— А вот это вы зря, милая. Жизнь, она один раз дается, и отмахиваться от нее, от жизни-то, грех. Да-да, милая, — грех. А в вашем-то возрасте особенно. Я давно вам хотела сказать: вы как-то мало цените себя, забросили, будто вам невесть сколько годков. А женщина и в шестьдесят должна помнить, что она женщина, украшение рода человеческого. Вот меня возьмите. Мне уже шестой десяток, а я не сдаюсь. Нет, ни в коем разе. Вот были мы в Париже с Вадимом Семеновичем. Он меня все в музеи да на выставки тащит, а я ему: пойдем к Диору, да зайдем в Дом мод или там в универмаг, в ателье… Ах, эти парижанки, вот уж показать себя мастерицы. — Придирчиво осмотрев костюм Полины, Нонна Игнатьевна категорически заявила: — А вы вот отстали от моды-то, дорогая, отстали. Сейчас джерсовые костюмы уже не носят. Тройки, тройки с пуховыми свитерочками или шелковые блузочки. Это уж стало обязательным. Надо и вам достать. Займемся вами, займемся.
Нонна Игнатьевна хорошо знала психологию своих приятельниц, знала, что хорошие тряпки отвлекут любую женщину от самых тягостных мыслей. Потому-то и трещала сейчас о парижских модах, чтобы вывести Полину из сумрачного, угнетенного состояния. Именно потому, ну а также из-за желания похвалиться, она повела Полину к своему гардеробу и все выбрасывала и выбрасывала на кровать кофточки, юбки, блузки, какие-то замысловатые джемпера, косыночки и платочки.
Полина, не столь хмурая уже, с любопытством рассматривала все это богатство, восторгалась, завидовала. В самый разгар смотрин появился Шуруев и с ним Круглый. Они обрадовались гостье, потребовали ужин. Женщины, побросав парижские наряды, стали сервировать стол.
Когда разделались с легкой закуской, Шуруев как бы между прочим, заговорщически подмигнув Полине, спросил:
— Ну как, я вас не очень обременил, послав к супругу? — И, заметив удивление Круглого, тут же пояснил: — Не удивляйся и не хмурь брови, дорогой Глеб Борисович. Я старый воробей, стреляный притом же, и потому многое обязан предвидеть. Да-да. Я просил Полину Дмитриевну еще раз попытаться наставить Стрижова на путь истинный. Не люблю, когда что-либо ноет. Сторонник любых мер, лишь бы в нашем слаженном институтском организме не было воспалительных процессов.
— Да. Но вы, как вижу, не очень разборчивы в выборе средств. Надо же было учитывать, как это неприятно Полине Дмитриевне.
— Очень хочу, чтобы распри вокруг «СКП-10» кончились. И если бы этого Анику-воина заставить заниматься делом, а не критиканством, — куда спокойнее бы мы жили. А то ведь каждый день жду какой-нибудь каверзы.
— И все-таки… Я сочувствую вам, Полина Дмитриевна. Не предполагал, что Вадим Семенович так бессердечен.
Полина, уже успокоившаяся, отогретая всеобщим вниманием, беззаботно ответила:
— Ничего страшного. Поручение это было как раз кстати. Надо же было мне когда-то появиться в своем бывшем гнезде. Хотя бы затем, чтобы убедиться окончательно, что оно… действительно бывшее.
Шуруев пристально посмотрел на нее:
— Ну и как? Анатолий Федорович не собирается перековывать мечи на орала?
— Разговор был малоприятный. Мне настойчиво внушалось, что такое профессиональная честь и… порядочность. В общем, не хочу всего рассказывать Неприятно да и неловко как-то.
— Чего он, собственно, хочет? — с недоумением проговорил Круглый. И сам тут же ответил: — По-моему, и сам не знает. Просто таким людям нравятся склока и смута сами по себе, они доставляют им удовольствие. Это удел мелких людей. Иначе кто их заметит?
Шуруев, отвечая каким-то своим мыслям, не согласился:
— Ты, Глеб Борисович, упрощаешь дело. Извини, но обида у тебя глаза застилает. Стрижов не из этого числа. Упрям, спесив. Все верно. Но бьет в одну точку. А впрочем, давайте-ка заменим тему, женщины среди нас, а мы все вокруг одного и того же толчемся.
Около одиннадцати Круглый и Полина собрались уходить. Нонна Игнатьевна уговаривала Полину остаться, но та отказалась.
— Спасибо, Нонна Игнатьевна. Вы и так меня отогрели. Спасибо вам. Поеду. А то подружка моя Людмила глаз не сомкнет, ждать будет. До станции Глеб Борисович, я надеюсь, меня проводит?
— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Круглый.
Когда Полина и Глеб Борисович ушли, Шуруев поделился с Нонной Игнатьевной:
— Вот какой вы народец, женщины. А? Поди вас разбери. Предала ведь она муженька-то своего.
— Ну какой он муж. Чужие они.
— Но все же… муж и жена.
— А ты тоже хорош. Нашел, что придумать.
— Я же с прицелом это делал-то. Думаю, может, повода не найдут, чтоб встретиться. А оно… видишь, как вышло.
— Да ты не терзайся. Ни при чем ты тут. У них давно уже все порвалось. И к лучшему. А то Глеб Борисович извелся весь.
— Тоже мне — замена. Шило на мыло. Очень уж потрепанный жених-то.
— Что это ты так о своем сподвижнике?
— Объективно, дорогая, объективно.
С тяжелым, неприятным осадком засыпал в ту ночь Шуруев, словно он был причастен к какому-то нехорошему, нечистому делу.
…Выйдя с дачи Шуруева, Глеб Борисович и Полина пошли к станции. Шли не спеша, изредка перебрасываясь малозначащими фразами.
Оба чувствовали, знали, что говорят о пустяках, что неизбежен другой, куда более значащий разговор, и когда же, как не сегодня, не сейчас его начинать? Но начинать его почему-то было трудно. Круглый возмущался тем, что Шуруев, не подумав, заставил пережить ее сегодняшние неприятности.
— Если бы я знал об этой его затее, ни за что бы ее не допустил. Вам и так нелегко, а тут такая трепка нервов.
Полина, однако, успокоила его:
— Не переживайте, Глеб. За любые ошибки, что мы совершаем, приходится платить. В том числе и за ошибки молодости. А визит к Стрижову… что ж тут особенного? Это даже хорошо, что он состоялся. Я бы, может, долго еще собиралась. А Вадим Семенович подтолкнул, ускорил. Теперь все стало предельно ясно. — Сказав это, Полина глубоко вздохнула и замолчала.
Полина говорила спокойно, но за этим спокойствием все же чувствовалось смятение, нервное напряжение, удрученность.
«Значит, она все еще любит Стрижова, — подумал Круглый. — По-прежнему думает о нем». И ему, как это было и раньше, неудержимо захотелось побороть эту ее приверженность к мужу, взять верх над старыми чувствами, освободить ее от них. Пусть поймет наконец, что они, эти прошлые чувства, лишь вериги на ногах, ненужное, громоздкое препятствие к давно тлеющим, но искусственно сдерживаемым чувствам между ней и им — Глебом Круглым.
Глеб Борисович взял Полину под руку, теснее прижал к себе и чуть глуховатым от волнения голосом заговорил:
— Полина, дорогая! Я понимаю. Старые чувства, вместе прожитые годы… Мне все-все понятно, и я тебя ни в чем не собираюсь да и не имею права упрекать. Но ты тоже должна понять… Если бы ты знала, как я мучаюсь вдали от тебя, как мне больно сознавать, что ты страдаешь, а я ничем не могу помочь… Как я ненавижу эти наши мещанские условности, которые останавливают тебя. И все-таки, Полина, дорогая моя Полина, тебе придется сделать этот шаг, придется наконец сделать свой выбор.
Полина остановилась, долго вглядывалась в лицо Круглого и напряженно, каким-то неестественным, надтреснутым голосом проговорила:
— Совсем недавно такое же решительное требование было высказано… Стрижовым. Пора наконец тебе сделать выбор — я или Глеб… Сказано было категорически…
— И что же ты ответила ему? — Круглый взял Полину за руки и, взволнованный, настороженный, ждал ответа.
— Я сказала, что этот выбор уже сделан.
Круглый стремительно стал целовать Полину в губы, в глаза и, обняв за плечи, решительно повернул обратно от станции, которая уже давала о себе знать сигналами подходившей электрички. Они медленно пошли обратно, к поселку, который уютно и домовито мигал теплыми ночными огнями. Полина, не возражая и ни о чем не спрашивая, в такт шагам Круглого шла под этот манящий уютный кров.
У ПЧЕЛИНА
Стрижов понимал, что после их последнего разговора с Полиной, который конечно же стал известен руководителям института, ему надо как-то решать свои служебные дела. Обстановка в институте тоже требовала этого. Он не был честолюбив, обычно чурался каких-либо шумных историй, вовсе не собирался быть в центре внимания кого бы то ни было. И тем не менее произошло так, что последние события вызвали в институте бурную и уже не утихающую реакцию. О них судили и рядили во всех комнатах и на всех лестничных площадках. Кое-кто одобрял остракизм, которому подвергли его Круглый и Шуруев, видя в этом твердость руководства, но большинство работников института относилось ко всему происшедшему явно отрицательно. Выходит, критиковать проекты начальства нельзя? Но такие явления уже анахронизм, дела давно минувших дней. В наше время это выглядит по меньшей мере странно.
Стрижов продолжал выходить на работу, занимаясь какими-то мелкими, техническими делами. Конечно, это его беспокоило и удручало. Но не меньше заставляли нервничать излишние знаки внимания сослуживцев. Это паломничество людей с выражением сочувствия ставило его в ложное положение, вызывало досаду и подталкивало Анатолия Федоровича к принятию каких-то решений.
Шуруев тоже хорошо знал обстановку в институте и каждый день спрашивал то помощника по кадрам Величко, то Раису Львовну — не приходил ли Стрижов. Он хотел, чтобы закончилась наконец вся эта история. Согласие Стрижова работать в группе Круглого Вадим Семенович предпочел бы любому решению. Но тот окончательно отверг это предложение. Он, видимо, принадлежит к числу людей, которые свои принципы ставят превыше всего. Но это значило, что ему, Шуруеву, следует показать незыблемость своих принципов. Иначе люди будут смеяться над ним, директором института.
Узел этот должен быть так или иначе разрублен.
И вот Стрижов у Кирилла Величко. Молодой, розовощекий помощник директора по кадрам сидел в своем застекленном кабинете и бережно пощипывал рыжеватые и тощие усики. Он жестом указал Стрижову на стул: