сках растительности.
И уж конечно, я не скоро забуду, как кормил коричневого братца морской игуаны.
Недавно я получил интересную весточку с Галапагосских островов. Американец Франк Масланд и поселенец Мигуэль Кастро сообщили, что в кратере вулкана Нарборо не стало озера. Оно испарилось, а почва вулкана разогрелась настолько, что на нее нельзя ступить ногой. Повсюду поднимаются серные пары, часто слышится продолжительный подземный гул. По-видимому, следует ожидать нового извержения.
Среди фрегатов и олушей
Словно редкостные цветы орхидеи сверкали среди голых ветвей бульнезии красные горловые мешки самцов фрегатов. Почти каждое из низкорослых деревьев с белой корой, широким кругом опоясывавших крутые склоны вулкана в бухте Дарвина на острове Тауэр, щеголяло этим диковинным украшением. В ветвях деревьев, помимо фрегатов, гнездилось несчетное множество неугомонных красноногих олушей, без конца ссорившихся из-за строительного материала для гнезд. Одни прилетали с веточками в клюве, другие улетали на рыбную ловлю. Горячее солнце, повисшее в синеве неба, освещало эту снующую пестроту, а в бездонной выси величественно парило несколько фрегатов. Казалось, они столь же далеки от земли, как и пухлые редкие облака, застывшие недвижно в вышине. Я сидел в окружении птиц на юго-восточном склоне погрузившегося в воду кратера. Подо мной скала высотой не менее 30 метров крутой стеной обрывалась в море. В многочисленных нишах и на выступах скалы сидели пестрые ласточкохвостые чайки. Фаэтоны то и дело покидали насиженное место на камнях и стремительно мчались по прямой через бухту. Далеко внизу, там, где волны плескались вокруг огромных утесов, лениво разлеглись морские львы.
На почтительном расстоянии от скалистого берега стояла на якоре «Ксарифа». Уподобясь изящной игрушке, она грациозно покачивалась на изумрудно-зеленой воде. На олушей она действовала словно магнит. Они сидели на ее реях и перилах, мешая нашим людям грузить в шлюпку плавательные принадлежности.
С моего места я мог видеть всю бухту. Она имела форму почти правильного круга диаметром около полутора километров. На юге она узким проливом соединялась с морем. Со всех сторон бухту окружали крутые стенки кратера, однако в ее средней части стена была разбита на множество террас. Лишь небольшой участок песка у кромки воды был пригоден для высадки. Как ни странно, эту обширную красивую бухту открыли только в 1923 году, и Уильям Биб назвал ее в честь Дарвина.
В шумливом птичьем сборище мое внимание привлекли прежде других фрегаты. Совсем рядом со мной на ветвях бульнезии сидели бок о бок два крупных экземпляра, два самца, усердно раздувавших красные зобы. Зобы напоминали детские воздушные шары, и их резкий красный цвет казался еще ярче на фоне темного, почти черного оперения, с зеленым отливом на спине и в хвосте. Большие крылья скрещивались над хвостом, как у сидящей ласточки. Только лапы, которыми птицы цепко держались за ветки деревьев, казались непропорционально маленькими.
Самцы сидели неподвижно под горячими лучами солнца. Ни один как будто не замечал другого, и все же чувствовалось, что каждый в своем желании быть красивым старается перещеголять соседа, ибо все, что они ни делали, предназначалось прежде всего для представительниц слабого пола. Самцам, однако, пришлось долго ждать, пока поблизости не показалась самка с белой грудкой. Поведение самцов мгновенно изменилось. Оба они, расправив крылья, быстро и мелко затрясли ими и довольно неприятными голосами завели трескучую песню. «Кью-кью-кью-кью-ю-ю-ху-ху-ху-ху-трр-трр-трр-трр», — доносилось с деревьев. При этом самцы оживленно крутили головой из стороны в сторону. Но на самку пение, по-видимому, не произвело впечатления. Она облетела вокруг дерева и спокойно полетела дальше. Самцы не спеша сложили крылья, слегка потоптались словно от смущения на месте и вновь невозмутимо выставили напоказ свои горловые мешки. Меня удивила терпимость, проявленная соперниками: ни один не пытался прогнать соседа.
Наконец перед самцом, который был ближе, уселась самка. В клюве она держала веточку — свадебный подарок. Самец разволновался, затрясся, запел, а она терпеливо сидела перед ним, прижимаясь грудью к его красному горловому мешку. Когда же самец наконец решился принять дар, самка тотчас же полетела опять за строительным материалом. Самец остался на страже гнезда.
Около бульнезии, на ветвях которой сидели птицы, лежал сломанный куст. Там другой фрегат свил себе немудреное гнездо и прилежно сидел на яйцах. Его зоб опал — теперь это уже был округлый красно-коричневый мешочек, — от всей его мужской красы осталось только шелковистое оперение на спине, да и оно выглядело достаточно потертым. Он был, конечно, связан прочными семейными узами. Я подошел и осторожно отодвинул его ногой в сторону. Он и в самом деле сидел на красивом белом яйце величиной с гусиное. Фрегат, возмущенный моим поведением, несколько раз сильно клюнул меня. Я оставил его в покое и вернулся к камню над обрывом.
Высоко над бухтой кружило множество фрегатов. Крылья их в размахе достигали двух метров. То раскрывая, то смыкая длинный, глубоко расклиненный хвост, фрегат уверенно маневрировал среди воздушных течений. В искусстве летать эта птица, бесспорно, не имеет себе равных. На перья и мышцы, составляющие летательный аппарат фрегата, приходится 45 процентов общего веса его тела. Не удивительно, что он может летать часами. И все же фрегаты никогда не удаляются надолго от своих гнездовий. Большой фрегат (Fregata minor), широко представленный на Галапагосских островах, настолько привязан к родным местам, что здесь даже образовалась особая его раса. Кроме него, на Галапагосах живет очень похожий с виду, но более редкий и селящийся в одиночку великолепный фрегат (Fregata magnificens).
Отношения между фрегатами и олушами были напряженные. Стоило олуше нырнуть в воду, как над этим местом немедленно собирались фрегаты. Если олуша выныривала с рыбой, она старалась ее немедленно проглотить и улететь. Сначала меня удивляла ее поспешность, но потом я заметил, что фрегаты, завидев олушу с добычей, камнем кидаются на нее. Паря чуть ли не над самой головой олуши, они бьют ее клювом по спине и голове. Олуша, в большинстве случаев еще не успевшая набрать скорость, беспомощно мечется по сторонам и в конце концов роняет рыбу. Фрегатам только того и надо! Оставив в покое олушу, они подхватывают добычу. Создавалось впечатление, что фрегаты только разбоем и промышляют: редко когда я видел их, занятых ловлей рыбы. Удача, по-видимому, не сопутствует им. Пролетая над водой, фрегаты окунают в нее клюв и оттого в состоянии схватить лишь то, что плавает у самой поверхности. Зато летающие рыбы, поднимавшиеся в воздух при приближении нашей лодки, легко становились добычей фрегатов.
Красноногой олуше приходилось проявлять величайшую изворотливость, чтобы без потерь донести веточку в клюве до гнезда. Чаще всего ее по дороге обворовывали. Супружеская чета олушей ни на минуту не могла оставить гнездо без присмотра: фрегаты растаскивали его в один миг.
Мои симпатии целиком принадлежали бедным олушам. Они были представлены двумя видами[5]. У зеленоногих маскированных олушей белое туловище, черные крылья, голубоватая головка и светло-красный клюв. Они высиживают яйца прямо на земле — нельзя же назвать гнездом незначительное углубление в почве. Встречавшиеся так же часто красноногие олуши кладут яйца в примитивные гнезда, свитые из веточек на деревьях и кустах. У них красивый голубоватый клюв и розовая со светло-серым головка, а оперение часто белое, как у маскированных олушей. Наряду с белыми олушами, однако, встречались взрослые особи — они уже высиживали яйца — с каштановым, как у молодых птиц, оперением. Благодаря различным способам гнездования, оба вида мирно уживаются на одном острове.
Во многих гнездах сидели юные олуши — белые комочки пуха с голой темной передней частью головы и черным клювом. В этот период жизни маскированные и красноногие олуши выглядят одинаково, но поведение их разительно несхоже, что было подмечено уже Уильямом Бибом. Птенец красноногой олуши, посаженный на ладонь, тут же пытается взобраться на руку и дальше на плечо, цепляясь клювом и подталкивая туловище крылышками и ногами. Напротив, юные маскированные олуши только испуганно сжимаются в комочек, иные стараются зарыться глубже в ладонь. Различие между птицами, гнездящимися на земле и на деревьях, проступает здесь особенно отчетливо.
Приближалось время обеда, и я решил уйти. Медленно пошел я по краю кратера, сопровождаемый угрожающими криками встревоженных олушей и молодых фрегатов. Пара голубков семенила впереди, с любопытством оглядываясь на меня. И лишь когда я совсем приблизился, они отлетели на несколько метров вперед и вновь остановились, поджидая меня. Дважды мне пришлось пересекать глубокие щели. В обеих расселинах валялись птичьи кости, выбеленные временем. То были остатки фрегатов и олушей, по несчастью попавших в эту западню, откуда они не смогли выбраться. Там, где в результате обвала стенки кратера образовались террасы, я по крупной осыпи спустился к месту нашей высадки на берег.
Здесь на больших утесах я увидел множество ласточкохвостых чаек. Одни птицы, таких было большинство, оглушительно крича, носились в воздухе, пикировали на меня сверху и явно преднамеренно гадили. Другие продолжали сидеть на яйцах. Они подпускали меня к себе, но встречали взволнованными криками. Каждый раз один из супругов пытался очень нехитрым способом отвлечь мое внимание от гнезда. Оставив своего партнера сидеть на яйцах, он с криком усаживался на соседнюю скалу. Если я все же приближался к гнезду, принималась вопить птица, которая его охраняла. Одна при этом так разволновалась, что отрыгнула проглоченную недавно каракатицу.
Действия ласточкохвостых чаек, пытавшихся переключить мое внимание с подруги на себя, напомнили мне аналогичное поведение цесарки, которое я имел возможность систематически наблюдать на биологической станции Вильхельминенберг около Вены. В тот момент, когда самка спускала яйцо в какое-либо укрытие, самец неизменно летел на высокую метеобудку и, сидя там, в течение минуты самоотверженно горланил, стремясь отвлечь меня от гнезда.