Куприянов вздохнул.
— Убедить тебя, Стрижов, трудно, я знаю. Но учти, что далеко не все думают так, как ты. Многие думают иначе.
— Ну как же, Шуруев и Круглый, например. Ты вот тоже. Да еще заладили, что сроки поджимают. А это убеждает.
— Но ведь они действительно предельно коротки.
— Сроки устанавливают люди, а не бог Саваоф. Нет, товарищ Куприянов, ты меня не убедил. Драться надо, а не пасовать.
— А мы и не пасуем. И решили разумно. Пусть Круглый и Шуруев, да и все, кому поручен проект, думают, как его улучшить. А это немало. Ну, а если к лучшему он не изменится, то мы еще вернемся к нему. Честь мундира защищать не будем.
Стрижов вздохнул:
— Подождем — увидим. Но я и с такой позицией не согласен. И буду толкаться во все двери, в какие только смогу.
— Устав партии дает вам это право, Стрижов, — сухо ответил Куприянов, и они распрощались.
Вадим Семенович Шуруев был человеком достаточно опытным и понимал, что любое дело требует организаторских усилий. Если хочешь, чтобы оно не закончилось холостым выстрелом, то надо приложить энергию, сноровку, настойчивость.
Он хорошо знал, что немалая часть работников института к предлагаемому эскизному проекту планировки Левобережья относится отрицательно. И если дать укорениться этим сомнениям в самом институте, то каких же итогов можно ожидать от его обсуждения в областных, тем более в республиканских, организациях? Шуруев давно уже решил, что конец этим сомнениям положит архитектурный совет. Положительное мнение архитектурного совета — фактор немаловажный, на него можно будет серьезно опереться при споре в любой инстанции. А то, что решение будет принято, какое нужно, он не сомневался. Правда, ход обсуждения этого дела на партбюро несколько поколебал эту уверенность, но, поразмыслив, он успокоился. В конце концов бюро не выступило против проекта, а поручило объективно доложить его достоинства и недостатки. А это они сделают.
Круглый же был настроен более мрачно, его одолевали сомнения и страхи за исход архитектурного совета. Он дважды приходил к Шуруеву, уговаривал его подождать с обсуждением проектных предложений еще хотя бы неделю-две.
— Немного обождать, конечно, можно. Но дни-то бегут. Через месяц-два нас спросят: ну, что надумали? Что можете предложить? Как ответим? Мол, все пребываем в сомнениях, споры да дискуссии продолжаем? Нет, Глеб Борисович, я не привык так. Ладно, на недельку оттянем, но надо, чтобы совет этот прошел как должно, чтобы был представительным по составу, чтобы говорились на нем разумные вещи…
— Все равно набросают на нем разных там замечаний и предложений столько, что от проекта рожки да ножки останутся.
— А ты хочешь только дифирамбы слушать? Такого не будет. Пусть покритикуют, ничего. Важно, чтобы он, совет, в принципе положительно высказался. А замечания пусть будут. Ты их не оспаривай. Разумное учтем, неразумное забудем.
Шуруев знал, что его слово в институте решающее. Знал, что и в столь большом и ответственном деле, как застройка Левобережья, он может добиться от совета нужного решения. И твердо верил, что добьется. Но хотел, чтобы это не выглядело как угода его мнению, а было выражением свободного мнения архитектурной общественности.
Он вызвал Раису Львовну, свою давнюю помощницу, приказал оповестить всех о переносе совета и решил с максимальной пользой использовать эту неделю. Лично обзвонил многих членов совета, приглашая их принять участие в заседании. Опять-таки лично переговорил с наиболее ответственными работниками института, объяснив им сложившуюся ситуацию, посетовал на трудность проблемы, стоящей перед институтом, учитывая предельно сжатые сроки, установленные областными организациями. Ему же принадлежала мысль пригласить на совет Метлицкого. По проектам Модеста Петровича когда-то строились целые жилые массивы и города. И даже сейчас, когда его возраст давал ему право на покой, Модест Петрович был завален проектами, чертежами, планами. Он консультировал, советовал, поддерживал, распекал. Одним словом, имя и мнение Метлицкого все еще значило очень много.
Накануне совета Шуруев пригласил Круглого.
— Ну как у вас с Модестом Петровичем?
— Все в ажуре, патриарх будет. Лично доставлю.
— Доставить мало. Надо Модесту Петровичу подробно объяснить ситуацию, наши соображения.
— За это вы, Вадим Семенович, не беспокойтесь.
— Ну хорошо. А сейчас у меня будет Стрижов. Попытаюсь урезонить его. Большого числа сторонников, думаю, он у нас не найдет.
— Носитесь вы с ним как с писаной торбой.
— А что делать? Вы же можете только горшки бить.
Вадим Семенович посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Стрижов, наверное, уже в приемной. Шуруеву вдруг тоскливо подумалось: ни черта я его не уломаю. Неподдающийся он какой-то. Потом упрекнул себя: что это я вроде боюсь его? Черта с два. Не таких видывал. И верно. Вадим Семенович бывал в самых различных передрягах. Чего только не бывает в архитектурно-строительном деле! Сегодня дадут орден, а завтра, глядишь, с работы снимут. Так что Шуруев видел многое. И в другой раз он и сам бы затеял спор, не одну дискуссию по Левобережью. Но сейчас ведь шла речь в значительной мере и о его детище. И он уже не допускал мысли, что вопрос об этой застройке может быть решен как-то иначе.
Шуруев нажал кнопку селектора. Послышался голос Раисы Львовны:
— Слушаю, Вадим Семенович.
— Я приглашал Стрижова.
— Он здесь, ожидает вызова.
— Пусть зайдет.
Стрижов вошел, остановился у стола Шуруева.
— Я слушаю вас.
— Садитесь, Анатолий Федорович. В двенадцать — архитектурный совет. Так вот, хочу еще раз изложить вам свои соображения, касающиеся застройки Левобережья.
— А зачем, Вадим Семенович? На партбюро мы с вами обменялись мнениями, они диаметрально противоположны. Наверное, и на совете мы оба будем отстаивать свои точки зрения? Зачем же вам отдельно на меня тратить аргументацию?
— И тем не менее я хочу это сделать.
Вадим Семенович коротко, логично и, надо отдать ему должное, убедительно изложил все плюсы проектных предложений группы Круглого. Не скрывая, назвал и минусы. И все доводы — и положительные, и отрицательные — крупно записал в большом блокноте, что лежал перед ним.
— Вы видите, что получается? — спросил он у Стрижова, показывая на свой блокнот.
— Вижу, я давно уже наблюдаю за вашей изобразительной статистикой.
— Следовательно, усмотрели ее итог. Семь плюсов, четыре минуса. Убедительно, не правда ли? Я почему вам толкую все это? Чтобы вы поняли, что ваши соображения поддержки у архитектурного совета не найдут. А раз так, то зачем огород городить?
Стрижов суховато спросил:
— Но если вы заранее предвидите решение совета, то почему опасаетесь моих возражений?
— Я не опасаюсь. Но не хочу, чтобы на работы института уже на предварительной стадии пала тень сомнений. А предложения наши, если смотреть объективно, не так уж плохи. И жаль, что вы один, или почти один, не видите этого и будете необоснованно их порочить.
— Я никого и ничего не хочу порочить. Я лишь возражаю против представленной планировки и против избранного вами типа домов. И так думаю не только я один. Вы же знаете, какие страсти разгорелись на партийном бюро. И его решение, кстати, вас ко многому обязывает.
— Все, что можно, — учтем. Но дело это государственное, общественность пусть не давит.
— Дело государственное, это верно. И именно поэтому оно должно быть решено по-государственному. Надо внимательно рассмотреть все соображения. И те, что за, и те, что против.
— А как же? Обязательно. Мы внимательно, очень внимательно все рассмотрим. А потом, конечно, одобрим представленные группой Круглого предложения. Очень прошу вас тоже содействовать такому решению. И уверяю вас, Анатолий Федорович, неплохой район появится в Приозерске.
— Вадим Семенович, я никогда не даю обещаний, которые не могу выполнить.
— Качество похвальное, но не к данному случаю. Здесь вы просто ошибаетесь. Даже Ромашко не настаивает на ином решении.
— Ну, Дмитрий Иванович не боец, он на абордаж не пойдет.
— И правильно сделает. Зачем попусту тратить силы?
Оба замолчали. В этот момент вошла Раиса Львовна.
— Звонит супруга Метлицкого. Просит сообщить, во сколько мы вернем ей Модеста Петровича.
— Ну как во сколько? Как кончится заседание, — ответил Шуруев.
Стрижов улыбнулся:
— Пожалели бы старика. Он покой заслужил.
— Ничего. Он даже рад, что пригласили. Пчелин тоже обещал приехать, боюсь только, — не выберется.
— Одним словом, все силы мобилизовали.
— Париж стоит обедни.
— Узнаю вашу хватку, Вадим Семенович. Думается только, что она… достойна лучшего применения.
Шуруев, положив руку на плечо Стрижова и направляясь с ним в зал, ответил:
— На войне как на войне, Анатолий Федорович. А вы подумайте, подумайте. Время еще есть. Для умных людей думать логично и конструктивно — не значит думать долго.
Демонстрационный зал, где обычно собирался архитектурный совет проектного института, представлял собой большое, просторное, строго отделанное помещение без какого-либо лишнего убранства. Широкие окна, белые стены с накрепко вделанными кронштейнами для развешивания чертежей, планшетов, схем. В середине — огромный стол, около него — десятка три ярко-оранжевых стульев. На столе разместился макет будущей застройки. Искусно сделанный из белого пластика и органического стекла, он выглядел внушительно.
Уже к половине двенадцатого зал был полон. Люди толпились около схем, макетов, эскизов. Обменивались мнениями: «Горизонт-то съеден, нет горизонта. Да, да. И рельеф не использован». «А центральная магистраль получилась неплохо. Совсем неплохо».
Раиса Львовна торопливо лавировала между членами совета, уточняя вполголоса то у одного, то у другого, будет ли выступать? И ставила галочки в своем блокноте.
Шуруев, войдя в зал, окинул его пристальным оценивающим взглядом, словно генерал будущее поле сражения. Около макета застро