Я вытащила из сундука фарфоровое блюдо нежно-розового цвета. Под ним лежала небольшая коробка. Коробка, спрятанная в коробке... Незапертая... Какие-то драгоценности, пара конвертов и несколько аккуратно сложенных бумаг.
Первый документ оказался постановлением суда от 1960 года. Это было официальное свидетельство о моем удочерении. Второй документ оказался чем-то вроде медицинской выписки о здоровье младенца. У меня не было признаков умственной отсталости. Я была в хорошем состоянии для передачи в приемную семью. Я находилась на грудном вскармливании...
И у меня было имя – яростно замалеванное. Верхняя часть документа была оторвана, чтобы я не могла узнать имени врача или название выдавшей документ организации. Нижняя часть бумаги тоже отсутствовала.
Я посмотрела на постановление суда. Там тоже было вписано имя – мое первое имя – теперь зачеркнутое.
Шрифт печатной машинки на пожелтевшей бумаге. Такой старый... Казалось, что этому документу лет сто. И мне тоже сто лет. Время – это пропасть.
***
Сейчас уже темно. Одетая в пальто, я сижу на полу в пустом отцовском домике. Я чувствую себя опустевшей, как знакомая мне здешняя мебель. Я открыла дверь в комнату, чью обстановку не узнаю. Вот оно, прошлое, догнало меня, и не имеет значения, сколько раз я его переписывала.
Подобно именам на листах бумаги – написанным поверх друг друга – мое прошлое там – здесь – и сейчас. Пропасть сомкнулась вокруг меня. Я чувствую, что угодила в ловушку.
Я не знаю, почему это так важно. Почему мне так плохо. Почему они так и не рассказали мне? Не показали? И зачем бы им это делать? Дитя это дитя. Ребенок начинает все заново. Никакой биографии, никакой биологии.
А потом в голове у меня начинают повторяться строчки – слова из моих собственных книг – "Я продолжаю писать затем, чтобы однажды она это прочла". "В поисках тебя, в поисках себя – думаю, всю свою жизнь я провела в поисках нас обеих..."
Я писала сказания любви и сказания утраты – истории о страстном желании и чувстве общности. Сейчас это кажется таким очевидным – вся присущая Уинтерсонам одержимость любовью, утратой и желанием. Это о моей маме. Это о моей маме. Это о моей маме.
Ведь мать – это наша первая любовь. Ее руки. Ее грудь. Ее тело.
И если мы впоследствии ее возненавидим, мы перенесем этот гнев на наших других возлюбленных. А если мы ее потеряем, где нам отыскать ее снова?
Я, как правило, очень тщательно работаю с текстами и вплетаю их в свои истории. Так вышло и с легендой о Граале – всего один проблеск, и самая драгоценная в мире вещь исчезает навеки, и дальше нужен полный приключений поход, чтобы обрести его вновь.
"Зимняя сказка". Моя любимая шекспировская пьеса. Покинутое дитя. Искаженный, больной мир, который не может быть исправлен, "пока не отыщется потерянное".
Прочтите эту строчку. Не "то, что было потеряно" или "потерявшееся". Нет, "потерянное". Грамматика показывает нам, насколько серьезна утрата. То, что случилось давно – но не отошло в прошлое. Это состарившееся настоящее, старая утрата, и поныне причиняющая боль – каждый божий день.
Вскоре после этого я начала терять рассудок. По-другому это не назовешь.
Дебора ушла от меня. Напоследок мы ужасно поссорились – моя уязвимость и ее отстраненность сделали свое дело, и на следующий день мы расстались. Конец.
Дебора имела полное право уйти. То, что в начале сулило огромную надежду, превратилось в медленную пытку. Я ни в чем ее не виню. У нас с ней многое получалось замечательно. Но постепенно я обнаруживала, что у меня большие проблемы, связанные с домом, с тем, чтобы обустраивать дом и обустраиваться в нем с кем-то. А Дебора любит быть вдалеке от дома, ей от этого только лучше. Она кукушка.
Я же люблю возвращаться домой – и мое понимание счастья заключается в том, чтобы возвращаться домой к любимому человеку. Мы оказались неспособны разрешить это противоречие, и я тогда даже не понимала, как такая простая вещь, как различие, может привести к чему-то такому сложному, как разрыв. Внезапное, нежданное одиночество, вертящееся вокруг мысли о невозможности, недостижимости дома, зажгло бикфордов шнур, который с шипением и треском горел, выжигая путь к отверстию в огороженном стенами пространстве глубоко внутри меня. А внутри, за этими стенами, замершая во времени, словно затворница, пребывала моя мать.
Дебора не имела ни малейшего намерения взрывать эту "утерянную утрату", и я сама даже не знала, что она там – по крайней мере, осознанно, хотя мое поведение и могло стать подсказкой.
Мои судорожные звонки Деборе – только затем, чтобы понять: она не перезвонит; мои недоумение и ярость – мое эмоциональное состояние вело меня прямиком к замурованной двери, к которой я никогда не хотела подходить.
Это звучит так, словно это был осознанный выбор. Психика намного мудрее, чем это позволяет сознание. Мы хороним воспоминания так глубоко, что уже и не помним, что похоронили. Но наши тела помнят. А сами мы – нет.
Я стала просыпаться по ночам и обнаруживала, что стою на четвереньках и кричу: "Мама, мамочка!". Я была мокрой от пота.
Поезда прибывали. Поезда открывали двери. Но я не могла в них сесть. С чувством униженности я отменяла встречи и мероприятия без объяснения причин. Иногда я днями не выходила на улицу, не одевалась в дневную одежду. Иногда я бродила по большому саду в пижаме, иногда ела, иногда совсем не ела или меня можно было заметить на траве с банкой холодной тушеной фасоли. Знакомые признаки беды.
Живи я в Лондоне или в другом большом городе, я бы уже отправилась на тот свет по причине несоблюдения правил дорожного движения. Или я бы въехала в чей-то автомобиль, или он в меня. Я задумывалась о самоубийстве, потому что оно могло стать выходом. Мне нужно было иметь возможность об этом думать, и в хорошие дни я так и делала, потому что это возвращало мне чувство, что я управляю своей жизнью – и в этот последний раз командовать буду я.
В плохие дни я просто цеплялась за веревку, становившуюся все тоньше.
Этой веревкой была поэзия. Все стихи, которые я выучила, когда мне нужно было держать в голове целую библиотеку, стали для меня сейчас спасательным кругом.
Прямо перед моим домом начинается поле – защищенное каменными стенами, оно тянется вверх и открывает вид на длинную цепочку холмов. Когда у меня совсем не оставалось сил, я выходила в поле, усаживалась, опираясь спиной на каменную стену, и смотрела на холмы.
Сельская местность, простой и естественный мир, мои коты и "Английская литература от А до Z" стали тем, на что я могла опереться и за что можно было удержаться.
Никто из моих друзей меня не бросил, и когда я была способна разговаривать, я с ними честно говорила.
Но часто я была не в состоянии говорить. Язык оставил меня. Я угодила в такое место, где языком еще не владела. Заброшенное место.
Где ты?
Но то, что воистину твое, никогда не оставляет тебя. Я не могла отыскать слова, не могла сделать это напрямую в своем тогдашнем состоянии, но время от времени на меня накатывала потребность писать, и я писала – короткими вспышками – и в это время могла видеть, что вокруг существует прежний мир – правильный и прекрасный. Я превращалась в факел, при свете которого могла оглядеться. А затем огонь снова гас.
К тому времени я уже написала две детские книги: "Король Капри", книжку с картинками, и повесть для детей постарше под названием "Хитрокрушение" – о воображаемом мире, в котором время подобно маслу, воде или любому другому товару обладает свойством заканчиваться.
Я написала эти книги для своих крестников, и как от детей, так и от книг получила ничем не замутненное удовольствие.
В декабре 2007-го я вернулась из Голландии, потратив все свои силы на то, чтобы прочесть важную публичную лекцию и при этом выглядеть и действовать, как нормальный человек. Я снова обливалась потом, а когда добралась до дома, то не смогла даже разжечь огонь в камине. Так и осталась сидеть в пальто, с банкой тушеной фасоли в руках, а оба мои кота взобрались мне на колени.
Я сочинила историю – рождественский рассказ, в котором повествование ведется от имени ослика – и назвала ее "Лев, единорог и я". Ослик получает золотой нос, когда поднимает голову, чтобы зареветь, и сидящий на трухлявых стропилах стойла Ангел случайно касается его ногой.
Я была этим осликом. Мне нужен был золотой нос.
Я написала сказку за одну ночь – работала почти до пяти утра, а потом рухнула спать и проспала чуть ли не сутки.
Рассказ напечатали в "Таймс". В Сочельник некая милая леди прислала мне по электронной почте письмо, в котором говорилось, что сказка растрогала ее до слез, а ее маленькая дочка смеялась и плакала над ней. Разрешу ли я, чтобы принадлежащее ей издательство проиллюстрировало сказку и выпустило ее в свет?
Вот так все и произошло.
Книги спасли меня далеко не в последний раз. Если стихи были веревкой, то книги были плотами. В свои самые шаткие моменты я удерживала равновесие на книгах, и они помогали мне одолеть волны накатывавших на меня чувств, после которых я оставалась промокшей и обессилевшей.
Чувства. Я не хотела чувствовать.
Лучшей отсрочкой для меня тогда стала поездка в Париж, где я нашла укрытие в книжном магазине "Шекспир и компания".
Я подружилась с его хозяйкой, Сильвией Уитмен, молодой женщиной, чья неуемная энергия и энтузиазм позволили ей многое преодолеть. Ее отец, Джордж, открывший в 1951 году магазин на этом самом месте, рядом с Нотр-Дам, до сих пор живет в комнатах наверху, приглядывая за всем, как старый орел.
["Шекспир и Компания" — названия двух независимых друг от друга книжных магазинов на левом берегу Сены в Париже. Первый был открыт Сильвией Бич 19 ноября 1919 года на улице Дюпюитрен, 8, а затем, в 1922 году, перенесён в более просторное помещение на улице Одеон, 12 в VI округе Парижа. В двадцатых годах двадцатого века в нём собирались такие писатели, как Эзра Паунд, Эрнест Хемингуэй, Джеймс Джойс и Форд Мэдокс Форд. Магазин закрылся в 1940 году во время немецкой оккупации Парижа. Причиной стал отказ Бич продать немецкому офицеру последнюю книгу Джойса "Поминки по Финнегану". По окончании войны Хемингуэй "собственноручно освободил" магазин от захватчиков, но заново магазин так никогда и не был открыт.