Все мы мечтали однажды открыть знакомую дверь и попасть в неизведанное место. В Нарнию можно было попасть через шкаф. В сказке о Синей бороде есть дверь, которую нельзя открывать. Вампир не может переступить порога, где разбросан чеснок. Откройте дверь в телефонную будку (по совместительству – машину времени) из сериала "Доктор Кто?" – и внутри у нее окажется огромное и меняющееся пространство.
Традиция вносить невесту в ее новый дом на руках – это ритуал; один мир она оставляет позади, в другой входит. И даже сейчас, когда мы покидаем отчий дом, мы проделываем гораздо больше, чем просто выходим из дома с чемоданом.
Наша собственная входная дверь может быть замечательной штукой или же ужасать одним своим видом; очень редко это всего лишь дверь.
Пересечения внутреннего и внешнего, различные миры, символичные пространства и личные координаты – вот что я пыталась сделать основой своего творчества.
Личные истории интересны для других людей тогда, когда они являются и парадигмой, и притчей. Насыщенность истории – например, сюжета "Апельсинов" – реализуется в большее пространство, чем то, в котором эта история происходила в свое время. История переступает порог, отделяющий мой мир от вашего. Мы встречаемся с вами на ступеньках истории.
Для меня книги являются домом. Они не образуют дом, они сами являются домом, и точно так же, как вы проделываете это с дверью, вы открываете книгу и входите внутрь. А там, внутри, расположены иные пространство и время.
А еще там тепло, потому что книга – это очаг. Я сижу с книгой – и мне тепло. Я знаю это по холодным ночам, проведенным на ступеньках.
Миссис Уинтерсон прожила в одном и том же доме на Уотер стрит с 1947-го года по 1990-й, когда она умерла. Был ли этот дом для нее пристанищем? Я так не думаю. Был ли он местом, где она хотела находиться? Нет…
Она терпеть не могла все мелкое и среднее, но в итоге только это ей и досталось. Сама я купила пару больших домов – просто потому, что пыталась что-то ей доказать. На самом деле у меня более скромные вкусы – но понимание этого приходит уже после того, как вы купите и продадите что-то призраку своей матери.
"Как и большинство людей, долгое время я жила с мамой и папой..." – так начинаются "Апельсины", а заканчиваются они тем, как молодая женщина, скажем, Джанетт, возвращается домой и обнаруживает, что там все практически по-прежнему – ну, может, электронный орган появился, и теперь в рождественских гимнах слышится больше басов и ударных, но в остальном жизнь ничуть не изменилась – гигантская фигура матери, скрючившейся в тесном домике; она все так же тащит в дом "Роял Альберт" и электротовары, ведет церковную бухгалтерию методом двойных проводок, курит по ночам, для прикрытия разбрызгивая аэрозоль от насекомых, и прячет сигареты в коробке с надписью "канцелярские резинки".
Как и большинство людей, оглядываясь назад, я вижу отчий дом застывшим во времени, или скорее, вне времени, потому что он виден так ясно и не меняется, а войти в него можно только сквозь дверь памяти.
Мне нравится то, что в патриархальных обществах и религиозных культурах и по сей день выделяют два вида времени – линейное, оно же циклическое, потому что история повторяет саму себя, даже если кажется, что это прогресс; и истинное время, которое измеряется не по часам и календарю – то время, где живет душа. И это истинное время является обратимым и поправимым. Именно поэтому в различных религиозных обрядах то, что произошло однажды, проигрывается повторно – исход евреев из Египта, Рождество, Пасха или же, в языческой культуре – день летнего солнцестояния или смерть бога. Принимая участие в ритуале, мы выходим за пределы линейного времени и входим в истинное.
Время можно поймать и посадить под замок только при условии жизни в механизированном мире. И тогда мы превращаемся в тех, кто вечно глядит на часы, и становимся прислужниками времени. А время, как и вся наша жизнь, становится однородным и стандартизированным.
Когда я в свои шестнадцать лет ушла из дома, то купила маленький коврик. Это был мой сворачивающийся в трубочку мир. В какой бы комнате, в каком бы временном пристанище я ни оказывалась, я раскатывала коврик. Для меня это была карта самой себя. Невидимые для других, на коврике были запечатлены все места, где я когда-либо останавливалась – на несколько недель, на несколько месяцев. В первый раз ночуя на новом месте, я любила лежать в постели и глядеть на коврик, напоминая себе, что у меня есть то, что мне нужно, пусть его и критически мало.
Иногда приходится жить в сомнительных и временных местах. В неподходящих местах. В неправильных местах. А иногда и безопасное место вам не поможет.
Почему я ушла из дома в шестнадцать? Это стало одним из тех судьбоносных решений, которые меняют всю вашу жизнь. Оглядываясь назад, я ощущаю, что тогда была почти не в себе, что разумнее было бы смириться, притихнуть, потерпеть, научиться врать поискуснее и уйти позже.
Я заметила, что разумные решения хороши, когда речь идет о не очень важных вещах. В судьбоносных моментах нужно рисковать.
А потом еще такая штука, как шок – когда вы рискуете, когда вы совершаете правильные поступки, когда вы подходите к границам здравого смысла, пересекаете их и вступаете на неизведанную территорию, оставляя позади все привычные запахи и огни, тогда вы ощущаете великую радость и огромный прилив энергии.
Вы по-прежнему несчастны. И все делается только хуже.
Это время оплакивания. Время утрат. Страха. Мы бомбардируем себя вопросами. А потом чувствуем себя истощенными и израненными.
А потом выползают все ваши страхи и произносят: "Видишь, а мы тебе говорили, что так и будет!"
На самом деле ни черта они вам не говорили.
Глава 6
Церковь
"Это не церковь, это два домика стенка к стенке, а между ними дверь".
Пятидесятническая церковь Елим, располагавшаяся на Блэкберн роуд в Аккрингтоне, была центром моей жизни в течение шестнадцати лет. Там не было ни скамеек, ни алтаря, ни нефа – никакой алтарной части, никаких витражей, не говоря уже об органе.
[Пятидесятническая церковь "Елим" — христианская церковь в Великобритании и Ирландии. Объединяет 145 тыс. прихожан в более 600 церквах. Название церкви восходит к наименованию библейского оазиса Исх. 15:27, Чис. 33:9. У истоков церкви "Елим" стоял валлийский евангелист Джордж Джеффрис (1889—1962). В 1915 году в Монахане Джордж организовал евангелизационную группу "Елим". В 1916 году группа начала первую общину в Белфасте, а в 1920 году в Ирландии было уже 15 церквей. В этом же году церковь отправила своего первого миссионера в Африку. В 1921 году была организована первая община в Англии. Джордж Джеффрис провёл свыше 50 массовых евангелизационных кампаний. На одной из них, в Бирмингеме, 10 тыс. человек заявили о своём покаянии. После Второй мировой войны движение сделало акцент на массовые уличные евангелизации. Как и большинство пятидесятников, верующие движения "Елим" настаивают на необходимости "рождения свыше" и освящения. Фундаментальные доктрины церкви заявляют о богодухновенности Библии и триединстве Бога, греховности человека и необходимости спасения. Среди таинств признается водное крещение и причастие.]
Зато там были деревянные стулья со складывающимися сиденьями, длинный низкий амвон, больше похожий на сцену, чем на традиционную кафедру; обычное школьное пианино и купель.
Купель наполнялась водой для наших крестильных богослужений. Подобно тому, как Иисус крестил своих последователей в реке Иордан, так и мы полностью окунали новообращенных в наполненный теплой водой неглубокий бассейн, который приходилось заранее медленно разогревать – за день до службы.
Тем, кому предстояло пройти обряд крещения, выдавались небольшие коробочки, куда можно было сложить зубные протезы и очки. Сначала туда прятали только очки, но однажды миссис Смолли открыла рот под водой, чтобы произнести хвалу Господу, и потеряла верхнюю вставную челюсть. Пастор плавать не умел, так что пришлось прихожанам нырять в купель и выуживать челюсть со дна – а мы тем временем в качестве ободрения распевали "Я сделал вас ловцами человеков"; но при этом стало ясно, что если однократное утопление протеза – это неловкость, то случись такое снова, это уже окажется халатностью. Так что с тех пор крещение проходило без вставных челюстей – если они у вас были, как у большинства окружающих.
По поводу того, нужно ли хоронить/кремировать покойников с челюстями или без также велись жаркие, непримиримые дебаты.
Как и большинство пятидесятников, церковь Елим проповедовала веру в воскрешение тела после конца света. Миссис Уинтерсон в это не верила, но помалкивала. Вопрос состоял вот в чем: если вам удалили зубы (а это было в порядке вещей до наступления шестидесятых), то получите ли вы их назад, когда ангел господень вострубит в трубу? И если да, то не помешает ли зубной протез их возвращению? А если нет, то что же вам, всю вечность совсем без зубов маяться?
Некоторые говорили, что это неважно, потому что в загробной жизни нам не придется есть; другие возражали, что это как раз важно, потому что представ пред Иисусом, мы захотим выглядеть наилучшим образом.
И споры разгорались с новой силой...
Миссис Уинтерсон не желала, чтобы ее тело воскресло, потому что она его никогда, никогда не любила – ни единой минутки за всю свою жизнь. И хотя она верила в грядущий конец мира, но все равно ощущала, что воскрешение тела было делом ненаучным. Когда я спрашивала ее об этом, она отвечала, что видела кинохроники французской студии "Пате", снятые в Хиросиме и Нагасаки, и знала все о Роберте Оппенгеймере и проекте "Манхэттен". Она пережила войну. Ее брат служил в авиации, мой отец был в армии – это была их жизнь, а не какая-то отстраненная история. Она говорила, что после атомной бомбардировки верить в массу невозможно, можно верить только в энергию. "Пока мы живем, мы – масса. А когда настанет наш час, мы превратимся в энергию, и хватит об этом".