— Обсудим, Анатолий Федорович, ситуацию. Как вы намерены поступить? Работать у нас будете или есть какие-либо другие планы?
Стрижов понимал, что Величко говорит не свои слова, а выполняет поручение руководителей института. И потому отнесся к ним со всей серьезностью.
— Вот что, товарищ Величко. Уходить я пока не собираюсь. Работу буду выполнять любую, какую поручат. Думаю, что мера наказания, которую избрали для меня, лишив каких-либо заданий, неразумна. Есть же у института задания и кроме тех, что выполняет группа Круглого. Не очень это мудро со стороны руководства. Что касается дальнейшего, кое-какие планы есть. Но для того, чтобы прояснить некоторые обстоятельства, мне надо несколько свободных дней. Съездить надо в столицу. Если можете, оформите мне три-четыре дня. Без оплаты, конечно.
— Думаю, затруднений этот вопрос не встретит, — солидно проговорил Величко, зная, что начальство будет только радо отсутствию Стрижова, — напишите заявление. Думаю, оформим.
Как только за Стрижовым закрылась дверь, Величко позвонил Шуруеву и доложил о беседе со Стрижовым. К концу дня в вестибюле уже висел приказ об отпуске инженера Стрижова на семь дней без сохранения содержания.
Вечером Круглый был у Шуруева.
— Что за новый фортель у нашего Дон-Кихота? Почему вдруг отпуск?
— Поедет, наверное, выяснять возможности, где приложить свои таланты. И хорошо. Затянулось у нас с ним. Уже партийное бюро вмешалось. Требует, чтобы я кончил игнорировать коммуниста. А что я — нянька? Мне сейчас не до благотворительности. От других забот голова кругом идет.
— Что ж, пусть выясняет. Скатертью дорога. — Потом вдруг спросил: — Нам у Пчелина-то когда надо быть?
— В пятницу.
— А сегодня вторник. Времени достаточно. Как бы этот Стрижов не попал к нему раньше. Замусорит академику мозги своими идиотскими сомнениями.
Шуруев задумался.
— Мысль эта что-то мне в голову не пришла. Ну, а если и так, то Пчелина не проведешь, разберется.
— Так-то оно так. Но они ведь на какой-то там почве хорошо знакомы.
— Почва самая святая. Пчелин и отец Стрижова воевали вместе.
— Вот видите. Может и порадеть академик по знакомству. А в нашей проблеме его епархия — главнейший порожек.
— В Пчелина я верю, Глеб Борисович. Верю. Хотя время всех меняет.
— Вот именно. Поеду-ка я к Пчелину на предварительную беседу.
— А что? Может, ты и прав. Береженого, как говорится, и бог бережет. Поезжай. На официальном-то заседании всего не скажешь, а при личной беседе — другое дело. Только на Стрижова ты не очень тень наводи. Он его хорошо знает.
Круглый не ошибся, предположив, что Стрижов постарается попасть к Пчелину. Анатолий Федорович давно уже собирался это сделать, но все откладывал. Теперь же эта встреча была очень нужна. Печать уже трубила о начале работ по Зеленогорску, а ведь именно с прицелом на эту крупнейшую стройку Стрижов и корпел над своим проектом бесколонного, ангарного корпуса. Неделю назад он послал Пчелину кое-что из материалов, и очень хотелось знать его мнение. Да и по поводу приозерской истории надо бы посоветоваться. Хотя и пошли разговоры, что к представленному проекту в республике отнеслись холодновато, разработки институт все же ведет. Неужели так никто в это и не вмешается? Он позвонил Пчелину, и тот назначил встречу.
Зоя встретила его приветливо, как старого знакомого. Но через секунду она уже была «на службе», вела себя деловито, сдержанно.
— Садитесь, Анатолий Федорович, и подождите немного. Михаил Васильевич вас скоро примет.
Стрижов улыбнулся.
— А что это ты, Зоя, так официально со мной? Зазналась, что ли? Надя мне как-то об этом говорила, только я не поверил.
— Не разыгрывайте меня, Анатолий Федорович. Надя не могла сказать такое. А с вами я… ну… как полагается на службе… — И сказано это было так серьезно и значительно, что Стрижов поспешно согласился.
— Да, да, конечно.
— Вот вам журнальчики. Почитайте.
Минут через пятнадцать — двадцать Стрижов показал на часы:
— Долгонько академик заставляет ждать.
— Он просил извинить его. В какие-то чертежи углубился. Я бы вас кофе угостила, да вчера мы с Михаилом Васильевичем поздно засиделись и уничтожили наши запасы. А хозяйство только заводим. Сами знаете, совсем недавно академия к жизни-то возродилась.
— Да. Неисповедимы пути господни. Взбрело тогда кому-то в голову — и под корень нашу академию. Строить стали в десятки раз больше, а архитектурный центр вдруг оказался ненужным.
— Субъективизм, Анатолий Федорович, явление далеко не прогрессивное.
Стрижов усмехнулся.
— Ну, Зоя, ты растешь не по дням, а по часам.
— Михаил Васильевич научит уму-разуму. Раз, говорит, работаешь в академии архитектуры, изволь быть на должном уровне. Вот я и стараюсь.
Стрижов вновь посмотрел на часы.
— А не пора ли, Зоя, все же Михаилу Васильевичу напомнить.
— Напомнить, конечно, можно. Только…
— Не любит?
— Очень. Надо, говорит, уметь отличать занятость от бюрократизма. Но рискнем. — И Зоя, мельком оглядев себя, пошла в кабинет Пчелина.
Стрижов не любил ожиданий в приемных, считал, что это идет не от занятости некоторых руководителей, а от их неумения спланировать время, от невнимания к людям. Правда, за Пчелиным такого до сих пор не водилось. Но, может, он тоже не устоял перед этими привычками? «Ну ладно, наберемся терпения, — с легкой досадой думал Стрижов, — но спросим, что это значит. Эх, если бы не было большой нужды в этой встрече. Передал бы сейчас приветик через Зою — и был таков. Но придется ждать».
Инженер Стрижов и академик Пчелин действительно были знакомы, и знакомы давно.
С самого начала войны и до последних ее дней офицеры советской разведки Михаил Пчелин и Федор Стрижов выполняли особые поручения командования в тылу врага. До победы оставалось уже совсем немного времени, когда их группа попала в кольцо фашистов. Документы, которыми она располагала, были предельно важны, их надо было во что бы то ни стало переправить за линию фронта. Командир группы Федор Стрижов передал Пчелину планшет и приказал выходить. Пчелин не хотел оставить друга. Спор был отчаянный, но короткий — кольцо немцев сжималось. Стрижов с тремя бойцами затеял отвлекающий неравный бой с передней цепью, а Пчелин прорвался и скрылся в лесу. Скоро по двум глухим гранатным взрывам он понял: схватка кончилась.
Верность той дружбе Пчелин пронес сквозь все годы. Первое, что он сделал после войны, — нашел в Приозерском детском доме сына Стрижова, Анатолия, и забрал его к себе. И только когда парень уже сам пошел по жизни — счел свой долг перед фронтовым другом выполненным. Анатолий глубоко был привязан к Пчелину за его заботу о нем в те трудные годы, за верность памяти отца.
Встречались они редко, но, если встречались, рады были оба, говорили долго и обо всем, спорили, ссорились, опять мирились. И хотя Пчелин был почти вдвое старше Анатолия, разница в возрасте не чувствовалась.
— Слушаю вас, Зоя, — Пчелин поднял голову от бумаг. — Хотите сообщить, что товарищ Стрижов заждался и нервничает. И что это похоже на невнимательность со стороны академика. Так?
Зоя смутилась.
— Почти все так, Михаил Васильевич. Вот только насчет невнимательности… Вы это сами… Такого я говорить не собиралась.
— Говорить не хотела, а подумать подумала, и, поди, совместно обсудили эту тему. Ну ладно, зови этого басурмана.
— Хорошо, Михаил Васильевич. Но все же хочу уточнить: о невнимательности у нас разговора не было.
Пчелин усмехнулся.
— Может, наши служебные взаимоотношения мы выясним потом? Стрижов-то ведь ждет, волнуется.
— Зову, зову, Михаил Васильевич.
Пчелин, разумеется, знал, что в Приозерске готовятся к крупной застройке, не было для него секретом и то, что вокруг нее разгораются страсти. Совсем недавно ему позвонил секретарь Приозерского обкома Чеканов.
— Просьба к вам, — проговорил он, — ускорьте рассмотрение наших предложений. Госстрой переслал их вам на заключение. Отношение к этим проектным разработкам неравнозначное. Претензии есть и у нас, но нас поджимают сроки. Доведем в рабочем порядке. Столько лет ждали этого решения! Потому бьем вам челом…
О заседании архитектурного совета Облгражданпроекта скупо обмолвился Пчелину и Метлицкий, заглянувший как-то к Михаилу Васильевичу на огонек.
— Значит, даже на периферии показываетесь, а у нас — редкий гость. Нехорошо, Модест Петрович, — упрекнул его Пчелин.
— Очень уж уговаривали, Миша. Не хватило сил отказаться.
…Пчелин встретил Стрижова почти у двери, крепко встряхнул его руку.
— Ты извини, что заставил малость подождать. Спорщик-то ты трудный, вот и решил предварительно подковаться. Видишь, — показал он на стол, заваленный чертежами, — все приозерские дела. Здесь же стенограмма архсовета и твоя речь: ничего, разумная. Только уж очень злая. И письмо твое тоже здесь.
— Злая, говорите? Наболело, Михаил Васильевич.
— И все-таки не одобряю. В спорах, знаешь ли, берут верх не эмоции, а аргументы.
— А если их — эти аргументы — ни слышать, ни видеть не хотят?
— Может быть, не признают убедительными.
— Может быть и такое. Но пусть тогда докажут, переубедят…
— А если ты того… непереубедимый?
Стрижов, вздохнув, согласился:
— В данном случае это действительно так.
— Ну вот видишь. Как же убедить человека, если он признает только свою правоту?
Стрижов сумрачно проговорил:
— Если позиция в этом споре у вас, Михаил Васильевич, уже определилась, то данную тему я с обсуждения снимаю.
— Каким ты был, таким остался. А пора бы и остепениться. Перестроиться кое в чем. Вон сколько седины-то в шевелюре — меня догоняешь.
— Перестраиваться уже поздновато, Михаил Васильевич. А если говорить откровенно, то и не хочу.
— Ну ладно, вольнодумец. Объясни, почему бьешь во все колокола? В чем дело?
В это время в приемную Пчелина торопливо вошел Круглый. Он бросил в угол дивана шляпу, плащ и ринулся к двери кабинета. Зоя преградила ему дорогу.