Но я любила участвовать в Походах Славы, когда у меня были каникулы. Можно было сесть на велосипед и проехать тридцать или сорок миль к тому месту, где стоял шатер, а там кто-нибудь давал тебе колбасы или кусок пирога; дальше была служба, а потом паломники забирались в свои спальные мешки и укладывались спать на полу, а мы снова садились на велосипеды и ехали домой.
Миссис Уинтерсон приезжала на автобусе, отдельно от всех, чтобы иметь возможность покурить.
Однажды она привезла с собой тетушку Нелли. Они обе курили, но договорились никому об этом не рассказывать. Тетушка Нелли ходила в методистскую церковь, но теперь передумала. Все звали ее тетушкой Нелли, хоть у нее и не было своей семьи. Я думаю, что ее отродясь так звали, даже когда она была маленькой.
Она жила в убогой квартирке в каменном двухэтажном заводском доме в бедном районе. Туалет во дворе был один на три дома. Там было очень чисто – дворовые туалеты и должны быть чистыми, а в этом на стенке была еще и картинка, изображавшая юную королеву Елизавету Вторую в военной форме. Кто-то приписал на стене "Благослови ее Господь".
Может, уборная у тетушки Нелли и была общая, зато у нее был свой личный кран с холодной водой под окном снаружи, а в комнате стояла угольная печка, а на ней – большой жестяной чайник и тяжеленный железный утюг. Мы считали, что она по сю пору гладит вещи этим утюгом, а ночью кладет его к себе в постель, чтобы согреться.
У нее были кривые ноги и вьющиеся волосы, она была незамужней и такой худой, каким может быть только постоянно недоедающий человек. А еще ее никто никогда не видел без пальто.
Когда наши женщины пришли, чтобы обмыть ее и положить в гроб, им пришлось срезать пуговицы с ее пальто – иначе его было никак не снять, и они потом говорили, что оно больше напоминало рифленое железо, чем твид.
Тогда и выяснилось, что она носила шерстяное белье, свободного кроя лиф и что-то вроде нижней юбки, пошитой из кусочков и лоскутков – я думаю, она латала ее в течение многих лет. Вокруг шеи у нее был повязан плотный мужской шелковый шарф, которого из-под пальто было не видно, и этот довольно роскошный аксессуар привел к вопросу: у нее что, был любовник?
Если он у нее и был, то явно еще во время войны. Ее подруга сказала, что во время войны у каждой женщины был возлюбленный, без разницы, состояли они в браке или нет – так тогда повелось.
Как бы то ни было, теперь она носила шарф, нижнее белье, пальто – и ничего больше. Ни платья, ни юбки, ни блузки.
Мы думали, может, она в последнее время была слишком хворой, чтобы одеваться, даром что она могла дойти до церкви и обратно, и до рынка тоже. Никто не знал, сколько ей лет.
И до сих пор никто из нас не поднимался к ней в дом.
В маленькой комнатке было пусто – крохотное окно, залепленное газетой – для тепла; на дощатом полу – вязаный крючком коврик, знаете, какие делают из обрезков хлопка – шероховатые на ощупь, они лежат на полу, словно понурые собаки.
Еще там стоял каркас железной кровати, а на нем были навалены жиденькие комковатые перины – такое ощущение, что на набивку каждой из них пошло не больше одной утки.
Также в комнате находился стул, на котором лежала пыльная шляпа. Помойное ведро для ночных надобностей. И на стене – фотография молодой тетушки Нелли, одетой в белое платье в черный горошек.
Там же стоял шкаф, в котором обнаружились два комплекта штопаного белья, две стираные пары шерстяных чулок, и где висело обернутое в коричневую упаковочную бумагу черно-белое платье в горошек. В подмышках у него были нашиты лоскуты, чтобы уберечь ткань от пота – так полагалось делать в эпоху до появления дезодорантов. По вечерам вы просто стирали их вместе с чулками.
Мы оглядывались по сторонам, но там больше не на что было смотреть. Тетушка Нелли постоянно ходила в пальто потому, что у нее не было другой одежды.
Женщины обмыли ее и обрядили в платье в горошек. Они показали мне, как придать телу приличный вид. Это было не первое мое столкновение с покойниками – я сидела рядом с умершей бабушкой и ела сэндвичи с джемом, да и в наших краях в шестидесятых годах полагалось выставлять умерших дома в открытом гробу по три дня, и никого это не беспокоило.
Но когда прикасаешься к мертвому телу, тебя охватывает странное чувство – я до сих пор ощущаю эту странность – кожа меняется так быстро и будто усыхает. И все же я не доверила бы никому чужому обмывать и обряжать любимое тело. Это последнее, что ты можешь сделать для человека, и это последнее, что вы можете сделать вместе – вдвоем, на телесном уровне, как раньше. Нет, чужих к этому допускать нельзя...
У тетушки Нелли не могло быть много денег. Дважды в неделю она собирала всех соседских детей – столько, сколько могло втиснуться в ее комнатку – и готовила луковый или картофельный суп. Дети приходили со своими мисками, и она наполняла их горячим, прямо из печки варевом.
Она разучивала с ними песенки и рассказывала им библейские истории, и тридцать или сорок худющих голодных вшивых детишек толпились во дворе, а иногда приносили гостинцы от своих мам – булочки или ириски, и делились друг с другом. Все любили тетушку Нелли, а она любила их. Она называла свой промозглый темный домишко с одним окошком и закопченными стенами "Солнечным уголком".
Это был мой первый урок любви.
Мне нужны были уроки любви. До сих пор нужны, потому что нет ничего проще и ничего сложнее, чем любовь.
Безусловная любовь есть то, чего ребенок вправе ожидать от родителя, хоть это и редко срабатывает подобным образом. У меня так не было, и я росла очень нервным и недоверчивым ребенком. И чуток хулиганистой тоже, потому что никто не должен был победить меня в драке или увидеть меня плачущей. А дома я не могла расслабиться, не могла раствориться в жужжащем и бубнящем пространстве, не могла побыть одной в присутствии других. Со всеми этими неупокоившимися мертвецами, бродившими по кухне; мышами, маскирующимися под эктоплазму; внезапными приступами игры на пианино, периодически появляющимся на сцене револьвером и постоянным, неторопливо накапливающимся гневом моей матери; с кошмаром отхождения ко сну – если папа работал в ночную смену, а она все-таки укладывалась в кровать, это все равно означало, что всю ночь в доме будет гореть свет, а мама будет читать о Судном Дне... да и сам Апокалипсис, который вечно был где-то рядом – надо признать, наш дом был таким местом, где невозможно было спокойно отдохнуть.
Когда наступает Рождество, большинство детей оставляют что-нибудь в подарок для Санта-Клауса, который должен спуститься по дымоходу. Я готовила подарки для четырех всадников Апокалипсиса.
- Мамочка, это случится сегодня?
- Не спрашивай, по ком звонит колокол.
Миссис Уинтерсон не умела успокаивать. Обратитесь к ней за утешением – и вам его не видать ни за какие коврижки. Я никогда не спрашивала у нее, любит ли она меня. Она любила меня в те дни, когда была в состоянии любить. И я искренне верю, что большего она дать просто не могла.
Если на любовь нельзя положиться, а вы при этом – ребенок, вы начинаете считать, что такова природа любви, таково ее свойство – она ненадежна. Дети поначалу не винят своих родителей. Та любовь, которую вы получаете в самом начале жизни, является основополагающей.
Я не знала, что любовь может быть постоянной. Я не знала, что на любовь другого человека можно рассчитывать. Бог миссис Уинтерсон был ветхозаветным, и может быть, стоит уподобляться божеству, требующему абсолютной любви от своих "детей", но при этом готовому без лишних раздумий их утопить (история с Ноевым ковчегом), попытаться убить тех, кто его раздражает (Моисей) и позволить Сатане разрушить жизнь самого безобидного из своих чад (Иов) – но для любви это губительно.
По правде говоря, Бог изменяет сам себя и становится лучше благодаря взаимодействию с людьми, но миссис Уинтерсон к взаимодействию склонности не имела, людей не любила, никогда не менялась и лучше сделаться не стремилась. Она сначала сбивала меня с ног одним ударом, а потом пекла пирог, чтобы все наладить. И очень часто после того, как она выгоняла меня из дома и запирала дверь, на следующий вечер мы спускались к магазинчику, покупали там рыбу с жареной картошкой, садились на лавку снаружи и ели прямо с газеты, глядя как мимо ходят люди.
Большую часть собственной жизни я поступала так же, потому что только это я и знала о любви.
Добавьте присущую лично мне непокорность и способность глубоко чувствовать – и любовь станет довольно опасной затеей. Я никогда не увлекалась наркотиками, я увлекалась любовью – любовью безумной, отчаянной, несущей больше вреда, чем исцеления, больше жестокого разочарования, чем здоровья. Я боролась, наносила удары и пыталась все наладить на следующий день. И уходила, не сказав ни слова, и мне было на все наплевать.
Любовь должна быть яркой и живой. Я никогда не была согласна на бледную ее версию. Любовь исполнена силы. Я никогда не хотела ее выхолощенного подобия. Я никогда не уклонялась от грандиозности любви, но я и понятия не имела, что любовь может быть столь же надежной, как солнце. Восходить, словно солнце – каждый день.
***
Тетушка Нелли наполняла любовью суп. Ей не нужны были благодарности, она не стремилась "делать добро". По вторникам и четвергам она кормила любовью всех детишек, которых только могла найти, и даже если бы в ее дверь постучали четыре всадника Апокалипсиса, в щепки разнеся по дороге сортир во дворе, им бы тоже налили супа.
Я иногда подходила к ее крошечному домику, но никогда не задумывалась о том, что же она делала. И только позже, много позже, пытаясь заново выучиться любить, я начала задумываться о ее простых, повторяющихся раз за разом действиях, и о том, что они значили. Возможно, будь у меня собственные дети, я бы дошла до этого быстрее, а может быть, я искалечила бы своих детей так же, как была искалечена сама.
Учиться любить никогда не поздно.
Но это страшно.