Как-то я вернулась домой. Она сидела на лестнице-стремянке и распевала "Удержит якорь твой меня в житейских бурях".
Отец хотел чаю, потому что ему пора было идти на работу, но тут все было схвачено – чай был готов и стоял в духовке.
- Ты спустишься, Конни?
- Нет, пока все не доделаю.
Мы с папой сидели в гостиной и ели картошку с мясным фаршем в тишине. Сверху доносилось шуршание кисти по обойной бумаге.
- Хочешь чего-нибудь поесть, Конни?
- Обо мне не беспокойтесь. Я просто перекушу сэндвичем здесь, на лестнице.
Пришлось сделать сэндвич, отнести ей и протянуть наверх, на стремянку, словно мы кормили опасного зверя в сафари-парке. Она сидела там, почти упираясь головой в потолок, в косынке, чтобы не повредить остатки химической завивки, и смотрела на нас сверху вниз.
Отец ушел на работу. Стремянка чуть передвигалась по комнате, но мама с нее не слезала. Я пошла спать, а когда на следующее утро встала, чтобы идти в колледж, она обнаружилась там же, на лестнице, с чашкой чая в руках.
Не то она всю ночь там просидела? Не то быстро залезла снова, когда услышала, что я проснулась?
Но обои в гостиной были поклеены.
Мы с Джейни обе были темноглазыми и глубоко чувствующими натурами, хоть она и смеялась чаще, чем я. У ее отца была хорошая работа, но он сейчас ходил под угрозой увольнения. Мать у нее тоже работала, в семье было четверо детей. Джейни была старшей. Если ее отец потеряет работу, ей придется отказаться от мысли о колледже и начать работать самой.
Все наши знакомые пользовались только наличными деньгами, и если у вас не было налички, значит, у вас не было денег вообще. Денежные займы рассматривались как дорога к погибели. Мой отец умер в 2008-м, но за всю жизнь так и не обзавелся ни кредитной, ни дебетовой карточкой. У него был счет в строительной сберегательной кассе, но он его использовал только для накоплений.
[Строительная сберегательная касса (или строительное общество) — это специализированный банк. Источником ресурсов для целевых жилищных займов в стройсберкассе являются вклады граждан, плата заемщиков за пользование жилищным займом, а также государственная премия, которая выплачивается в соответствии с контрактом о строительных сбережениях при условии, что вкладчик в течение года вложил на свой счёт определённую сумму. Жилищный кредит может получить только вкладчик стройсберкассы по истечении определённого времени (обычно несколько лет), в течение которого он ежемесячно делал вклады на установленную в контракте сумму. Процентные ставки (как на вклад, так и на кредит) фиксированные на все время действия контракта.]
Джейни знала, что ее отец взял кредит, и к ним каждую пятницу наведывался коллектор за деньгами. Она боялась этого человека.
Я сказала ей, что бояться не нужно. Сказала, что настанет время, когда она больше ничего не будет бояться.
Мы взялись за руки. Я все думала, как это, если у тебя есть собственный дом, куда ты можешь приходить и уходить, где гостям рады, где ты можешь ничего не бояться...
Мы услышали, как открывается входная дверь. Услышали лай собак. Кто-то пинком распахнул дверь гостиной, и к нам ворвались два рычащих добермана. Они приседали и царапали по полу лапами. Джейни завизжала.
Вслед за доберманами показался брат моей матери – дядя Алек.
Миссис Уинтерсон предвидела, что я попытаюсь вернуться в дом. Она знала, что я перелезу через забор, и заплатила соседу, чтобы он позвонил ей в пансионат в Блэкпуле. Сосед засек меня, позвонил в Блэкпул и рассказал маме. Моя мать позвонила своему брату.
Она его ненавидела. Единственным чувством, которое они друг к другу испытывали, было взаимное отвращение. Он унаследовал мастерскую по починке двигателей от их отца, а ей не досталось ничего. Она ухаживала за матерью, годами приглядывала за дедушкой, готовила ему еду, обстирывала его и осталась ни с чем – только жалкий дом и никаких денег. А ее брат владел приносящим хороший доход гаражом и заправочной станцией.
Он велел мне выметаться из дома. Я сказала, что никуда не пойду. Он сказал, что пойду, иначе он спустит на меня собак. И он не шутил. Еще он сказал, что я неблагодарная.
- Говорил я Конни, чтоб она не связывалась с приемышами. Никогда не знаешь, что тебе достанется.
- Чтоб ты сдох!
- Чего?
- Чтоб ты сдох!
Пощечина. Прямо по лицу. Джейни по-настоящему зарыдала. У меня была разбита губа. Дядя Алек побагровел и пришел в ярость.
- Даю тебе пять минут, а потом вернусь, и если ты еще будешь здесь, то пожалеешь, что на свет родилась!
Но я об этом никогда не жалела и не собиралась желать ему того же.
Он вышел, и я услышала, как он садится в машину и заводит ее. Услышала, как заработал двигатель. Я побежала наверх, прихватила кое-какую одежду, потом влезла в Запас На Случай Войны и вытащила кучу консервов. Дженни засунула их к себе в сумку.
Мы ушли так же, как и пришли, через забор, чтобы он нас не заметил. Пусть себе врывается в дом, когда пять минут пройдут, пусть покричит в пустоту.
Внутри я чувствовала только холод. Я вообще ничего не чувствовала. Я могла бы его убить. Я бы убила его. Убила – и ничего не почувствовала.
***
Родители Джейни куда-то уехали, бабушка тоже ушла – она подрабатывала няней. Дома были только ее братья, но они уже спали. Я сидела на полу в домике-прицепе. Джейни пришла, обняла меня, а потом поцеловала. По-настоящему поцеловала меня.
Я расплакалась, я целовала ее в ответ, и мы разделись, и улеглись на крохотную кровать в фургончике, и я помню, мое тело помнит, как это – быть целиком в одном месте и полностью раствориться в нем – не оглядываясь, не беспокоясь, не думая ни о чем другом.
Должно быть, мы уснули? Ничего удивительного. И тогда по фургончику метнулся свет фар. Ее родители возвращались домой. Я почувствовала, как заколотилось мое сердце, но свет этих фар не нес в себе угрозы. Мы были в безопасности. Мы были вместе.
У нее была красивая грудь. Она вся была прекрасна, с треугольником густых темных волос внизу живота, с темным пушком на руках и линией волосков от живота к лобку.
Утром мы проснулись рано, и она сказала:
- Я люблю тебя. Я тебя уже целую вечность люблю.
- Я слишком боялась, – ответила я.
- Не надо, – сказала она. – Больше не надо.
Она была чистой, как вода, холодная и глубокая, сквозь которую все видно до самого дна. Никакой вины. Никакого страха.
Она рассказала своей матери о нас, и мама велела ей ничего не говорить отцу, пусть сам догадывается.
Мы сели на велосипеды, проехали двадцать миль и занялись любовью под изгородью в поле. Пальцы Джейни были в крови. У меня снова начались месячные.
На следующий день мы поехали на велосипедах в Блэкпул. Я пришла к матери и спросила, зачем она так сделала. Зачем она выгнала меня из дома? Почему она мне не доверяла? Я не спрашивала, почему она меня больше не любит. Слово "любовь" применительно к нам больше нельзя было употреблять. Оно перестало быть простым "любишь/не любишь?" Любовь перестала быть чувством, она превратилась в тикающую между нами бомбу.
Она посмотрела на Джейни. Посмотрела на меня. И сказала:
- Ты мне больше не дочь.
Это было уже не важно. Было уже слишком поздно для таких заявлений. У меня был мой собственный язык, и ей он не принадлежал.
Мы с Джейни были счастливы. Мы ходили в колледж. Мы виделись каждый день. Я стала учиться водить потрепанную машинку марки "Мини" на ничейном куске земли. Я жила в своем собственном мире книг и любви. И мир этот был живым и новым. Я снова чувствовала себя свободной – думаю потому, что ощущала себя любимой. Я даже принесла миссис Уинтерсон цветы.
Когда тем вечером я вернулась домой, цветы стояли в вазе на столе. Я посмотрела на них... В вазе стояли одни только стебли. Она отрезала все бутоны и выбросила их в незажженный камин. Там все было готово для растопки, и на аккуратном черном слое угля ярко белели бутоны маленьких гвоздик.
Мама молча сидела на стуле. Я ничего не сказала. Я обвела взглядом комнату, маленькую и чистую, посмотрела на медных летящих уток над каминной полкой, на латунные щипцы для орехов в виде крокодильчика рядом с каминными часами, на одежду на вешалке, которую можно было поднимать и опускать над огнем и на буфет, где стояли наши фотографии. Здесь, в этом месте я жила.
Она произнесла:
- Бесполезно. Я знаю, кто ты есть.
- Не думаю, что ты это знаешь.
- Ты ее трогаешь. Целуешь ее. Голые. Вместе в постели. Думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь?
Ну ладно... значит, вот оно... никаких пряток на этот раз. Никаких "вторых я". Никаких тайн.
- Мам... я люблю Джейни.
- Ты над ней склоняешься... горячие тела, руки шарят везде...
- Я люблю ее.
- Я давала тебе шанс исправиться. Но ты вернулась к дьяволу. Так что послушай, что я скажу: либо ты выметаешься из этого дома и больше не возвращаешься, либо прекращаешь спать с этой девкой. И я все расскажу ее матери.
- Она знает.
- Она что?
- Ее мать знает. Она не такая, как ты.
Миссис Уинтерсон долго молчала, а потом начала плакать.
- Это грех. Ты попадешь в ад. Мягкодушие ведет в ад.
Я пошла наверх и начала собирать вещи. Я понятия не имела, куда мне податься.
Когда я спустилась, моя мать сидела неподвижно, вглядываясь в пространство.
- Ну, я пошла... – сказала я.
Она не ответила. Я вышла из комнаты. Прошла по темному узкому коридору. Пальто все так же висели на вешалках. Говорить было не о чем. Я встала перед входной дверью и услышала за спиной ее голос. Я обернулась.
- Джанетт, ты объяснишь мне, почему?
- Что почему?
- Ты знаешь, что и почему...
Но я не знала, почему... не знала, что во мне такого... не знала, почему не могу ей угодить. Чего она хочет. И почему я – не то, чего она хочет. И чего и почему хочу я. Но одно я знала точно.
- Когда я с ней, я счастлива. Просто счастлива.