Несмотря на причудливость почти всех собранных в сквоте биографий, Кешкину историю выслушали с пониманием, сочувствием и удивлением. Многократной и скрупулезной проверке подверглись кешкины способности слышать сквозь капитальные стены, видеть в темноте и почти по-собачьи идти по ясному следу. Подтверждение всего этого вызывало завистливые и восхищенные вздохи и восклицания. Кешка блаженствовал, как пес, которому чешут искусанное блохами брюхо.
Ничего не говоря Кешке, Аполлон, по-видимому, встречался с Тимоти, и, уточнив кое-какие детали кешкиной истории, строго настрого запретил последнему покидать сквот без крайней необходимости. Кешка охотно подчинился. Впечатлений хватало внутри.
Сквозь дыры в крыше последнего этажа иногда лил дождь, а иногда летели снежные хлопья. Когда не было ни того, ни другого, лежа на полу можно было смотреть на звезды. Клетчатая изнанка потолка свисала почерневшими плетеными циновками. Из этих циновок, пластов штукатурки, кирпичной крошки и клочьев разноцветных обоев художник-баталист Вениамин Переверзев-Лосский клеил и лепил модели эпизодов самых знаменитых исторических битв, скрупулезно воспроизводя детали рельефа и почти не обращая внимания на участников сражения. Лошадей он делал из желудей и спичек и почти каждый вечер визгливо ругался с кем-нибудь из общины Детей Радуги, которые жили этажом ниже и воровали желуди для кофе. Для каждой батальной сцены требовалось от одного до двух ведер необыкновенно вонючего клея, который Переверзев-Лосский самолично варил на двухкомфорочной газовой плите, изводя общественные баллоны. Батальные сцены радовали население и гостей сквота от двух дней до недели, а потом размывались проникающим через дырявую крышу дождем. Доброжелатели советовали Вениамину творить в помещениях нижних, более сухих этажей, но художник гордо отказывался, ссылаясь на то, что его ландшафтам нужен подлинный земной свет и климат.
В двух из пяти стояков дома по счастливому стечению обстоятельств не было отключено электричество, и следовательно, можно было пользоваться обогревательными приборами. В квартирах одного стояка жили почти все постоянные насельники сквота, а в другом частная кинокомпания «Логус-XXII век» снимала кинофильм про коммуну хиппи. Почти все жители сквота на том или ином этапе принимали участие в съемках. Постоянных актеров было четверо и трое из них находились в непрерывном вдохновенном запое. Худенький нервный режиссер регулярно орал на них и иногда даже пинал ногами. После каждой такой вспышки он бледнел, долго сидел на корточках в углу и глотал какие-то таблетки. Съемки велись конвульсивно и часто прекращались из-за отсутствия финансирования.
Кешку жители и гости сквота жалели и по своему любили. Кешка, в свою очередь, старался не быть в тягость: прибирался, драил полы, помаленьку плотничал, ловил и жарил все тех же голубей. Голуби хорошо шли и под пиво, и под портвейн.
Потом кому-то пришла в голову светлая мысль заняться кешкиным образованием. Практически все насельники вдохновились этой идеей и буквально рвали Кешку друг у друга из рук. Сам Аполлон преподавал мальчику историю живописи и архитектуры. Вдохновенный Переверзев-Лосский в промежутках между коммунальными скандалами из-за газа и желудей читал лекции по общей истории. Поэт Леша Зеленый читал вперемешку свои и чужие стихи, особенно увлекаясь декламацией Овидия на латыни. Супружеская пара хиппи, в прошлом студенты биофака, споря и перебивая друг друга, рассказывали юноше о теориях эволюции и эффекте Кирлеана. Все это вместе вызывало у Кешки живой интерес и жесточайшие ночные головные боли, во время приступов которых он бегал по длинному коридору, сжав голову руками, и шипел, стараясь не разбудить никого из насельников.
Прекратила все это скромная нищенка баба Дуся, у которой лица кавказской национальности оттяпали квартиру (Черные, черные такие – рассказывала баба Дуся. – Ровно черти в аду. А во рту-то все зубья золотые…), и выгнали одинокую как перст старушку прямо на улицу. Третий год баба Дуся промышляла возле магазинов и в переходах метро и жила в сквоте из милости, любимая всеми за редкую ясность и тихость нрава.
– Угробят мальчишку, как есть угробят своими дуростями, – решила баба Дуся, понаблюдав за процессом «образования» Кешки и за его ночными бдениями, ясно видными ей из-за старческой бессонницы. – Ничего вы не понимаете. Сама буду его учить, – заявила она оторопевшим поэтам и художникам. – А вы прочь отойдите. Я вам скажу, когда ваша блажь уже для его ума без опасности будет.
В годы своей ранней пионерской юности баба Дуся состояла в отряде по борьбе с неграмотностью и на двоих с подругой за одно лето, несмотря на вредоносное сопротивление несознательного элемента, почти полностью победила неграмотность в карельском селе Руотсинпюхтя. За это обеим подругам вручили грамоты, подписанные самим Луначарским, и избрали делегатками пионерского съезда, пропуском на который служили огромные, багровые как кровь мандаты. Мандат и грамота, бережно хранимые более 50 лет, тоже достались ненавистным кавказцам. «Приходили ко мне лет 20 назад пионеры, просили в школьный музей отдать, да я не отдала. Не понравились они, вишь, мне – шумные да наглые. Вот дура-то была – сегодняшних-то и во сне не видала,» – сокрушенно качала головой баба Дуся.
Опираясь на свой пятидесятилетней выдержки опыт, баба Дуся взялась учить Кешку читать и «считать арихметику» (так сама баба Дуся называла свои уроки). Кешка, помня слова Феди об обучении, взялся за учебу охотно и на удивление быстро, словно вспоминая, освоил буквы. Простые примеры в пределах 20, во время решения которых баба Дуся милостиво разрешала ученику прибегать к помощи пальцев и коробка спичек, тоже давались без особого труда.
Сложнее было складывать буквы в слова. Про себя Кешка уже давно угадывал слово, и мог назвать его вслух, но вот сложить буквы в слога, а слога – в слова… Здесь наступал полный затор, и у вдохновленной начальными успехами ученика бабы Дуси в прямом смысле опускались руки, обтянутые серой пергаментной кожей, похожей на чешуйки осиного гнезда.
В конце концов сложилась вполне парадоксальная ситуация – Кешка мог про себя прочесть любое знакомое слово или даже несложный текст, а потом рассказать, о чем там говорилось. Но читать вслух он не мог. Баба Дуся была расстроена и, качая головой, говорила, что 60 лет назад у нее получалось гораздо лучше и предполагала, что с пионерских лет она в чем-то сдала, но насельники придерживались иного мнения, поздравляли Кешку и бабу Дусю с победой и даже устроили коллективную пьянку по поводу появления в их обществе еще одного культурного и грамотного человека. Половина тостов поднималась за бабу Дусю, которая краснела как девушка, и прикрывалась платочком. В конце вечера супруг хиппи встал на одно колено и торжественно вручил окончательно польщенной старушке зеленую вышитую салфетку и почетную фенечку, стилизованную под мандат. На салфетке черными нитками был вышит портрет кубинского революционера Че Гевары, но все насельники, предварительно сговорившись, в один голос подтвердили, что это лицо наркома просвещения Луначарского в дни его молодости. Баба Дуся прослезилась и, встав, в пояс поклонилась собравшимся. Вслед ей, расчувствовавшись, зарыдали супруги хиппи, Дети Радуги и давно спившийся краснодеревщик Володя, который когда-то, в годы своей комсомольской юности был на Кубе, видел и слышал Фиделя Кастро и, ни слова не понимая по испански, был, тем не менее, совершенно покорен его темпераментом и обаянием. Кешку кормили, ласкали размягченными теплыми взглядами, хлопали по плечам и писали карандашами и фломастерами на стенах все новые и новые слова с тем, чтобы Кешка прочитал их. Краснодеревщик Володя писал лозунги, и, убедившись, что Кешке они не по зубам, сам же их читал, а потом залез на стол, встал по стойке смирно и запел «Венсеремос». Кешка метнулся было вперед, чтобы снять Володю со стола и прекратить безобразие, но все остальные нашли выступление Володи вполне уместным. Среди присутствующих нашлось еще двое-трое насельников постарше, кто помнил слова, а остальные, стуча кулаками и каблуками, истово выкрикивали припев:
Венсеремос! Венсеремос!
Над страною призывно летит!
Венсеремос! Венсеремос!
Это значит, что мы победим!
После праздника жители сквота снова принялись за Кешку, но сам образовательный процесс уже вышел из берегов, и как весеннее наводнение, захватывал все доступные ему территории. Худенький режиссер из «Логуса» вел актерский тренинг в сохранившейся бельетажной анфиладе (много лет двери анфилады замазывались и завешивались коврами жителями коммуналки, но теперь силами насельников были отшкрябаны от старой краски и штукатурки и открыты настежь, создавая чудесное впечатление первичного и свободного греко-римского пространства). Посещали тренинг Дети Радуги и множество каких-то пришлых лохматеньких девиц, которые смотрели на режиссера совершенно телячьими глазами и хором, фальшивя, пели русские романсы, аккомпанируя себе на стареньком расстроенном вдрызг пианино, которое кто-то из жителей сквота, будучи при деньгах, приобрел по случаю за 100 тысяч рублей. Заносили пианино всем сквотом, через окно второго этажа, где до сих пор сломанной костью маячила рама, разнесенная вдрызг неумелыми грузчиками.
В холодной комнате недоучившийся семинарист Артур вел спецкурс под названием «Эстетика бедности», читал наизусть страницы из трудов святого Франциска и рассказывал о технике и теории юродства. Его лекции посещали хорошо одетые студенты Университета и совершенно невероятного вида бичи в благотворительных американских обносках с горящими от возбуждения глазами. Несмотря на холод, после семинаров Кешка всегда долго и тщательно проветривал комнату и тихо радовался тому, что мировоззрение Артура не позволяет последнему рассказывать о юродстве в тепле. В тепле, и Кешка отлично знал это, все, что способно вонять, воняет гораздо круче.
В самой теплой комнате сквота респектабельный филолог Ромашевский, специалист по древним славянским языкам, скрывающийся от своей четвертой жены, читал курс под названием «Апокрифы и стихоглифы». Кешка, как ни прислушивался, ни разу не понял ни одной фразы, произнесенной Ромашевским, и оттого испытывал к последнему опасливое дистанционное уважение.