Полина задумалась.
— Ну что же, — со вздохом проговорила через минуту она. — Поручение не из приятных… Но раз вы настаиваете, раз надо — попробую. За успех, однако, не ручаюсь.
— Что вы, что вы. О неуспехе и слушать не хочу. Я очень надеюсь на эту вашу встречу.
Полина понимала, что рано или поздно, а встретиться им со Стрижовым придется. Так или иначе, но поручение Шуруева облегчало ее положение, придавало ее поездке к супругу какой-то более обоснованный, более оправданный характер. Не на поклон, не мириться еду, а по делу. Хотя где-то в глубине души она и не исключала возможности их примирения. Во всяком случае, эта мысль в последнее время неприязненного отношения у нее не вызывала.
— Посмотрим, как он там без меня. Может, поумнел за это время, может, научился понимать жизнь в ее реальных проявлениях?
…Когда вошли в комнату, Полина невольно отметила и чистоту и порядок. Только теперь чертежи заполонили все полки, столы и стулья. Полина усмехнулась, заметив это.
— Совсем, гляжу, утонул в своих прожектах. Привычки не меняются.
— Ну где уж теперь, староват я для других привычек.
— Великие и мудрые говорят, что учиться никогда не поздно.
— Возможно, у них это получалось. На то они великие и мудрые.
После небольшой паузы Полина проговорила:
— Как себя чувствуешь? Архитектурный совет из памяти не выветрился? Синяки-то зажили? Все произошло, как я и говорила, как и следовало ожидать. Пошел, как говорится, по шерсть, а воротился стриженым.
— Да, все было проведено как по писаному. Но вы там не очень-то обольщайтесь.
— Собираешься продолжать бузу? Зря, между прочим. Только себе вредишь. Кончится тем, что работу искать придется. А с такой репутацией куда пойдешь?
— Была бы шея, хомут найдется. — Он показал на чертежный стол. — Вот… Задумка подходит к концу. Все-таки сферический безопорный корпус, кажется, получается. А что касается увольнения из института… Ну что ж, это дело на совести Шуруева и Круглого. Пусть решают. Только от этого их «СКП-10» лучше не станет.
Оба помолчали. Стрижов спросил:
— Может, кофе хочешь?
— Ну что ж, давай выпьем кофе.
Стрижов метнулся на кухню, а Полина подошла к окну, долго смотрела на улицу. Она почувствовала сейчас: чужая здесь, исчезло что-то из их жизни такое, что вернуть уже невозможно.
«Сидит тут, корпит над каким-то мифическим, никому не нужным проектом и не хочет заняться нормальным, реальным делом. Чушь какая-то, — сердито подумала она. — Как его вытащить? Как?»
Стрижов вошел с чайником, с двумя кофейными чашками.
— Молока только не купил еще. Извини.
— Плохо, выходит, живешь, коль даже молока нет.
— Ну почему такой вывод? Живу, как жил. Конечно, похуже, чем за жинкой, но…
— Знаешь, Стрижов, давай-ка поговорим серьезно. Твои дела меня тоже пока касаются. Или ты этого не считаешь? Все донимаешь своими чувствами, вернуться уговариваешь, а сам…
— Что сам?
— Делаешь глупости.
— Ты имеешь в виду архитектурный совет? Но при чем тут…
— Не притворяйся. Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Имей в виду, пока еще все можно уладить. Руководство еще раз предлагает тебе войти в основной авторский состав.
— За какие же это заслуги?
— Мне это обещано, понимаешь, мне.
— А тебе за какие?
Полина нервно повернула к нему голову:
— Что ты этим хочешь сказать?
Стрижов и сам понял, что получилось грубо. Он мягко проговорил:
— Извини, Полина, ничего плохого. Но я не понимаю… Ты что — пришла… мирить меня с ними? А я-то думал…
— А ты думал, что я приду и… прямо в кровать?
— Полина!
— Что Полина? Что? Ты думаешь, только тебе тяжело? Мне ведь тоже… Я хочу… как лучше. Тебе… нам…
— Спасибо, если так. Только… в упряжку к Круглому я не пойду. Да и не надо. В разные стороны будем тянуть.
— Но почему? Почему? Ты можешь мне это объяснить? Вразумительно, по-людски.
— Полина, — просительно и страдальчески морщась, проговорил Стрижов, — ты же это прекрасно знаешь.
— Ну конечно. Гордость тебе не позволяет. Самолюбие. Переоцениваешь ты себя. Все — бездари, один ты — талант. Не забывай, что я тоже кое в чем разбираюсь. И если других слушать не хочешь, то хоть меня-то послушай.
— Насчет самолюбия, гордости, переоценки — это ты зря. Все это не так. Просто мне претят нечестные дела. В этом все дело. И я не понимаю, как ты, архитектор, могла говорить такое на совете? Ты же не можешь не понимать, что и модернизированный «СКП-10» — перелицовка старья. Такие предложения могли проходить пятнадцать — двадцать лет назад, а не сейчас.
— А какая тебе разница, какие дома здесь будут стоять? Надеюсь, нам-то в них жить не придется.
— Возможно, и не придется. Но рассуждать так… Извини, но это ужасно. Откуда у тебя эта обывательская философия? Ты же в комсомоле была, институт кончила…
— Хочешь лекцию мне прочесть? Не советую. Я пришла помочь тебе, с открытой душой. А ты…
— Помочь? Чем же? Приглашением в корпорацию Круглого? Видимо, неважно идут дела в вашей мощной шеренге.
Полина встала со стула, нервно закурила сигарету.
— Слушай, Анатолий. Неужели тебе не ясно, что ты проиграл? Во всем. Пойми, время безнадежных идеалистов давно прошло. Все за правду ратуешь, все в принципы играешь, а сам… Что ты значишь? Чего добился? С работы гонят, живешь в конуре… От получки до получки едва концы с концами сводишь…
— Зато честно живу.
— Оставь, надоело. Все это я слышала, и не раз.
— Могу повторить вновь. Нечестно добытый кусок мне в горло не полезет. А вот ты… Ты — меня пугаешь. То ли я так и не распознал тебя, то ли другая ты стала.
— В чем ты меня можешь упрекнуть? Лучше жить хочу? Да, хочу. Быть хорошо одетой? Да, хочу. Каракулевую шубу хочу сшить, о норковой мечтаю. В Париже, Риме, Вене хочу побывать. Хочу, хочу.
— Удивительное дело, — глухо заметил Стрижов, — десять лет прожили — теперь вижу: разные мы люди. Психологическая несовместимость.
— Да, разные. Согласна с тобой… Ты со своей ура-принципиальностью и идейностью так и будешь в латаных штанах ходить. А жена — в стеганке. Вот Глеб…
Стрижов зажмурился, как от удара.
— Хватит о Глебе.
— А почему хватит? Ты просто завидуешь ему. Да, да, завидуешь!
— Довольно, я сказал.
Но Полина уже еле владела собой, с вызовом она повторила свой вопрос:
— А почему, собственно?
— А потому, что тебе давно следовало бы сделать выбор.
Полина гордо вскинула голову, насмешливо улыбнулась.
— Да? Спасибо за совет. Но ты можешь успокоиться — я его уже сделала.
— Ты пришла, чтобы сказать мне об этом? Что ж. Поздравляю.
— Но ты, я вижу, не очень-то обеспокоен моим сообщением. Может, потому, что я была права насчет воспитанницы? Рядом ведь, под боком. Немудрено. — Полина внутренне и сама удивилась этим внезапно сказанным злым словам. Эта мысль всерьез ее никогда не занимала, и если она и возникала порой, то Полина отбрасывала ее как вздорную. Но сейчас такое предположение показалось ей вполне логичным. А почему бы и нет? Ведь Надька-то в нем души не чает. Однако реакция Стрижова успокоила ее.
— Полина, ты эту глупость брось повторять. Непорядочно это с твоей стороны. — Сказано это было с такой болью, что Полина замолчала.
Оба почувствовали, что надо остыть, успокоиться, иначе катастрофа неминуема. Но ни Анатолий, ни Полина не осознали еще того, что пропасть между ними была уже непроходимой и до катастрофы, о которой каждый из них подумал, было совсем близко.
— Так как все-таки насчет предложения Шуруева? — глуховато проговорила Полина. — Имей в виду, это его последняя попытка. Больше не будет. И не забывай: бывают ошибки, которые уже не поправишь.
Стрижов поднял голову:
— А я ответил. Спасать меня не надо. Во всей этой истории ошибаюсь — не я.
— Нет, ты неисправим. Совершенно неисправим.
— Идеалист, недотепа. Ты не раз мне говорила об этом. Вот что, Полина, давай-ка вернемся лучше к нашим баранам, давай кончать нашу ссору. Это и будет мое самой лучшей поддержкой. А? Честное слово. — Он подошел к Полине, положил ей на плечи руки. — Ну не все же у нас было плохо… Давай попробуем начать все сначала. Может быть, мы сможем… Поедем с тобой куда-нибудь на Север, в Сибирь, будем строить там промкомплекс. Честное слово, мои наброски, кажется, получаются. Ну их к чертям, этих, Шуруевых и Круглых. А, Полина?
Полина высвободила плечи.
— Немного же ты обещаешь мне.
— А что я могу еще обещать? Люблю я тебя, Полина. Очень. Не представляю, как без тебя жить буду. Но на кривые тропы не пойду. Извини, не приспособлен. Вернешься — рад буду. Все, что есть у меня, все, что мозг мой и руки вот эти честно добудут, — все домой принесу. Но и только. Ты хорошо сказала: бывают поступки, которые и хотел бы, да поздно поправлять. Вот таких поступков у меня не было и не будет. А вот ты… ты оглянись вокруг себя…
Эта последняя фраза глубоко уязвила Полину. Она нервно, взвинченно вдруг выкрикнула:
— Ты оставь свои грязные намеки!
Стрижов опешил:
— Почему ты кричишь? Я же ничего не имел в виду обидного. Просто повторил твою же мысль. Правильную мысль. Не каждую оплошность можно исправить. Да не злись ты, Полинка. Будь же, какой была. — Стрижов хотел взять ее руки.
Но Полина была вне себя.
— Оставь меня! Оставь в покое! Ненавижу! Видеть не могу!
Стрижов отступил, пораженный.
— Полина, что ты говоришь?!
— А то, что слышишь! Добился своего, правдолюбец? Как она, правда-то, хороша?
Полина стремительно метнулась в переднюю, схватила с вешалки пальто и, истерично выкрикивая одну и ту же фразу: «Ненавижу! Презираю!» — выбежала из квартиры.
Стрижов ринулся за ней, но эта громко, с каким-то неистовым озлоблением, несколько раз выкрикнутая фраза пригвоздила его к месту. Он долго, ошеломленный, недоумевающий, стоял на лестничной площадке. Затем механически, в глубоком отчаянии вышел на улицу. Шел бездумно, плохо различая улицу, людей и все, что его окружало. В мозгу мучительно билась лишь одна мысль: это все, Полины больше нет. Как железный обруч, эта пронзительна