, а то нахмурился неловко,
тебя не может уловить оптическая мышеловка.
11. «Слышишь на волне растений...»
Слышишь на волне растений травный звон косы?
Таня, это тени, тени, армия росы.
Видно, местом время стало, место — муравой,
а когорты или алы рябью луговой.
Дросулитов разглядела, встала на бегу
и себя запечатлела тенью на лугу.
Весь фотоальбом скитаний в метках красоты.
Таня, это тени, Таня, так же, как и ты.
Мир не стар, но и не нов он, камерный факир,
от руки закомпонован, иллюзорен, сир.
Это только тени, Таня, цифровых цензур,
взглядов полное собранье, полное цезур.
ПРИЕЗД
Успели затащить пожитки в пылу приезда,
везде разложены манатки и причиндалы,
узлы, котомки и корзинки, кошачьи клетки,
мешки, баулы для мунгурок: дорожный хаос.
Волна житейской барахолки врасплох застала
углы, отнорки с закутками, сиденья, створки.
Находка для искусствоведки из малолеток —
необъяснимых инсталляций ряды и группы,
спроста их городит усталость, что с теснотою
азартно режется в избытки перемещений,
пока, проверив ручку двери на отпечатки,
мы обрели свои подушки и спим в остатке.
«Не томят тебя ни минусы, ни плюсы...»
Не томят тебя ни минусы, ни плюсы,
невозвратности немая благодать;
то колеса, то копыта, то турусы,
лишь скончания дороге не видать.
Так счастливого пути, как говорится,
но ни счастья, ни неволь и ни охот
ты не ищешь, потому что путь — страница,
потому что ты — странствующий рыцарь,
как Константы Ильдефонс и Дон Кихот.
ГУМИЛЕВ В ТЕРИОКАХ(стихи из романа)
1. Детали романа
Превозмогая косность строфики влеченья и самообмана,
гуляют северные тропики прибрежной полосой романа.
Ветвями обрамленный, купами вне суеты и вне мороки,
собор кронштадтский с круглым куполом с залива видят Териоки.
Театр уж полон, вечер близится, с ним пешеходы и пройдохи;
утомлено и солнце кризисом сознанья, жанра и эпохи.
И чей-то сон, что нынче тесен нам и истреблен на полустоне,
бредет по этажам и лесенкам волшебной Виллою Лепони.
В тени ключицы и уключины, потерян ключ, полны ресницы
букетами полуколючими из финских роз и медуницы.
И от обеда и до ужина, влюблен в актерку Кавальканти,
не помнит ресторан «Жемчужина» о жемчугах и о Леванте.
Вздох моря слышится за дюнами, в ночи постскриптум половицы;
все воплотится, что задумано, а вещный мир развеществится.
Прибрежных сосен истуканами дом обведен, хоть строй и редок,
и синевою остаканены все натюрморты напоследок.
Корабль шекспировский причаливал и удалялся от причала,
а платье темное прощальное она еще не надевала.
Контрабандист казненный хаживал по досочкам с кормы до юта,
и всем бессонницу отваживал известный доктор Дапертутто.
Но были странны в этом странствии для Оллинпяя и для Ино
две интермедии Сервантеса и сводничества Арлекина,
что все про свадьбу, свадьбу спрашивал, а наш герой смотрел с охотой,
как ветер волны разукрашивал цветущих сосен позолотой.
2. На вилле Лепони
Где говорят на одном языке вышина с быстриною,
девушка стала поэту тайной женою.
Пересыпать прибрежный песок, горсти всей горстью.
В доме Эшеров слушали стены гостя и гостью,
ветер играл в дом-лабиринт, сквозняки, точно дети,
по коридорам и лестницам, в мансарде, зале и клети
в жмурки играли, в прятки, неуловимы.
Дружили осока, сирень и шиповник с коробочкой грима.
Адом играл в шарабан, где бродячие комедианты
роли зубрили, спали, играли в фанты.
Снились поэту: капкан, палач, лавра и Троя;
а девушке: колыбель да луг над рекою.
Сизигийным приливом дышал залив, зеленью — птичья агора,
а из Кронштадта был слышен звон Андреевского собора.
3. Проиграл
Да, проиграл тебя, да, проиграл,
в меркаторские карты, в карты Проппа,
во все, что тень азарта: в кости, в пробы
пера или в играющий кимвал.
И прокутил тебя, и прогулял.
Ночь больше не бела, зато шиповник ал,
сыграли пьесу, занавес упал.
У чтицы на губах не лепестки, а ложь,
рептильный говорок, где слов не разберешь,
биограф графоман и на руку нечист.
Из книги бытия неровно вырван лист,
не вычитать судьбу мне в старом фолианте.
— Наль, где ты, Наль? — Я умер, Дамаянти.
4. Разные лестницы
По лестнице вниз, в кромешную тьму, на улицу бед.
«Сколько входов в дом на берегу, а выхода нет».
Ах, маленький трап в одну из кают под чаячий ор.
Где грай, там и рай, где хор, там простор.
«Изгнанники мы и расстались,
а птицы в Эдеме остались».
В доме на берегу пели ступеньки вверх, вторил флюгером бриз.
В свинцовом беззвучии подземелий по лестнице вниз.
Как отличаются жизнь и казнь, так эти лестницы две.
Черная от светлой, потайная от запретной,
шито белой ниткою на черном шве.
5. Действующие лица
Все были тут: залив, туман, закат,
утопленник, Принцесса и Аббат,
художник, шведка, девочки, актер
с фамилией картавой, сцена, хор,
дед моего фотографа и дед
Георгия, поэт, еще поэт
(Бог любит троицу), сон доктора, Гомер,
сонм зрителей, свидетелей партер,
незримого Лепони тайный штат,
Кронштадт-могила, колыбель-Кронштадт,
нарушивший молчания спецхран
Эдгара По раскаркавшийся вран.
6. Ночной кошмар
Фигуры умолчанья немы, не встанет дыба на дыбы
Свинцовым всадником системы всематериальной ворожбы.
Сожжет листы подметных справок (икс с игреком — сексот, филёр)
вне мизансцены очных ставок подземной пыточной суфлёр.
Вот кто пришел, жить, братцы, любо, на мой расстрел (добьют штыком?),
намазать позабыла губы, но подвела глаза тайком,
видать, ты им не доплясала, мне не отрубят головы,
чтоб ты ее не поднимала с переменившей цвет травы.
«Проснись, проснись, во сне ты стонешь, стучишь зубами и скрипишь,
как будто ты кого хоронишь и на могиле свежей спишь...»