я мысль все давила и давила на воспаленный, взбудораженный мозг.
…Уже на вокзале Надя вдруг решительно отказалась от поездки. Она и сама не понимала причины своего какого-то слякотного, унылого настроения. С трудом и как-то путано объяснила это Сергею, извинилась перед ребятами и торопливо вернулась к автобусной остановке. Из-за воскресного дня машины шли переполненными, и что-то лишь через час или полтора она добралась до дома. Когда выходила из автобуса, то заметила Стрижова. Вид у него был необычный. Всклокоченные волосы, опустошенный взгляд, какая-то сомнамбулическая походка.
Надя поняла, что у Анатолия Федоровича случилось что-то из ряда вон выходящее, и стремительно ринулась за ним. Догнав, окликнула. Стрижов остановился, непонимающе глянул на Надю и, узнав ее, вымученно улыбнулся:
— Извини, Надя, пожалуйста. Я… должен… побыть один… — И, сказав это, ссутулясь, опустил голову, пошел по тротуару, ни разу не оглянувшись в ее сторону.
Надя, удивленная и обескураженная, долго как вкопанная стояла на месте. Хотела вновь пойти за ним, но он, словно почувствовав это, ускорил шаги. Надя, донельзя встревоженная, вернулась домой.
Сейчас она со всей беспощадной ясностью поняла, что Стрижов ей дорог, очень дорог. И дело было не в какой-то там особой бескорыстной дружбе. Просто она любила его. И понимала, что глупее, несуразнее этого ничего нельзя придумать.
Из памяти не выходил безразличный, отчужденный взгляд Стрижова, когда она остановила его на тротуаре. Воспоминания о нем, об этом взгляде, вызывали чувство неловкости и стыда. Дура я, что полезла. Зато ясно, что я для него ровно ничего не значу, и глупо ждать с его стороны каких-то иных проявлений.
Но и после этих бичующих и жестоких слов ей все-таки было щемяще, до слез, жаль Стрижова. Она зрительно представила его себе поникшим и одиноким, бесцельно бродящим по городу. И ей стоило большого труда удержать себя, не ринуться на улицу на розыски Анатолия Федоровича.
Через час или два он вернулся домой. Смущенно и виновато попросил:
— Ты извини меня, Надюша. Что-то я не в своей тарелке. Совсем выбился из колеи. Извини.
Он тяжелой, шаркающей походкой подошел к креслу у зеркала, взял сигарету и закурил. Потом глухо, медленно, как бы вдумываясь в звуки своих слов, проговорил:
— Ненавижу, говорит, и презираю. Вот так. Теперь — все…
Сказав это, замолчал. Молчала и Надя. Она сидела на низенькой скамеечке, обхватив колени руками, низко опустив голову. Целая буря чувств пронеслась в эти минуты в ее душе. Был момент, когда она хотела броситься к нему и сказать все, чем было полно ее сердце. Ей стоило больших усилий сдержать себя, успокоить, не дать волю обуревавшим чувствам.
Суховато, сдержанно она проговорила:
— Вы же знаете Полину Дмитриевну. Успокоится и вернется. И опять у вас все будет по-прежнему.
Стрижов отрицательно покачал головой. А Надя, отвечая, видимо, своим так долго владевшим ею мыслям, заговорила нервно, торопливо, взволнованно:
— Как все трудно и запутано в жизни. Вот она мучает вас, издевается. Значит, не любит. А кто любит, тот даже сказать не может. Мучайся, и все. Ну почему, почему так? — И Надя, не выдержав больше своего нервно-взвинченного состояния, вдруг заплакала горячо и надрывно. Стрижов удивленно поднялся с кресла, подошел к ней.
— Что с тобой, Надюша? Ты-то что плачешь?
— Не могу я спокойно видеть ваши мучения. Когда я вижу, как вы убиваетесь, страдаете, я готова на все, на любую глупость. Лишь бы вам было легче. А вы даже не замечаете, что я есть на свете. Неужели вы так слепы? Я же извелась вся. Вы ночами не спите, и я не сплю. Ходите по комнате, паркетом скрипите. И я тоже комнату шагами меряю…
Стрижов мягко, умоляюще попросил:
— Надя, очень тебя прошу…
Однако Надя не услышала его слов.
— Не могу, не могу я больше так. Не могу.
Плач ее все усиливался, и Стрижов, испуганный, растерявшийся, все повторял что-то пустое, малозначащее:
— Все наладится, все будет как нужно. Успокойся.
Надя долго, пристально поглядела на него, затем медленно поднялась и, уходя к себе, сквозь слезы отчужденно произнесла:
— Ничего вы не поняли, Анатолий Федорович, ничего…
КОГДА ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ
Полина вернулась от Стрижова предельно возбужденная. Ее переполняли досада и злость на Анатолия — за его непримиримость, независимость, за его какую-то снисходительность и спокойную уверенность в разговоре с ней. Он должен был вести себя совсем по-другому, оценить, что она пришла, понять, чего это ей стоило. Не проняло его и предложение Шуруева. Оно лишь послужило поводом для того, чтобы прочесть ей нудную мораль насчет честности, порядочности и прочее. Действительно, слепец и обозленный неудачник.
Но все явственнее и явственнее проступало и другое восприятие случившегося, возникало во всей своей влекущей остроте новое, не испытанное еще чувство — чувство раскрепощенности от невидимых пут, от тяжкого груза, который постоянно давил на ее плечи.
Теперь Полина чувствовала себя освобожденной от сознания вины перед Стрижовым, от боязни осуждения ее поведения сослуживцами и знакомыми.
— Теперь я вольная птица. Вольная, вольная… — Полина повторила эту фразу несколько раз, будто убеждая себя в ее истинности.
Скоро, однако, без каких-либо видимых причин навалилась тоска, она вдруг почувствовала острую горечь одиночества. И Людмила, подруга, улетучилась куда-то на весь день.
Полина долго сидела в кресле, предаваясь то чувству волнующей свободы, то бесконечной жалости к себе, сознанием своей ненужности кому бы то ни было. Ей вспомнились мать, на похоронах которой она так и не смогла быть, сестры, которые столько лет приглашают ее побывать в своем родном селе, поклониться могилам родительским. А она за суетой городской жизни так до сих пор не смогла выбраться хотя бы на день или на два.
Мысленно часто возвращалась к Стрижову. Но ничего, кроме досады за напрасно прожитые годы, она не испытывала. Во всем, что произошло с ней, и в этом вот одиночестве, в тоскливом состоянии она винила его, и только его. Словно всего лишь час назад он не предлагал ей забыть все, подвести черту и начать их жизнь сначала.
Она еще, еще раз проверяла свое отношение к Анатолию. И убеждалась все больше, что ушло что-то коренное, самое существенное, произошел какой-то внутренний слом в ней самой и восстановить прежнее уже невозможно. Она ловила себя на мысли, что все связанное с Анатолием вызывает у нее чувство глухого раздражения. Его образ приобрел как бы другие измерения, виделся ей в диаметрально противоположном свете, чем это было раньше. Прежде Полину только удивляло его бескорыстие, вечные хлопоты о ком-то, только не о себе и своей семье, сейчас же все это вызывало у нее негодование. Когда-то ей нравилась его неторопливость и некоторая медлительность. Теперь это казалось проявлением тугодумия, неповоротливости. Нравилось, как он говорил. Скупо и чуть стесненно. Сейчас это выглядело удивительно неуклюже. Даже морщины возле глаз, казавшиеся раньше такими близкими и родными, свидетели вместе прожитых лет, сейчас лишь дописывали в ее представлении образ неудачника.
— Как я могла любить этого человека? Да и любила ли?
Надо было что-то делать, чем-то занять себя, с кем-то поделиться своими мятущимися мыслями. Полина перебрала в памяти знакомых. Нонна Игнатьевна Шуруева — вот кто ее может понять.
— Это хорошо я надумала, отлично даже. Заодно и Вадиму Семеновичу доложу о своей дипломатической миссии к товарищу Стрижову. — Эти слова она произнесла с сарказмом и набрала номер телефона шуруевской дачи.
Нонна Игнатьевна обрадовалась звонку Полины. Вадима Семеновича еще не было дома, она коротала часы в ожидании и сразу же пригласила Полину приехать к ней. Через час с небольшим Полина уже была у Шуруевых.
Нонна Игнатьевна и по тону разговора Полины поняла, что у нее неладно на душе, а сейчас, увидев ее осунувшейся, бледной, с покрасневшими от слез глазами, убедилась в этом еще больше.
— Здравствуйте, здравствуйте, милочка. Что это с вами? Вы же просто на себя не похожи. Ну давайте устраивайтесь вот в это кресло, сейчас я вас кофе угощу. Поболтаем по-свойски, по-бабьи. Вскоре Вадим Семенович придет, ужинать будем.
Полину тронула эта заботливость, и она вдруг разревелась, не в силах больше сдерживаться. Плакала долго и всласть, а Нонна Игнатьевна терпеливо уговаривала ее, словно девочку-несмышленыша:
— Ну поплачьте, поплачьте. Это нам помогает. А я все завидовала, глядя на вас. Вот, думаю, с характером женщина, эта сумеет за себя постоять, не даст себя в обиду. А оказалось, обидели-таки, нашлись такие люди, сумели.
Полина понемногу стала успокаиваться и, утерев глаза и жалко улыбнувшись, проговорила:
— Знаете, как-то собралось все одно к одному. Вы уж извините…
— Всему виной, конечно, муженек?
Полина глубоко вздохнула и глухо ответила:
— Все вместе.
— Ну как у вас с ним?
— Теперь уже все. Я давно решила. Но он донимал просьбами: вернись да вернись, попробуем начать все сначала. Вадим Семенович тоже… встретьтесь, говорит, еще раз, попытайтесь… Посоветовал уговорить заняться делом вместо склок. Подумала, может, действительно одумался, переживает, может, не все еще потеряно…
Нонна Игнатьевна слушала внимательно, не перебивая собеседницу, но тут не удержалась и заметила:
— Извините меня, Полина, но я скажу прямо: меня все время удивлял ваш союз.
Полина не нашлась что ответить и лишь пожала плечами.
— Не то, милочка, совсем не то. Мужлан он какой-то, ужасно неинтеллигентный мужчина. И не надо вам так убиваться, не надо. Он за великое счастье должен считать, что был рядом с такой женщиной. И не смейте расстраиваться и терзаться. Не доставляйте ему этого удовольствия. Прибежит еще к вам, умолять будет, вот посмотрите.
Полина невесело усмехнулась.
— Знаете, Нонна Игнатьевна, не хочу. Перегорело. Ушло все. Вся жизнь из-за него кувырком пошла. Ни на что глаза не глядят.