В этот момент позвонили. Два звонка, одновременно в дверь и по телефону.
Я взяла трубку, а полуодетая Антонина побежала открывать.
– Анжелика Андреевна, я понимаю и безусловно принимаю все, что вы, должно быть, хотели бы мне сказать, – раздался в трубке голос Вадима. – Но именно то обстоятельство, что мы с вами – уже не безмозглая, эмоционально и гормонально напряженная молодежь (в этот момент я невольно посмотрела через плечо, ища взглядом дочь и ее подругу), заставляет меня надеяться, что вы сейчас не бросите трубку, а выслушаете меня…
– Да, – холодно произнесла я. – Я вас слушаю.
Мне было смешно. Телефонный Вадим казался похожим на бантик.
– Могли бы мы встретиться с вами и поговорить?
– Опять в концерт? – осведомилась я. – Спасибо, что-то не хочется.
– Но, может быть, что-нибудь другое? Например, цирк? – Вадим на другом конце телефонного провода позволил себе улыбнуться. Чуть-чуть, слегка. Я словно наяву увидела эту улыбку. Приступ амнезии закончился. Штирлиц-Исаев-Тихонов.
– Я хочу вас видеть. К тому же у меня есть сведения, которые, возможно, представляют для вас некоторый интерес.
«Штирлиц пробрался в кабинет Мюллера и читает секретные документы из сейфа. Неожиданно в кабинет вбегает Мюллер, хватает со стола первый попавшийся документ и стремительно выбегает, не обратив на Штирлица никакого внимания.
– Кажется, пронесло! – подумал Штирлиц.
– Тебя бы так пронесло! – подумал Мюллер.»
– Хи-хи-хи! – сказала я в трубку. Жизнь становилась интересной. Я даже подумала о том, чтобы купить новый джемпер и новую тушь для ресниц.
– Простите. Что?
– Ничего. А вы не можете сообщить мне эти сведения по телефону? Это как-то касается пропавших папок? Их содержимое вас разочаровало? Но я же предупреждала: там нет ничего секретного!
– Анджа, я не брал ваших папок, – сдержанно сказал Вадим.
«Последние дни войны. В имперской рейхсканцелярии – паника. Все бегают взъерошенные, жгут документы, пакуют ценности. Мюллер уничтожает секретный архив. В кабинет входит Штирлиц, подтянутый как всегда, одет с иголочки, кричит:
– Хайль Гитлер!
– Отстаньте, Исаев! – говорит Мюллер. – Неужели не видите, что мне сейчас не до ваших приколов!»
– Ладно, хорошо, вы их не брали. Мы можем встретиться. Оставьте мне ваш телефон, я соображу, когда у меня есть свободное время и перезвоню. Если в это время ваш кот не будет требовать неотложного внимания, у нас все получится.
Маленькая месть женщины. Интерес у него ко мне, конечно, чисто деловой, но все равно – пусть подождет. Приятно.
Вадим диктует телефон и вежливо прощается.
– Буду ждать с нетерпением.
Разумеется, он неплохой психолог и уверен в том, что я обязательно позвоню. Женское любопытство прежде меня родилось.
Антонина идет мне навстречу. Света (Лена? Таня?) маячит у нее за плечом. Лицо у Антонины растерянное, немного испуганное и одновременно – бесшабашное. В руках – какой-то листок, похожий на официальный бланк.
Сердце больно ворохнулось в груди.
– Антонина, что?! – прошипела я, потому что голос вдруг куда-то подевался.
Телеграмм я боюсь с детства, с того дня, когда умерла в Калининграде моя бабушка. А лицо Антонины…
Вот у кого есть четырнадцатилетняя дочь абсолютно без мозгов, с бюстом третий номер – тот меня понимает. А у кого нет – тому не понять.
– Знаешь, она на английском, – тихо говорит дочь и протягивает мне листок.
В школе и в университете я учила немецкий. Впрочем, латинские буквы всегда одинаковы. Подпись – «OLEG». У Антонины в школе – английский язык.
– Ты перевела?
– Да. Мы со Светой вместе перевели. Он будет в Москве на конференции, потом приедет сюда. Хочет нас видеть. Мама…
Я аккуратно положила листок на журнальный столик, присела на диван. Научные труды на испанском, телеграмма на английском…
– Прости пожалуйста, Антонина, но прямо сейчас я не могу тебе ничего сказать. Мне нужно подумать…
– Но…
– Иди, пожалуйста, туда, куда вы и собирались. Позже мы обязательно поговорим.
– Да, мама.
Девицы испарились так тихо, что я даже не заметила их ухода. Может быть, речь шла лишь о моей способности воспринимать внешние раздражители… Хотя – нет! Обычно Антонина шибает дверью так, что мел с пололка сыплется. Не услышать этого человек с сохранным слухом просто не может.
После ухода подруг я сползла с дивана, уселась на пол, зачем-то зажала уши руками и стала вспоминать.
Олег. Олежка.
Наш роман ни у кого не вызывал доброжелательства. На курсе, на факультете, вообще в Универе Олег был слишком ярким и популярным. Он писал статьи, выступал с докладами в СНО (студенческое научное общество) и Пушкинском доме, ездил в далекие экпедиции, имел научные идеи, которые считали возможным обсуждать маститые историки, бывал дома у Льва Гумилева, играл в капустниках, был членом КВНовской команды.
Во мне отсутствовала утонченность. Во всех смыслах.
«Он ее поматросит и бросит», – всегда произносилось в утвердительном тоне.
Никто не знал, что на самом деле все было – наоборот.
– Не надо, Белка, знаешь, не надо больше… Пожалуйста…
– Почему? Тебе неприятно?
– Да нет же, нет! Просто… мне очень трудно… понимаешь? Сдерживать себя, когда ты… когда ты такая ласковая… и красивая…
– Но зачем… зачем сдерживать?! Я… мне очень хорошо с тобой!
– Белка! Глупая! Неужели ты не понимаешь?! Я же… я же – мужчина! А ты… Ты когда-нибудь… Ты когда-нибудь была с кем-то… ну, ты понимаешь…
– Нет, никогда, никогда… Только целовалась, с Ромкой из параллельного класса…
– Ну вот, видишь… Ты уверена, что хочешь… сейчас… со мной?… Я не хочу, чтобы ты потом жалела…
– Нет…кажется, не уверена…
– Вот видишь! Но я же живой… Когда ты ласкаешь меня…Пощади меня, Белка!
Все это было ужасно странно. И больше всего меня поражала даже не реакция моего собственного организма на ситуацию (хотя и здесь я узнала о себе достаточно много нового и неожиданного – где оно, половое просвещение детей и подростков?! Сдается мне, что, несмотря на обилие порнографических журналов, и сегодня все осталось по-прежнему). Больше всего, как ни странно, тревожил меня, можно сказать, нравственный аспект. Несмотря на свою полную наивность и неосведомленность, я понимала, что Олежке, который, так сказать, взял на себя ответственность, в сложившейся ситуации просто физически тяжелее, чем мне. И вместо того, чтобы помочь ему… Так вот, впервые в своей жизни я сознательно причиняла боль человеку, и не просто какому-то постороннему, безразличному мне, а человеку, которого я любила всеми силами своей новорожденной, в сущности, души! И самое ужасное, что все происходящее доставляло мне какое-то гниловатое, приторно-сладкое удовольствие, похожее на перезревшие, почерневшие с одного бока бананы, которые я просто-таки до визга любила. Вспомнив расплывшуюся, желтовато-белую банановую мякоть, я поняла, что мои ассоциации на самом деле вельми многоплановы, и на фоне всей остальной гаммы чувств меня чуть не затошнило…
Этот осознаваемый, но неразрешимый парадокс сводил меня с ума. Я – чудовище, садистка? Но почему это никак не проявилось раньше? Подобные кульбиты чувств – норма в том вечном спектакле, который люди называют любовью? Но почему я никогда об этом не слышала? «От любви до ненависти – один шаг» «Любовь зла – …» – все известные мне «мудрости» шуршали где-то внизу пыльной, выцветшей мишурой и не годились даже на то, чтобы вытереть об них ноги. Всяческие «роковые страсти» из классической литературы (где как раз и хватало противоречий) всегда казались мне выморочными исключениями с явным налетом психопатологии. Мы же с Олежкой явно были людьми нормальными. На секунду я представила огромные многоквартирные дома Веселого поселка. Вечером в их одинаковых окнах зажигаются тысячи мелких желтых огоньков, и в каждой клеточке-квартире кипят Шекспировско-Бальзаковские банановые страсти. Кипят, булькают, как рисовая каша в кастрюльке, закрытая крышкой. И все об этом знают, но все делают вид, что ничего нет…Или не делают, и только я, дура, по своей глупости и наивности ничего этого не замечала?…
Почему-то вспомнился тщедушный и диатезный Вовка Красильщиков с нашего двора. Мне было восемь лет, а Вовке – десять, но он был ниже меня ростом, и при игре в пятнашки у него не было никаких шансов от меня убежать. Мы сидели на скамейке под старым тополем, и я чертила полукруги вытертым носком туфли, а у Вовки ноги до земли не доставали и он ими возбужденно болтал и рассказывал мне, что все взрослые делают ЭТО, но от детей скрывают, а сами делают ЭТО чуть ли не каждый день, потому что ЭТО хотя и неприлично, но очень приятно…
– Врешь! – сказала я, потому что рассказанное Вовкой никак не укладывалось в моей голове.
И тогда Вовка привлек на помощь логику, и сказал, что у всех взрослых есть возможность каждый день покупать себе конфеты, пирожки и мороженое, но они этого почему-то не делают, а происходит такая непонятность оттого, что им все это по фигу, так как у них есть гораздо более интересные вещи, которые они и проделывают втайне от детей. Этот аргумент произвел на меня весьма сильное впечатление, и я впервые в жизни взглянула на Вовку с уважением. Окрыленный Вовка сбегал домой и вынес под свитером огромную книгу в зеленой тисненой коже. Под свитер он ее засунул для большей секретности, но величественный том выпирал со всех углов, а сам Вовка был похож на тощую беременную кошку, которая вместо котят почему-то собирается рожать кирпичи. Теперь я думаю, что это был том старинной медицинской энциклопедии. В ней Вовка показывал мне всякие поразительные штуки, и я уже сидела молча и ничего не говорила, хотя Вовка забрызгал мне все ухо слюнями, и было совершенно непонятно, каким боком все это касается того, о чем говорилось раньше, а носок моей туфли прокопал в пыли глубокую полукруглую канавку…