о непроросших семенах,
о тине, топи блат и иле,
о рыжей поросли сумах
и об артезианских снах
на новодельном суахили.
Дев здешних не загнать в сераль
они в купальниках из смеха
иссушенную дразнят даль
парами экстази и эха,
и прячет даль сарай один,
таящий сено и полову,
где чистит нищий Аладдин
ночную ржавчину былого.
«Отсюда не видать, когда спадет жара...»
Отсюда не видать, когда спадет жара.
Пока передохнуть нам, видно, не пора,
наука летних чар свои разделы множит.
Зубри, абитуриент, с руки выпускника
электрику грозы, акустику ее же,
динамику дождя и статику цветка.
Сегодня, милый мой, судьба огнеопасна,
расширила зрачки, со спичками шаля.
Над ртутью на июль алхимия не властна,
но в аурум влюблен цыганский мёд шмеля.
Рули, дневной лихач, в мотель спеша за тенью,
где, вперив в солнцепек полубезумный зрак,
стоит рычащий пес полдневным привиденьем
полночного шоссе — раздавленных собак.
Жара влюбилась в зной иль крутит шашни он с ней,
и, пережив с трудом дневное вещество,
стоит ночной мираж на реках вавилонских,
попробуй не уснуть и различить его.
СКАЗОЧКА
Чуя грозовую тучку
идут маменьки за ручку
с Коленьками, пляж проведав,
или с Машеньками.
Всюду замки людоедов
с башенками.
Нынче тут кота не сыщешь,
псы их рвали по дворищам,
хворь растратила.
Бессапожны мчатся, босы
на газоновы покосы
молча затемно.
Стены замковы объяла
тьма заведомо.
А где мельница стояла,
нам неведомо,
дом сгорел, мука пропала;
сетку мелкую нахмуря
накомарника,
по ослиной лупят шкуре
два ударника.
И округой людоед привечается,
то в сугроб, а то в сморчка превращается,
то он мухою навозной в фортку просится,
то подростком узкозадым в «карте» носится.
Но в хибарке средь болот
с печкой, с нарами,
шепчут ивы, что живет
тетка старая,
а всего-то у нее и имущества,
что клюка со слабиной для могущества,
грядка в полтора шажка,
паутина с мизгирем, ковш с котомочкой
и два красных сапожка
для котеночка.
«Тут строятся розничным строем ударных бригад...»
Тут строятся розничным строем ударных бригад
фальшивомонетчик, начетчик, ответчик и лауреат.
Газонокосилка футбольное поле наводит — ох, воет! — на луг.
Вот разве зима принесет тишину, милый друг,
в снега упакует уродливых зданий несметную рать.
А нынче на страты чужих легионов ты взгляда не трать.
«Трактир при тракте подожгли...»
Трактир при тракте подожгли,
теперь тут зиждется в пыли
полупустой и сонный
шалман пристанционный.
В лавчонке рядом продают
гроздей полунезрелый брют,
а огурец там бешен,
на химии помешан.
Мой поезд не придет никак,
зато несется порожняк
за партией товара,
и я ему не пара.
«В курортной зоне бродят вертухаи...»
В курортной зоне бродят вертухаи,
начальничков от жизни сторожат.
Как высоки острожные заборы!
Еще таятся в летнем камуфляже
воспоминаний минные поля,
исходы белок и ежей незримы;
но музыка последние посты
с проигранных полей и рощ снимает,
луна играет в светомаскировку,
и маскхалаты шьют войска зимы.
«Коринфяне, сегодня Петр и Павел...»
Коринфяне, сегодня Петр и Павел, но в Тире и в Твери
всё норовим мы жить противу правил, что нам ни говори.
Теперь сними мужской наряд, Омфала, всем одиночествам, знать, лет по сто,
так много зноя, а любви так мало, что мы почти никто.
У воздуха подплавлен каждый ярус над незадачливым мирком вещей,
а мы плывем, раз поднят белый парус дневных ночей.
Плывем куда придется, как придется, в Саратов, в Сан-Хосе;
но, уроженцы или инородцы, неисправимы все.
Акустикой лазури говорит нам: «Коринфяне!» — бескрайний небосвод.
Залив цветет, а звезд еще не видно, к тому идет.
Апостольские дни бредут по лугу, их календарь отложим на потом,
но что ни строй, дворец или лачугу, выходит мертвый дом.
И, интегралы превзойди, иль дроби, нескладной жизни комната тесна.
Коринфяне, еще раз час нам пробил очнуться ото сна.
Непостижимых крыл летят пушинки и ночь нежна,
а белая и желтая кувшинки — две девы из псалма.
Где затаились Веспер и Стожары, мы все, как суховей.
О смысле выспреннем хвалы и славы
задумались мерцающие главы
ночных церквей.
«В сундучке воображенья...»
В сундучке воображенья
сновиденья спят.
Ах, под музыку иную,
в день обычный выходную,
там играют представленье
«Царь Кандавл».
Там поют, читая мифы:
«Тенерифе! Тенерифе!» —
хоры грамотных сирен.
Вторят им с ладьи поморы:
«Холмогоры! Холмогоры!»
А у монастырских стен,
там, где иноки гуляют,
им на скрипочке играет
гражданин травы изок.
И Начальник тишины
знает: травы зелены,
лазорев лён,
сады в яблонях и в вишнях,
осанна в вышних.
«Где-нибудь в Брекчии...»
Где-нибудь в Брекчии
после мессы под витражом цветным
похоронили бы тебя на маленьком кладбище
под белым мраморным камушком
с черным крестиком.
Где-нибудь в Грузии
упокоилась бы ты в беседке-усыпальнице
на приусадебном участке родственников
между огородом и розарием.
Где-нибудь сто лет назад
в России-матушке
спала бы ты под кустом сиреневым
за сельской церковью.
А здесь и сейчас
лечили тебя ядом безвременья,
сожгли в пещном пламени,
а прах твой развеяли
над городской речкою.
Вот и плачут по тебе, голубушка,
белый камушек Брекчии,
розы Имеретии,
сирени Врубеля,
старый серебристый деревянный крест
за городом Мышкиным,
горы Рифейские
да воды Летейские.
ПЕРЕД ОСЕНЬЮ
1. «Остудой полон каждый плёс...»
Остудой полон каждый плёс,
утратив летнюю истому,
и даже своенравный пес
кукожится и жмется к дому.
Отказывайся, покриви
душой, настроясь понаивней,
забыть о жизни и любви,
как хвори нам велят и ливни.
2. «Слетает желтый лист в тетрадь...»
Слетает желтый лист в тетрадь,
школярские раскрылись астры,
и нам вольно перебирать
осенних признаков кадастры,
улавливая на лету
на полуслове, полужесте
всех описей неполноту
с перечислениями вместе.
3. «Из гроз подвесив потолок...»
Из гроз подвесив потолок,
разбойный ветер Ванька Каин
свистит в свисток, трясет силок,
вольнолюбив и неприкаян,
чтоб выветрить в который раз
литературные отнорки,
где гений места ищет лаз
и ловит нас на оговорке.
4. «Хотя, по правде говоря...»
Хотя, по правде говоря,
не хочет ватерпас погоды,
предчувствуя до сентября
предмайской сутолоки всходы,
и, дочитавши без затей
учебник беспечальных правил,
наш водосбор своих детей
в сад завтрашний уже отправил.
СОЙКИ
С пропавших соек болтовнею
пронзительный день был таков.
То вечер явится желною,
то утро россыпью дроздов.
Как лето к осени кренили,
слетая стайкою с грозы,
малютку перышко сронили
лазоревее бирюзы.
Должно быть, отлетели в даты,
давно сорвавшиеся с крыл,
где милый мой отец когда-то
случайно сойку подстрелил.
Заводят свадебные хоты
на берегах нездешних рек,
где их хазарские заботы
оценят римлянин и грек.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
1. «Ты мне все-таки снишься в предзимнюю ночь...»
Ты мне все-таки снишься в предзимнюю ночь
над Невою и Невкой
в час, когда покрываются площади почв
суррогатным снежком-однодневкой,