Ромашко не любил шумных сборищ, трудных и нервных споров, еле высиживал час-другой на неизбежных заседаниях и совещаниях. Не любил он мельтешить в первых рядах, редко и плохо выступал, не помнит, чтобы в молодости с кем-нибудь поссорился или просто крупно поговорил. Если какой-то вопрос затрагивал его лично, то соглашался с любой точкой зрения, лишь бы не доказывать какие-то там свои права, убеждать кого-то в чем-то.
Лопушок, прозвище, данное Мите Ромашко еще в школе, ходило за ним постоянно до вполне зрелых лет. Потом, когда его кудри поредели, а сам он основательно округлился и пополнел, друзья окрестили его Пончиком. Эти прозвища были проявлением дружеского отношения окружающих к Ромашко. И в школе, и в институте, и потом на работе — всегда и везде над ним подшучивали, подсмеивались, но беззлобно, не обидно. Его любили все или почти все за неизменное добродушие, покладистость характера.
К Стрижову Дмитрий Иванович всегда относился как к старшему, хотя разница в возрасте была невелика. В трудные минуты он прибегал к его совету, помощи. Тот его ругал за вялость, бесхребетность и прочие пороки, но чем мог помогал. Даже в женитьбу Пончика Стрижову пришлось вмешиваться.
Эту историю часто вспоминала жена Ромашко Лариса.
«Приходит Митя как-то к нам в общежитие пединститута. Мнется, жмется, мямлит что-то не очень членораздельное. А девчонки давно приметили, что когда он меня видит, то в лице меняется, заикаться начинает. Спрашиваю я его:
— Ты что, Митя, зачем пришел?
— К тебе пришел, — чуть слышно отвечает он.
— А зачем?
— Да понимаешь, Колька Чугунов прямо-таки с глузу съехал. Заниматься бросил, не ест и не пьет. Доходит парень.
— Почему доходит-то? Что стряслось с ним?
— Да как же, по тебе сохнет. Зашла бы ты к нам, успокоила парня. Сорвется ведь на сессии, обязательно сорвется.
— Значит, ты по его поручению каждый вечер около наших окон шастаешь?
— Нет, почему по поручению. Я сам. Может, думаю, увижу.
— И долго ходить собираешься?
— Не знаю. Как ты.
— А как с Колькой Чугуновым быть?
— Да, это проблема. Жалко парня, сорвется.
— Это был, — смеясь заканчивала обычно рассказ Лариса о своем муже, — наверное, первый и последний случай, когда Митя свои интересы поставил на первый план. Но и то, если бы не Стрижов, не решился бы Ромашко на этот подвиг. Рассказал ему Митя о своих терзаниях. Стрижов, чертыхаясь, кляня его последними словами, потащил нас в загс, свел, одним словом. А с распределением что вышло? Приходит вечером Митя домой убитый, расстроенный.
— Что, — говорю, — случилось?
— Да, понимаешь, в Приозерск некому ехать. У Нади Кириенко замужество подвернулось, у Феди Чесночка мамаша при смерти. В дирекции целый переполох.
— Ну так что, может, поедем? — спрашиваю я.
Он так и вскочил от радости.
— Правильно, — говорит, — давай поедем. В Москву мы с тобой всегда вернемся. Поработаем в Приозерске год-два — и с опытом в столицу.
В столицу мы, правда, так и не вернулись, присохли к Приозерску. Но ничего, не жалуемся. Только Митя долго сокрушался от того, что подшутили над ним. Замужество у Нади Кириенко состоялось лишь через два года. Мамаша у Феди Чесночка тогда не могла находиться при смерти, так как почила в бозе за пять лет до этого».
Ромашко, занятый какими-то чертежами, услышав, что рассказывает Лариса своим подругам, упрекнул ее:
— Зачем ты, Ларка, только такие, невыгодные для меня, сюжеты вспоминаешь? А себя да еще Стрижова этакими херувимами выставляешь. Может, расскажешь, как я однажды ушел от тебя?
Лариса рассмеялась.
— Было дело. Из песни слов не выкинешь. Только убежал-то ты опять-таки к Анатолию Федоровичу.
— Ох, действительно. Ведь я же у Стрижовых от тебя скрывался.
…Как-то поздно вечером Ромашко ворвался к Стрижову в состоянии крайнего возбуждения. Этот всегда тихий и робкий увалень был разъярен. Не говоря ни слова, ринулся к домашней аптечке, выпил какое-то лекарство, осушил стакан уже остывшего чая и все никак не мог прийти в себя.
— Может, ты все-таки объяснишь, что с тобой стряслось? — спросил Стрижов.
— Хотите знать? Пожалуйста. Могу ли я сесть на этот диван?
— Конечно. Можешь даже лечь, если очень хочется.
— А Полина?
— Что Полина? Прежде всего, ее нет, она в отъезде. А если бы и была, то что за беда? В общем, садись или ложись — как тебе заблагорассудится.
Ромашко, удобно устроившись на диване, проговорил:
— Имейте в виду, Анатолий Федорович, что я к вам надолго.
— Не понимаю.
— Ушел из дому.
— Как это ушел?
— Так вот — ушел. Совсем. Вы, надеюсь, не хотите, чтобы я окончательно погиб?
Кто кем руководил в этой семье, ни для кого не было секретом. Но жили они более или менее дружно. И вдруг такой сюрприз!
Стрижов потребовал от Ромашко объяснений.
— А что тут объяснять? Лариса — просто-напросто ведьма. С Лысой горы. Жизнь мою она превратила в ад. А так как виноваты во всем вы — принимайте у себя беглеца.
— Ну, а при чем я-то здесь?
— Если бы вы, Стрижов, тогда меня насильно не увезли в чертов загс — не было бы этого кошмара.
— Ну ладно, допустим, я ошибся. А что все-таки случилось? Пока я ничего не понял.
— Как вам известно, мы в прошлом году получили квартиру.
— Припоминаю. Новоселье было довольно шумным.
— Да-да, вы ведь были у нас! Ну так вот, справили мы это самое новоселье, и что-то, знаете, случилось с моей половиной. Видно, подхватила она где-то барахольный вирус. Ни сна ни отдыха: магазины, очереди, очереди, магазины… День и ночь я слышу только одно: сервант, диван, торшер и тому подобное. Наконец обзавелись мы разными гарнитурами. Думаю, вот теперь отдохну. Но оказалось, только тут-то и начались мои мучения. Представляешь, прихожу домой и сразу слышу истошный крик супруги:
— Куда тебя несет? Неужели до сих пор не уяснил, что нельзя в квартиру входить в обуви? Сними ботинки и тогда входи.
— Успокойся, — говорю, — не шуми по пустякам.
Она еще пуще:
— Да как на тебя не шуметь? Пальто опять не вытряхнул? Не вытряхнул, спрашивай тебя?
Даю справку:
— Тряс, — говорю, — ей-богу тряс.
Тогда она вдруг ударяется в пространные рассуждения, как это важно. Внушает, что такое пыль, сколько в ней содержится различных инфекционных бактерий. Верхняя одежда — это, оказывается, хранилище пыли и рассадник инфекции.
— Особенно твое ратиновое пальто. Посмотри сам, оно же буквально все серое.
— Так ведь у него цвет такой серый, — отбиваюсь я. — При чем тут пыль и разные там инфузории?
— Все равно, возьми за правило: как подходишь к дому, снимай пальто и вытряхивай.
Ромашко страдальчески вздохнул и продолжал:
— Должен сказать, что мальчишки во дворе меня и так уж гусаком прозвали. Как начинаю трясти это свое пальто, они шумят: «Во дает! Будто гусак-гуменник перья чистит!»
Так вот, закончили мы диспут о пальто, начинаю выяснять ситуацию насчет ужина.
— Готов, — говорит. — Иди на кухню.
— Опять на кухню? Хочу ужинать в столовой. Для чего, — говорю, — она существует?
От этих слов Лариса даже заикаться стала:
— Т-ты с ума сошел! Стол-то там у нас ка-какой? Полированный. Если на нем каждый день обедать, что же с ним будет?
После ужина решил я почитать что-нибудь. Когда открывал шкаф, стекло, будь оно неладно, выскочило. Что тут было! Крик на весь дом.
— Зачем ты туда полез? Чего тебе там понадобилось?
— Книжку почитать хотел.
— Скажи, что тебе надо, я найду. Аккуратно, без битья стекол.
Решил я вразумить ее. Объяснял популярно. Как важно, чтобы не подавлялась в семье свобода личности, напомнил, что некоторые великие мира сего считали главным достоинством женщины слабость и мягкость, а не силу.
Она же ноль внимания на мои сентенции. Я, говорит, не для того приводила наш очаг в порядок, чтобы ты его в хлев превратил.
Обозлился я и говорю:
— Ладно. Леший с тобой! Спать лягу! Где я сегодня устраиваться должен? Снова на полу?
А почему я так спросил? Да вот почему: была у меня кровать. Скромная, но все-таки кровать. Теперь вместо нее стоит какой-то саркофаг. «Кровать-полуторадиван» называется. Мебельный гибрид! Цирковой акробат, и то не каждый, на ней спать сумеет. Но я хоть и с трудом, но приспособился. Однако и на этот агрегат я, оказывается, не могу рассчитывать. Обнаружилось, что его терракотовая обивка уже протирается, лысеет. И потому спать на нем — кощунство.
— Неужели, — говорит, — ты разляжешься дрыхнуть на этом чуде искусства и техники?
Ну, добила она меня этими словами. Оборвалось что-то в моем слишком терпеливом организме.
— Ах так, — говорю, — модерн! Терракот? Чудо? На кресло не садись, на диван не ложись, к столу не подступись?.. Я скоро шизофреником стану из-за твоих дурацких причуд. Вот что, дорогая, или я, или эта чертова бутафория. Ставлю вопрос категорически. — Хлопнул дверью — и тягу.
Она кричит:
— Куда ты, Митя?!
— Куда угодно, — отвечаю, — куда глаза глядят. Хоть к черту на кулички!
А ей хоть бы что. Она свою линию продолжает:
— Когда, — говорит, — вернешься, не шастай в ботинках по комнатам: паркет только что натерла…
— …И вот я у вас, здесь…
Закончив свое повествование, Ромашко еще удобнее устроился на диване. Он лежал, блаженно улыбаясь, явно наслаждаясь жизнью.
— Ну, а как дальше? — спросил Стрижов.
— Что дальше? Поживу у вас недельки две, а может, и больше, если, конечно, не выгоните. Отдохну. А там видно будет.
— А как же Лариса?
— Лариса. — Он на минуту задумался и решительно махнул рукой. — Пусть решает, что ей в конце концов дороже: разная мура стиля модерн или я, законный супруг? Вопрос стоит только так.
Стрижов не знал, как отнестись ко всей этой истории, слишком уж анекдотично она выглядела. Но когда на третий день Лариса прибежала за мужем и из комнаты, где объяснялись супруги, послышался ее плач, понял, что дело у них вовсе не шуточное.