Она кивнула. “Неужели она поняла?” – мелькнула у меня мысль. И в это мгновение мне показалось, что она передумает, что мы поговорим, что окажемся по одну сторону стеклянной стены. Я замерла.
И она произнесла:
- Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?
Глава 9
Английская литература от А до Z
В Аккрингтонской публичной библиотеке были экземпляры почти всех книг. Там даже нашлась изданная в 1932 году "Автобиография Элис Б. Токлас", авторства Гертруды Стайн.
Мне было шестнадцать, и я только дошла до литеры "М" – не считая Шекспира, который не был частью алфавита, так же как черный – это больше, чем просто цвет. Черный цвет образуется в результате сложения всех цветов, а Шекспир – это весь алфавит. Я читала его пьесы и сонеты так, как люди одеваются каждое утро. Вы же не спрашиваете сами себя: "Нужно ли мне сегодня одеться?" (в те дни, когда вы не одеваетесь, вы явно не в себе, либо физически, либо умственно, и не способны задавать вопросы, но до этого мы доберемся позже).
Литера "М" начиналась с поэта семнадцатого века Эндрю Марвелла. Ознакомившись на ступеньках библиотеки с творчеством Т. С. Элиота, я решила добавить поэзию в свой список литературы. Стихи было легче учить, чем прозу. А однажды запомненные стихи можно было использовать как световой меч. Они показывали вам истинную ситуацию и помогали проложить сквозь нее путь.
Марвелл написал одно из самых чудесных стихотворений в истории английской поэзии – "К стыдливой возлюбленной". Вот как оно начинается:
Когда б владели мы и временем, и миром...
"Временем и миром" – я была молода, так что время у меня было, но я понимала, что мне нужно завоевать мир – а у меня даже не было своей комнаты.
Но великую надежду сулили мне последние строчки. Это стихи соблазняющие, очаровывающие, но в то же время жизненные, призывающие приветствовать любовь и желание, и провозглашающие желание вызовом самой смерти.
Мы не можем замедлить время, – говорит Марвелл, но мы способны его догнать. Мы можем пустить его вскачь. Вспомните песочные часы, заезженный штамп, символ медленного утекающего времени, и жажду бессмертия в духе Фауста – о, если бы время можно было остановить, если бы мы способны были жить вечно.
Нет, – отвечает Марвелл, забудьте об этом, зайдите с другой стороны, проживите отпущенное вам время взахлеб, так неистово, как только сможете.
Впрочем, он уже сказал об этом лучше меня:
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся, в ярости борьбы,
Через железные врата судьбы.
И коль не суждено нам солнце вспять
Поворотить, пустим его бежать.
Прочтите эти строки вслух. И посмотрите, что Марвелл делает, обрывая строку на "солнце вспять" – именно в этом месте возникает микро-пауза, будто солнце действительно остановилось – а потом строка пускается в галоп.
И я подумала: "Если я не могу оставаться там, где я есть – а я не могу – тогда все усилия я направлю на то, чтобы выбраться".
Я начала осознавать, что у меня есть компания. Писатели часто оказываются изгнанниками, аутсайдерами, изгоями и беглецами. Эти писатели стали моими друзьями. Каждая книга была посланием в бутылке, которую оставалось открыть.
*
**
Та же литера "М". Кэтрин Мэнсфилд – единственная писательница, которой завидовала сама Вирджиния Вульф... но я не читала Вирджинию Вульф.
В любом случае, тогда я не рассуждала с точки зрения гендерного равноправия или феминизма, потому что взгляды мои исчерпывались осознанием того, что я принадлежу к рабочему классу. Но я замечала, что женские фамилии встречаются реже и отстоят друг от друга на полках дальше, а когда пробовала почитать книги о литературе (что всегда оказывалось пустой тратой времени), то не могла не заметить, что все они написаны мужчинами и об авторах-мужчинах.
Меня это нимало не беспокоило; мне тогда грозила опасность захлебнуться и утонуть, а никому в открытом море не приходит в голову беспокоиться, из вяза или из дуба сделана доска, которая удерживает их на плаву.
Кэтрин Мэнсфилд была еще одной страдавшей от туберкулеза писательницей, как Лоуренс или Китс, и благодаря им я чувствовала себя веселее, несмотря на мучивший меня непрерывный кашель. Кэтрин Мэнсфилд – писательница, чьи короткие рассказы были так далеки от всего моего шестнадцатилетнего жизненного опыта.
Но в этом был весь смысл. Читать о вещах, которые имеют отношение к событиям вашей жизни, не так уж ценно. Из фактов много не выжмешь, они не пробудят страстную и мечтательную составляющую вашего характера. Именно поэтому познание себя сквозь призму художественного вымысла дает нам такую свободу. Чем более широкий круг чтения мы захватываем, тем свободнее становимся. Эмили Дикинсон едва ли выезжала за пределы своего поместья в Массачусетсе, но когда мы читаем: "Стояла жизнь моя в углу – забытое ружье...", мы понимаем, что встретили воображение, которое скорее разнесет жизнь в клочья, но не приукрасит ее.
Так что я читала и читала. Я читала о том, что выходило за пределы моей истории и географии, за пределы историй о подкидышах и кирпичах "NORI", за пределы истории о дьяволе и не той колыбели. Великие писатели не были где-то далеко, они были здесь, в Аккрингтоне.
*
**
В Аккрингтонской публичной библиотеке книги были расставлены в соответствии с десятичной классификацией Дьюи, а это означало, что все книги были тщательно каталогизированы за исключением всеми презираемых дешевых низкопробных романов. Так что вся романтическая литература была помечена розовой полосой на обложке и бессистемно расставлена по полкам в секции "Романтика". Истории о морских приключениях были помечены зеленой полоской и расставлены точно так же. На обложках ужастиков полоса была черной. У мистики – белой, но библиотекарь никогда не поставил бы Чандлера или Хайсмит в секцию мистики – это была литература, точно так же как и "Моби Дик" не попадал в морские приключения, а "Джен Эйр" не относилась к романтике.
Для юмора была отдельная секция с волнистой оранжевой полосой. Когда и каким образом на этих полках оказалась Гертруда Стайн, я так и не выяснила. Могу только предположить - это произошло потому, что написанное ею выглядело бессмыслицей...
Что ж, может быть, она так и писала, причем частенько, и по вполне осмысленным причинам, но "Автобиография Элис Б. Токлас" была восхитительной и истинно новаторской книгой в английской литературе – в том же смысле, в каком "Орландо" Вирджинии Вульф являлся потрясением основ.
Вульф назвала свой роман биографией, а Стайн написала чужую автобиографию. Обе женщины стерли разницу между фактами и вымыслом – Орландо был воплощением реальной жизни Виты Сэквилл-Уэст, ставшей прототипом героини, а Стайн описала свою возлюбленную, Элис Б. Токлас.
Конечно, Дефо тоже называл "Робинзона Крузо" автобиографией (Стайн на это ссылается), а Шарлотта Бронте вынуждена была назвать историю Джен Эйр биографией, потому что женщинам не полагалось писать выдуманные истории подобного толка – в особенности со слишком смелой, если не сомнительной моралью.
Но Вульф и Стайн оказались достаточно решительными, чтобы соединить реально существовавших людей со своим вымыслом и запутать факты – издание "Орландо" вышло с настоящим фото Виты Сэквилл-Уэст, а Элис Токлас была выведена в книге как писательница, хотя на самом деле она была любовницей Гертруды Стайн и никакой не писательницей.
Для меня, поглощенной вопросами самоосознания и самоопределения, эти книги стали решающими. Читать себя как художественную книгу и в то же время как факт – единственный способ оставить повествование открытым, единственный способ не дать истории развиваться самой по себе, зачастую к нежеланному всеми концу.
В тот вечер, когда я ушла из дома, я чувствовала себя одураченной, попавшей в ловушку, будто меня сносит течением – и даже не из-за миссис Уинтерсон, а из-за цепи мрачных событий, которой была наша с ней жизнь.
Ее фатализм был всеобъемлющим. Она была как черная дыра, затягивавшая весь свет. Она состояла из темной материи, и сила ее была незаметной, невидимой – до тех пор, пока не начинала себя проявлять.
Как бы все обернулось, будь мы счастливы? Как бы все шло, если бы чувства между нами были светлыми, чистыми, хорошими?
Это никогда не было вопросом биологии, природы или воспитания. Я знаю, что мы исцеляемся через любовь других и любя сами. Нельзя исцелиться, сформировав тайное общество из одного человека – и сходить с ума в поисках другого, "единственного", и неизбежно прийти к разочарованию.
Миссис Уинтерсон была сама себе секретным обществом и жаждала и меня в него залучить. Это был навязчивый принцип, и я еще долго тащила его с собой сквозь свою жизнь. Конечно, это же основа романтической любви – ты и я вместе против остального мира. Мира, в котором существуем только мы двое. Мира, которого на самом деле нет, если в нем нет нас. А уж когда один из нас разочаровывает второго...
Беда в том, что один из нас обязательно разочарует второго.
Покидая дом тем вечером, я до боли жаждала любви и верности. Широкое устремление моей натуры вынуждено было протискиваться сквозь узенькое горлышко – и в итоге стало идеей о "другом", почти близнеце, о том, кто будет вплотную ко мне, но все же не мной. Как у Платона – потерянная половинка целого совершенного существа. Настанет день, и мы отыщем друг друга – а потом все будет хорошо.
Мне нужно было в это верить – иначе как бы я справилась? И все же я двигалась прямиком к опасным утратам, которые несет с собой любовь, требующая "все или ничего".
Но – и это важно – в шестнадцать лет у вас нет особого выбора. Вы остаетесь с тем, что унаследовали.
И все же...
В колоде карт всегда есть джокер. Моим стали книги. Мне, в основном, достался язык, на котором говорят книги. Способ говорить о сложном. Способ "сердце сохранить живым к любви и красоте", как говорил Кольридж.