В одном Роза была уверена: мама пришла бы в ярость, узнай она, что Элиза была в городе и общалась с простым деревенским людом. Мама и так уже сердилась, что Элиза говорит со слугами, — одного этого хватало, чтобы Роза терпела дружбу Элизы и Мэри. Если бы мама спросила Элизу где та была, разумеется, кузина не стала бы лгать, и Роза не представляла, как поступила бы мать в ответ. За все эти годы леди Мунтраше так и не сумела придумать наказание, которое устрашило бы Элизу.
Угроза показаться вульгарной ничего не значила для Элизы. Ссылка в чулан под лестницей лишь даровала время и тишину для сочинения свежих историй. Лишение новых платьев — настоящее наказание для Розы — не вызывало ни вздоха, Элиза была более чем счастлива, когда донашивала одежду кузины. Словом, если дело доходило до наказаний, Элиза была подобна героине одной из собственных сказок, защищенной волшебными чарами.
Наблюдение за мамиными безуспешными попытками наказать Элизу доставляло Розе особое удовольствие. На каждую попытку кузина равнодушно моргала голубыми глазами, беспечно пожимала плечами и говорила лишь: «Да, тетя». Казалось, Элиза искренне не понимает, что ее поведение может оказаться проступком. Особенно леди Мунтраше раздражало, как Элиза пожимает плечами. Мама давным-давно избавила Розу от иллюзий по поводу превращения Элизы в достойную юную даму и вполне довольствовалась тем, что дочь сумела убедить кузину одеваться как следует. (Роза принимала мамину похвалу и заглушала тоненький голосок, который шептал, что Элиза выкинула потрепанные бриджи лишь потому, что перестала в них влезать.) Леди Мунтраше говорила, что в Элизе что-то сломано, точно кусочек зеркала в телескопе, который мешает работать как следует. Так и Элиза не чувствует должного стыда. Разговоры Элизы о магии и феях подпитывали костер маминого гнева. «Безбожный ребенок, — говорила она. — Но разве можно было ждать иного с таким языческим детством?»
Словно прочитав мысли Розы, Элиза заерзала рядом с ней на диване. Они сидели неподвижно уже почти час, и тело Элизы гудело от нетерпения. Мистеру Сардженту постоянно приходилось напоминать ей, чтобы она не хмурилась и сохраняла позу, пока он наносит последние штрихи, Роза слышала, как художник днем ранее говорил маме, что уже закончил бы картину, если бы девица с огненными волосами не отказывалась позировать столько, сколько нужно, чтобы запечатлеть выражение ее лица.
Леди Мунтраше передернуло, когда он это сказал. Она бы предпочла, чтобы Роза позировала мистеру Сардженту одна, но Роза решительно воспротивилась. Элиза — ее кузина, ее единственная подруга, разумеется, она должна быть на портрете. Потом Роза немного покашляла, поглядывая на маму из-под ресниц, и вопрос был закрыт.
И хотя небольшая вредная часть Розы наслаждалась маминым неудовольствием, на участии Элизы она настаивала искренне. Прежде у Розы никогда не было подруги, не предоставлялось возможности, а если бы и предоставилась, то зачем друзья девочке, которой недолго осталось жить? Как и большинство детей, волей судьбы привычных к боли, Роза находила, что имеет мало общего с другими девочками ее возраста. Ей было неинтересно катать обручи или убирать кукольные домики и быстро становилось скучно, когда заводились утомительные беседы о любимом цвете, номере или песне.
Но кузина Элиза была не такой, как другие девочки. Роза поняла это с первой же встречи. Взгляд Элизы на мир был удивительным и свежим, она часто совершала абсолютно неожиданные поступки. Поступки, которые мама терпеть не могла.
Лучшим в Элизе, даже лучшим, чем ее способность злить маму, был дар рассказчицы. Она знала невероятно много чудесных сказок, подобных которым Роза никогда не слышала, страшных историй, от которых у Розы бегали мурашки по коже, а спина покрывалась испариной: о другой кузине, о лондонской реке, о злом плохом человеке со сверкающим ножом и, конечно, о черном корабле-призраке в бухте Чёренгорб. Хоть Роза и знала, что это очередная выдумка Элизы, она любила ее слушать. Призрачный корабль на горизонте — Элиза утверждала, что видела его и немало летних дней провела в бухте, надеясь увидеть снова.
Лишь об одном Элиза никогда не рассказывала Розе: о своем брате Сэмми. Его имя лишь раз соскользнуло с ее языка, но она немедленно умолкла, когда Роза стала расспрашивать подробности. Мама сообщила Розе, что у Элизы когда-то был близнец, брат, слепленный из одного с ней теста, мальчик, который трагически погиб.
Одиноко лежа в кровати, Роза воображала его смерть, смерть маленького мальчика, утрата которого совершила невозможное: лишила рассказчицу Элизу слов. «Смерть Сэмми» сменила «Бегство Джорджианы» на посту любимой фантазии Розы. Она представляла, как он тонет, падает, чахнет, бедный мальчик, которому до нее принадлежала привязанность Элизы.
— Сидите тихо, — велел мистер Сарджент, указывая кистью в сторону Элизы. — Прекратите извиваться. Вы хуже, чем корги[29] леди Асквит.
Роза моргнула и постаралась не изменить выражения лица, когда заметила, что отец находится в комнате. Он стоял за мольбертом мистера Сарджента и внимательно наблюдал, как работает художник. Нахмурясь, он наклонил голову, чтобы лучше видеть, как ложатся мазки. Роза была удивлена, она никогда не замечала за отцом интереса к искусству. Единственным известным ей предметом, к которому он питал нежность, была фотография, но даже ее он умудрился сделать скучной. Отец никогда не фотографировал людей, только жуков, растения и кирпичи. И все же он здесь, прикован к портрету дочери. Роза чуть выпрямилась.
Лишь дважды Розе выпала возможность наблюдать отца с близкого расстояния, и то в детстве. Первый раз — когда она проглотила наперсток и отца призвали сделать снимок для доктора Мэтьюса. Второй случай оказался не столь удачным.
Роза пряталась. Должен был прийти доктор Мэтьюс, а девятилетняя Роза решила, что не желает его видеть. Она нашла единственное место, где маме не пришло бы в голову ее искать: отцовскую темную комнату.
За большим столом имелось пустое пространство, и Роза взяла подушку, чтобы удобно устроиться. В целом у нее получилось, вот если бы еще в комнате не пахло так гадко, чем-то вроде чистящего средства, которое слуги использовали во время весенней уборки.
Она провела внутри уже около пятнадцати минут, когда дверь в кабинет открылась. Тонкий лучик света упал через крошечную дырочку в деревянном узелке, который украшал заднюю стенку стола. Роза затаила дыхание и прижалась глазом к дырочке, опасаясь, что мама и доктор Мэтьюс пришли за ней.
Но дверь держала не мама и не доктор, а отец, одетый в длинный черный дорожный плащ.
У Розы сжалось горло. Хотя ее никогда прямо не предупреждали, она знала, что не должна пересекать порог отцовской комнаты.
Отец мгновение постоял, вырисовываясь темным силуэтом на светлом фоне. Затем он вошел и бросил плащ на кресло, тут же возник Томас с бледным от огорчения лицом.
— Ваша светлость. — Томасу не хватало воздуха. — Мы не ждали вас до следующего…
— Мои планы изменились.
— Повариха готовит второй завтрак, милорд, — сообщил Томас, зажигая газовые лампы на стене. — Я накрою на двоих и скажу леди Мунтраше, что вы вернулись.
— Нет.
Внезапность приказа заставила Розу затаить дыхание.
Томас резко повернулся к отцу, и спичка в обтянутых перчатками пальцах погасла, пав жертвой внезапного холода.
— Нет, — повторил отец. — Путешествие было долгим, Томас. Мне нужно отдохнуть.
— Поднос, сэр?
— И графин хереса.
Томас кивнул и исчез за дверью, его шаги удалились по коридору.
Роза слышала стук. Она прижала ухо к столу, гадая, не тикает ли что-то в ящике, некий загадочный предмет, принадлежащий отцу. А потом поняла, что это ее собственное сердце в грудной клетке выстукивает предупреждение, рвется на волю.
Но спасения не было. Не было, пока отец сидел в кресле, загораживая дверь.
И потому Роза тоже продолжила сидеть, плотно прижав колени к вероломной груди, словно стук сердца мог выдать ее.
Она впервые оказалась наедине с отцом. Девочка заметила, как его присутствие наполняет комнату, отчего место, прежде безопасное, словно становится заряженным эмоциями и чувствами, не понятными Розе.
Она слышала приглушенные шаги по ковру, тяжелый вздох, от которого у нее волоски на руках встали дыбом.
— Где ты? — мягко произнес отец, затем повторил сквозь сжатые зубы: — Где ты?
Роза затаила дыхание и сжала губы. Он говорит с ней. Ее всезнающему отцу явилось откровение, что она прячется в неположенном месте?
Отцовский вздох — скорбь? любовь? усталость? — и «baigneur». Так мягко, так тихо, сломленное слово сломленного человека. Роза учила французский с мисс Трантон и знала, что означает «baigneur» — маленькая куколка, пупс.
— Baigneur, — повторил отец. — Где ты, моя Джорджиана?
Роза перевела дыхание. Хорошо, что он не обнаружил ее, но как жаль, что столь нежный голос произносит не ее имя.
Тогда, прижимая щеку к столу, Роза пообещала себе, что однажды кто-нибудь так произнесет и ее имя…
— Опусти руку! — разозлился мистер Сарджент. — Если будешь продолжать ею двигать, я нарисую тебя с тремя, и так тебя и запомнят на веки вечные.
Элиза тяжело вздохнула и сцепила руки за спиной.
У Розы глаза слезились от неподвижности, и она тоже вздохнула несколько раз. Отец уже вышел из комнаты, но его присутствие осталось, та печаль, которая всегда струилась за ним.
Роза позволила взгляду вновь опуститься на альбом. Ткань была прелестного розового оттенка, который, девушка знала это, прекрасно пойдет к ее темным волосам.
За годы болезни Роза всегда хотела лишь одного — вырасти. Вырваться за границы детства и жить, как говорила Милли Тиль,[30] сколь угодно быстротечно и судорожно. Она отчаянно хотела влюбиться, выйти замуж, завести детей, покинуть Чёренгорб и начать свою собственную жизнь. Прочь из этого дома, прочь от этого дивана, на который мама упорно укладывала ее, даже когда она чувствовала себя достаточно хорошо. «Розин диван, — говорила мама. — Положите новое покрывало на Розин диван. Оно подчеркнет бледность ее кожи и заставит ее волосы сверкать еще ярче».