Но Роза не позволяла себе мечтать слишком часто. Что толку в сетованиях? Вместо этого она ждала, поправлялась, заполняла альбом для вырезок. Девочка читала, когда могла, о местах, где никогда не была, и фактах, которые никогда не использовала в беседах, так как никогда не вела бесед. Она ждала следующего неизбежного эпизода, который приблизит ее к концу, надеясь, что грядущее недомогание окажется интереснее предыдущего, станет менее болезненным, принесет какие-то дивиденды, как в тот раз, когда она проглотила мамин наперсток.
Разумеется, она не нарочно: если бы он не был таким блестящим, таким хорошеньким со своей шапочкой в виде желудя, она и не подумала бы его касаться. Но он был именно таким, и она коснулась. Какое восьмилетнее дитя поступило бы иначе? Роза пыталась уравновесить его на кончике языка, словно клоун из «Книги о цирке» Меггендорфера,[23] тот, который удерживал красный мячик на глупом остром носу. Неразумно, конечно, но она всего лишь ребенок, к тому же благополучно практикующий этот трюк уже несколько месяцев.
Случай с наперстком окончился хорошо во всех отношениях. Немедленно вызвали доктора, молодого врача, который лишь недавно принял практику в деревне. Доктор щупал, колол и делал все, что положено докторам, прежде чем дрожащим голосом предположил, что, возможно, может помочь некий новый диагностический инструмент. Посредством фотографической съемки он может заглянуть в желудок Розы, даже не прикасаясь к скальпелю. Предложение всем понравилось: отцу, чьи навыки обращения с камерой означали, что именно он призван осуществить современную съемку, доктору Мэтьюсу, который смог опубликовать фотографии в специальном журнале под названием «Ланцет», и маме, потому что публикация вызвала определенное волнение в светских кругах.
Что же касается самой Розы, то наперсток успешно вышел (самым неблагопристойным образом) примерно через сорок восемь часов, но она смогла насладиться тем, что наконец-то сумела угодить отцу, хоть и мимолетно. Не то чтобы он сам признался, это было не в его стиле, просто Роза проявляла редкую проницательность, когда дело доходило до настроений родителей (хотя причины их изменений пока оставались для нее тайной). Удовольствие, доставленное отцу, привело Розу в приподнятое настроение, такое же легкое и воздушное, как суфле здешней поварихи.
— Если позволите, леди Мунтраше, я завершу осмотр?
Роза вздохнула, когда доктор Мэтьюс приподнял ее ночную рубашку, чтобы осмотреть живот. Она плотнее закрыла глаза, когда холодные пальцы коснулись кожи, и подумала о своем альбоме. Мама выписывала лондонские журналы с новейшими свадебными фасонами. Роза прелестно украсила страницу альбома при помощи кружева и лент, взятых в шкатулке для рукоделия. Невеста получилась замечательно: вуаль из бельгийского кружева, по краю приклеен мелкий жемчуг, букет из засушенных цветов. Жених — совсем другое дело: Роза мало что знала о джентльменах. (Ей и не следовало. Ни к чему юной даме знать подобные вещи.) Но Розе казалось, что характеристики жениха не имеют особого значения, если невеста мила и невинна.
— Неплохо, — сообщил доктор Мэтьюс, опуская ночную рубашку Розы на место и похлопывая девочку по животу. — К счастью, инфекция не распространилась. Однако смею просить вас, леди Мунтраше, о возможности более обстоятельной беседы насчет наилучшего лечения.
Роза открыла глаза как раз вовремя, чтобы заметить льстивую улыбку доктора, обращенную к маме. До чего он утомителен, вечно напрашивается на чай, лишь бы повстречать еще кого-нибудь из близ живущего мелкопоместного дворянства, а потом лечить при необходимости. Опубликованные снимки Розиного наперстка in positus[24] принесли доктору некоторые сборы среди зажиточных людей графства, и он поспешил развить успех. Пока он осторожно убирал стетоскоп в большую черную сумку, уминая и похлопывая ее по боку аккуратными пальчиками, скука Розы превратилась в раздражение.
— Так я еще не на пути в рай? — наивно заморгала она, глядя в его краснеющее лицо. — А то я как раз оформляю страницу в своем альбоме для вырезок, и было бы весьма прискорбно оставить ее незаконченной.
Доктор Мэтьюс девически хихикнул и глянул на маму.
— Что ж, дитя, — запинаясь, произнес он, — волноваться не о чем. Со временем мы все окажемся перед престолом Господа…
Он разразился неприятной лекцией о жизни и смерти, Роза немного понаблюдала, прежде чем отвернуть голову, пряча слабую улыбку.
Бремя ожидания ранней смерти каждый несет по-своему. Иным оно дарует зрелость, значительно превосходящую опыт и возраст: смирение, расцветающее в добрый нрав и кроткие черты. В других же застывает крошечной льдинкой в самом сердце. Льдинкой, не всегда видной, но не тающей.
Роза хотела бы принадлежать к первым, но в глубине души знала, что принадлежит ко вторым. Не то чтобы она была гадкой, скорее, у нее развился дар отстраненности: способность смотреть со стороны и наблюдать за происходящим без проявления эмоций.
— Доктор Мэтьюс! — Голос мамы прервал все более отчаянное описание маленьких ангелочков Господних. — Почему бы вам не спуститься и не подождать меня в утреннем салоне? Томас принесет чай.
— Охотно, леди Мунтраше.
Он с облегчением прервал неприятный разговор и вышел из комнаты, не глядя Розе в глаза.
— Роза, — произнесла мама. — Ты дурно поступила.
Укор был разбавлен недавним беспокойством мамы, и Роза знала, что наказания не последует. Ее никогда не наказывали. Кто может быть жесток с маленькой девочкой, ожидающей, когда ее настигнет смерть? Роза вздохнула.
— Я знаю, мама, и мне очень жаль. Просто у меня голова кружится, а от разговоров доктора Мэтьюса становится только хуже.
— Хрупкое сложение — тяжелый крест, согласна. — Мама взяла Розу за руку. — Но ты ведь юная дама, ты Мунтраше. И слабое здоровье — не оправдание для манер, если они отличаются от превосходных.
— Да, мама.
— А сейчас мне надо идти и поговорить с доктором. — Она коснулась прохладными пальцами щеки дочери. — Я загляну к тебе еще раз, когда Мэри принесет поднос.
Леди Мунтраше направилась к двери, платье ее зашуршало, когда закончился коврик и начались половицы.
— Мама? — окликнула Роза.
Ее мать обернулась.
— Да?
— Я хотела тебя спросить. — Роза помедлила, не зная с чего начать, боясь проявить излишнее любопытство. — Я видела в саду мальчика, он прятался за кустом рододендрона.
Мамина левая бровь на мгновение нарушила совершенство черт.
— Мальчика?
— Сегодня утром я видела его из окна, когда Мэри пересадила меня в кресло. Он стоял за кустом камелии и разговаривал с Дэвисом. Гадкого вида мальчишка с лохматыми рыжими волосами и весьма нахальными манерами.
Мама прижала руку к бледной коже на шее, медленно и длинно выдохнула, так что интерес Розы только возрос.
— Ты не мальчика видела, Роза.
— Мама?
— Это твоя кузина, Элиза.
Роза широко распахнула глаза. Как неожиданно. В основном потому, что попросту невозможно. У мамы нет ни братьев, ни сестер, и когда бабушка умерла, мама, папа и Роза остались единственными Мунтраше.
— У меня нет никакой кузины.
Мама выпрямилась, заговорив непривычно поспешно.
— К несчастью, есть. Ее зовут Элиза, и она приехала жить в Чёренгорб.
— Надолго?
— Боюсь, навсегда.
— Но, мама… — Голова Розы кружилась сильнее, чем когда-либо. Как может тот неряшливый оборванец быть ее кузиной? — Ее волосы… Ее манеры… Ее одежда была вся мокрая, и сама она грязная и растрепанная… — Роза вздрогнула. — Она была вся в листьях…
Мама прижала палец к губам. Она повернулась к окну и темный локон на ее затылке задрожал.
— Ей больше некуда было идти. Мы с отцом согласились ее принять. Акт христианского милосердия, который она никогда не оценит, не говоря уже о том, чтобы его заслужить, но мы всегда должны поступать как подобает.
— Мама, что она тут будет делать?
— Причинит нам немало беспокойства, не сомневаюсь. Но мы не можем ее прогнать. Неспособность проявить милосердие выглядит ужасно, и потому мы должны обратить необходимость в добродетель.
В словах леди Мунтраше был привкус чувств, процеженных через сито. Она и сама ощутила их пустоту и более ничего не сказала.
— Мама?
Роза осторожно дотронулась до замолчавшей матери.
— Ты спросила, что она тут будет делать? — Мама повернулась к Розе, в ее голосе прорезалась новая нотка. — Я отдаю ее тебе.
— Отдаешь мне?
— Как своего рода проект. Она будет твоей протеже. Когда поправишься, будешь в ответе за то, чтобы научить ее хорошим манерам. Она немногим лучше дикарки, ни грамма изящества или очарования. Сирота, которую никто не научил, как жить в порядочном обществе. — Леди Мунтраше выдохнула. — Конечно, иллюзий я не питаю и не ожидаю, что ты совершишь чудо.
— Да, мама.
— Черного кобеля не отмоешь добела, а беспризорной сиротке не расцвести розой. Но мы должны сделать все возможное, ее надо хорошенько отчистить. Ты даже не представляешь, дитя мое, каким влияниям подвергалась эта сиротка. Она жила в Лондоне среди ужасного падения нравов и порока.
Лишь тогда Роза поняла, кто эта девочка: Элиза — дочь папиной сестры, загадочной Джорджианы, чей портрет мама сослала на чердак, чье имя никто не осмеливался упоминать.
Никто, кроме бабушки.
В последние месяцы жизни старая женщина вернулась в Чёренгорб, точно раненый зверь, и укрылась в башне, чтобы умереть. Она то проваливалась в сон, то грезила наяву, и все время взахлеб говорила о двух детях: Лайнусе и Джорджиане. Роза знала, что Лайнус — ее отец, и заключила, что Джорджиана — его сестра. Та, что исчезла еще до рождения Розы.
В то время Роза по прихоти судьбы наслаждалась периодом относительно хорошего здоровья, и мама попросила ее посидеть с бабушкой. Леди Мунтраше сказала, что для достойной юной дамы опыт ухода за больными и умирающими бесценен. И хотя Роза подозревала, что мамин энтузиазм проистекает скорее из нежелания самой ухаживать за старой женщиной, чем из педагогических соображений, она не стала возражать. К тому же Розе нравилось сидеть с бабушкой, смотреть, как та спит, следить за каждым вздохом, который может стать последним.