— Когда Микеланджело спрашивали, кто он, — в раздумье заметил Ромашко, — тот отвечал: архитектор. Хотя был и архитектором, и скульптором, и живописцем. Так что я тоже за то, чтобы к архитектуре относиться как к самому высокому искусству. Это хорошо понимали наши предки.
Круглый перебил его:
— Напоминаю вам изречение вашего Хайяма:
Душа ни тайн вселенной не познала,
Ни отдаленной цели, ни начала,
В своем сегодня радость находи,
Ведь не воротишь то, что миновало.
— Ну, Глеб, ты что-то в миноре, не в духе своего юбилея выступаешь.
— Почему же не в духе? Реально толкую о сути вещей.
В их разговор вклинилась Нонна Игнатьевна:
— Не знаю уж, как там насчет отдаленных целей, но древние, да и не только древние, а вообще предки были не дураки. Жить умели. Зайдешь в любой старинный особняк — глаза разбегаются от всего, что окружает.
Надя с иронической улыбкой заметила:
— Ну, опыт предков у нас кое-кто усвоил основательно.
Круглый, мельком взглянув на нее, бросил Сергею:
— Зловредная жена у тебя будет, коллега.
Сергей повернулся к Наде:
— Слышала?
— И слышала, и согласна. Не зря же тебе советую — не спеши.
Круглый поднялся:
— По праву именинника предлагаю тост: за Вадима Семеновича, за нашего любимого шефа. И за чудесную его подругу Нонну Игнатьевну.
— А почему же так, скопом? — удивленно подняла брови Нонна Игнатьевна.
— И правда, — виновато приложив руки к груди, согласился Круглый. — У нас еще все впереди. Разделим эту чудесную пару. За Вадима Семеновича!
— За Вадима Семеновича, — поддержала тост Полина, — и в его лице за служителей муз — за тех, кто дарит людям красоту.
Когда наступила пауза, Ромашко, давно уже сидевший молча, мечтательно проговорил:
— Да. Есть счастливчики, которые это умеют. Видел я как-то дом Корбюзье в Марселе. У меня было такое ощущение, что архитектор идет рядом со мной, весь его замысел был ясен. Он — и философ, и художник, и конструктор, и все, что он хотел выразить, — все было видно.
Круглый лениво ухмыльнулся:
— Дайте нам карт-бланш, мы тоже сварганим такое, что все ахнут. Но ножки протягиваем по одежке.
— Именно. Золотые слова, — поддержал его Шуруев.
— Вот-вот. Сварганили бы, — сердито проворчал Ромашко. — Достаточно в свое время «наварганили». Вон сколько пятиэтажных скворечников по стране стоит.
— А чем они вам не нравятся? — в упор глядя на Ромашко, спросил Шуруев. — Между прочим, за эти «скворечники» некоторые наши коллеги звания лауреатов получили. А тысячи людей благодарны им за то, что из бараков переехали.
— О лауреатстве знаем, — раздался голос Сергея. — А вот насчет благодарности… Про одного из авторов этих домов говорят так: «Он тот, кого никто не любит и все живущее клянет…»
Наступила пауза.
Круглый мотнул на него колючий взгляд, хотел сказать что-то резкое, но смолчал.
Ромашко, ни на кого не глядя, весь во власти своих мыслей, произнес:
— Мало мы задумываемся над тем, чтобы действительно достойно отразить свое время. О потомках мало думаем.
— Потомки, потомки… Они о нашем времени будут судить по столице, а не по Приозерску, — ворчливо заметила Полина.
— Извините, Полина Дмитриевна, но это не совсем верно, — не согласился Ромашко. — Разве Псков, Суздаль, Владимир, Новгород со своими памятниками архитектуры нам менее дороги? Так что хорошее и Приозерску не повредит.
Шуруев шумно вздохнул:
— А я бы советовал помнить народную мудрость: лучше синица в руках, чем журавль в небе. И поелику сил хватает — трудиться, не забивая голову несбыточными химерами. Вот сейчас я сижу с вами, а чертежная доска, как магнитом, меня притягивает.
Всплеснув полными руками, Нонна Игнатьевна зачастила:
— Уж так работает, так работает — на износ. Боюсь я за него, ужасно боюсь. Допоздна в институте, а приедет домой — опять за стол. И до ночи. И во сне — опять то же: какие-то совещания проводит, шумит, кричит, обсуждает что-то… Я уж подушку на голову кладу, чтоб уснуть.
— Да, Вадим Семенович, — проворковал Круглый, — уж очень вы того… себя не бережете. А Шуруев ведь еще нужен, очень нужен.
Раздались возгласы:
— Беречь надо себя, Вадим Семенович. Беречь.
— Доверяйте больше подчиненным, — многозначительно пошутил Круглый.
Шуруев запротестовал:
— Начинается критика тамады. Это недопустимо. Давайте-ка лучше песню.
— И правда, — поддержала его Полина. — Целый вечер — одни прения. — И сама запела:
Когда умчат тебя составы
За сотни верст в далекий край,
Не забывай своей заставы,
Своих друзей не забывай…
Ее поддержали, но не очень стройно, и скоро песня оборвалась.
— Что-то настроение не певучее, — заметила Надя и, обратившись к Сергею, вполголоса предложила: — Может, пора на электричку?
Шуруев, услышав ее слова, запротестовал:
— А вот это вы зря. Самое интересное еще впереди. Хотел я приберечь некое сообщение под конец, да ладно уж, так и быть, скажу сейчас. Так вот, друзья дорогие. Состоялось решение о реконструкции Приозерска и возведении нового жилого массива на Левобережье. — Он простер руку в сторону окутанной сумерками реки и патетически воскликнул: — И покорится ее левый берег. И Тростниковое захватим. Пятьсот тысяч квадратных метров жилья.
Сначала за столом было тихо, потом поднялся шум и гам. Кто-то аплодировал, кто-то порывался узнать у Шуруева подробности.
Работники института знали, что вопрос этот решается. Несколько раз приезжали авторитетные комиссии из Госстроя, Госплана, Совета Министров республики, но дело тянулось долго и полной уверенности, что оно решится положительно, не было.
Когда вновь уселись на места, Ромашко спросил:
— Вадим Семенович, а что и как строить-то будем?
— Как что? Я же сказал: жилой массив и все к нему положенное. Дороги, школы, магазины, кинотеатры и прочее. И все это в темпе — за пятилетку.
— Но мы же пока не имеем даже эскизного проекта планировки и застройки!
— Ну, прежде всего я бы не утверждал, что у нас совсем ничего нет. Кое-что есть. Конечно, работа предстоит гигантская, титаническая, я бы сказал. Но мы осилим ее, осилим. Все второстепенные дела, как и наши споры и дискуссии, отложим пока в сторону. И всеми силами навалимся на проект застройки.
Ромашко с волнением слушал Шуруева и все порывался спросить еще о чем-то, но, видя, какой восторг вызвало у всех сообщение директора института, изменил свое намерение.
Сергей шепнул Наде:
— Ты теперь поняла, почему мы попали на это пиршество?
— Уяснила. Мобилизация всех сил. В том числе и молодых.
— Ну и как? Включаемся с энтузиазмом?
— Ты же вроде не любил овал?
— Да. Но перспективы-то какие!
А над столом рокотал довольный голос Шуруева:
— Вашу группу, Дмитрий Иванович, и группу Глеба Борисовича бросим на жилую застройку. Создадим еще две-три вспомогательные группы… Кое в чем и я стариной тряхну. Как смотрите на эту мысль?
Ромашко молчал, и Круглый, бросив на него недовольный взгляд, проговорил:
— А ты, Ромашко, все так же мрачен. В чем дело, дружище? Ведь это чертовски интересно — соорудить такое. Утрем нос москвичам, право слово, утрем.
Ромашко, глубоко вздохнув, наконец изрек:
— Есть небольшая притча. Стрижов где-то вычитал. Путник встречает трех человек, занятых одним и тем же: каждый несет тяжелый камень. И путник каждому поочередно задает один и тот же вопрос: что вы делаете? Первый отвечает: я несу камень. Второй говорит: я зарабатываю на хлеб. А третий восклицает: я строю Руанский собор! Так вот, для меня застройка Левобережья Серебрянки — вроде Руанского собора. Сколько лет мы мечтали об этом! Место-то редчайшее. Грех здесь сделать что-то ординарное.
Шуруев уверенно и задорно ответил:
— Осилим. С такой «могучей кучкой» и не то можно…
Ромашко вздохнул:
— Дай-то бог.
Молчавшая до сих пор Полина сердито заметила:
— Ох уж эти скептики! Вы, Дмитрий Иванович, второй Стрижов. Оба неисправимы. Мизантропы какие-то. Неужели даже такая перспектива вас не увлекает? Поражаюсь. Просто поражаюсь.
Последнюю фразу она произнесла зло, с подчеркнутым недружелюбием.
Ромашко с недоумением и как-то виновато посмотрел на Полину и сбивчиво проговорил:
— Извините, Полина Дмитриевна. Я же ничего… Просто вспомнилась эта древняя мудрость. Извините.
Но Полину вдруг поддержал Круглый, и поддержал горячо, нервно.
— Полина Дмитриевна права. Странный вы человек. Все о высоких материях печетесь, а вот грандиозность предстоящего дела понять не можете. Не понимаю, как можно не взволноваться от такой перспективы? Вы, как и Стрижов, по институту ходите, словно вам весь мир что-то должен. И все-то вам не по нутру, все не нравится. Объяснили бы хоть, чем человечество виновато перед вами?
Ромашко то бледнел, то краснел от этой перебранки. Он органически не был приспособлен к тому, чтобы быть в центре внимания.
Дмитрий Иванович поднялся:
— Видимо, я чем-то обидел кого-то?.. Прошу прощения. И пойду, пожалуй. А то действительно еще испорчу вам всю обедню.
Круглый вяло возразил:
— Да подождите. Рано еще. Вот ведь какой обидчивый.
Но Ромашко уже выбирался из-за стола и, сделав общий поклон, проговорил:
— Еще раз прошу извинить. Что-то не в форме я сегодня. Не взыщите, пожалуйста. До свидания.
За столом установилось длительное молчание. Надя, тронув Сергея за руку, прошептала:
— Может, и мы?
— Выходит, что баррикаду ты уже выбрала?
— А ты еще нет?
Сергей вздохнул:
— Ну, мне-то, видимо, так суждено — в пристяжных ходить. Но улетучиться сейчас… сразу… Нет, неудобно…
Шуруев сказал с легким упреком:
— Очень уж вы на него агрессивно, Глеб Борисович.
— Да ведь наболело, Вадим Семенович.