Однако вслед за этими мыслями приходили сомнения, начинала пронзительно тревожить совесть, и Стрижов обрывал свои столь далеко идущие размышления решительно и беспощадно.
Сейчас он был почти в отчаянии. Что ответить Наде? Что сделать, чтобы не оскорбить этот ее предельно искренний, идущий от всего сердца порыв? В какой-то миг подумалось: «А может, зря я мудрствую? Забрать Надюшку и вдвоем в Зеленогорск». Но тут же возникла другая мысль: «А что потом? Мучиться от сознания нечестного поступка, постоянно упрекать себя за то, что исковеркал ее жизнь, обманул дружеское доверие Сергея? Слишком большую плату ты хочешь, Стрижов, за когда-то сделанное и не столь уж обременительное для тебя добро». Эти сомнения не были новыми для Стрижова, они всегда охлаждали его мятущиеся мысли, отрезвили его и сейчас. Он мягко, но нарочито бодро проговорил:
— Поздно, Надя, мне думать об этом, поздно… — И опять, улыбнувшись, добавил: — Это жалость ко мне в тебе говорит, от доброты сердца…
— Жалость? Да при чем тут жалость? — удивленно и нервно воскликнула Надя. Она досадливо кусала губы, еле сдерживая себя, чтобы не заплакать.
Молчал и Стрижов. Тогда Надя с болью и гневом, глядя прямо в глаза Анатолию, бросила:
— Какой же вы… черствый, какой бесчувственный, оказывается. Эх, Анатолий Федорович… — Хотела еще что-то сказать, но махнула рукой и, опустив голову, каким-то механическим шагом отошла от Стрижова в глубь зала, скрылась в толпе гостей.
Стрижов стоял, уязвленный ее обидными словами, удрученный гневом и разочарованием, явственно прозвучавшими в них. Он решил подойти к Наде, вновь попытаться объясниться, как-то сгладить впечатление от тяжелого разговора, но Нади уже не было в зале. Он подошел к Сергею Коваленко. Тот вместе с Чугуновым и Шиманским вол какой-то горячий спор с группой польских гостей. Стрижов отозвал его в сторону.
— Нам поговорить надо, Сергей. — Однако этому разговору не суждено было состояться. Ромашко был в ударе, видимо, пара рюмок коньяка сняла с него путы робости, и он агрессивно стал тащить Стрижова за собой.
— Анатолий Федорович, не сопротивляйтесь и не спорьте. Там сам Пчелин ждет.
От стола, где группировались наиболее именитые гости и куда Ромашко вел Стрижова, послышался усиленный микрофоном голос Пчелина:
— Об авторах приозерской застройки уже говорили. Теперь я хочу предложить тост за человека, который хотя и не входит в число авторов, тем не менее имеет прямое и непосредственное отношение к застройке Левобережья. Есть люди больших и настоящих принципов, люди упрямые и смелые, для которых их гражданский долг — превыше всего… Именно к таким людям относится инженер Стрижов.
Раздались голоса, возгласы, вопросы:
— Стрижов? Кто такой Стрижов? Один из авторов Зеленогорска?! О! Говорят, это колоссально.
Дождавшись, когда шум несколько поутих, Пчелин продолжал:
— Он не только один из авторов Зеленогорского комплекса, но и основной виновник того, что вы, дорогие гости, видите здесь. Вы признали застройку удачной. Так вот, именно Стрижов боролся, настаивал, воевал за то, чтобы она стала только такой. Предлагаю тост за человека с большим горячим сердцем — за Анатолия Федоровича Стрижова…
Аплодисменты, шум голосов. Десятка полтора гостей окружили Стрижова плотным кольцом, забросали вопросами.
— Расскажите о вашем зеленогорском чуде. Или это секрет?
— Почему секрет? Никакого секрета. Что вас, собственно, интересует?
Лишь через добрых полчаса Стрижову удалось выбраться из этого шумного плена, и он, обтираясь платком, в сопровождении Ромашко вышел в соседнюю комнату. Стрижов смущенно и укоризненно ворчал:
— И в жар, и в краску вогнал меня Пчелин. Надо же наговорить такое!
Дмитрий Иванович в приподнято-торжественном тоне изрек:
— Я готов подписаться под каждым словом академика. Если бы не вы, Анатолий Федорович…
— Ну, хватит, хватит. Тебе-то я не дам разойтись! Героя из меня делать не надо. А вот тебя поздравить я рад! Очень рад!
— Старались, Анатолий, старались. Хотя и не Руанский собор, но все же…
Стрижов улыбнулся.
— Запомнил притчу?
— А как же?
После минутного молчания Стрижов задумчиво проговорил:
— Чудесная все-таки стезя у архитекторов — дарить людям радость. Но и ответственная.
Ромашко тоже проникся его настроением.
— Да, пожалуй. Ведь мы создаем ту среду, атмосферу, в которой будут жить люди двадцать первого века. Есть о чем задуматься.
— Вот именно. Они куда лучше будут знать живопись, музыку, скульптуру и будут судить о нас строго. Вообще эстетическое воздействие архитектуры неизмеримо возрастет, и я думаю, она будет находиться под строгим контролем общества… Да, да. Плохие проекты запретят даже показывать. Под страхом смертной казни.
Вошедший в комнату Пчелин зашумел:
— Вот стрекулисты! На минуту их упустил из вида, и уже удрали. Ну, о чем тут сплетничали?
— Философствуем, Михаил Васильевич.
— Может, введете и меня в свои хрустальные дворцы?
— Анатолий Федорович считает, что в будущем за плохие проекты станут казнить. Невольно задумаешься.
— Однако мрачновато вы шутите, Стрижов. — И, показав на окно, добавил: — Думаю, не будут в претензии за этот массив ни современники, ни потомки.
— Не будут, нет оснований. Шел я сюда по улицам и радовался. Хорошо сработали, хорошо. Теперь надо о второй очереди думать. Как, Дмитрий Иванович?
Пчелин ухмыльнулся:
— Ого! Не только думают, а уже в атаку идут. Боюсь, что успех вскружил им голову. Не массив затевают, а сады Семирамиды.
Ромашко поспешил внести ясность:
— Да нет же, Михаил Васильевич, вполне скромные и реальные замыслы. Только, конечно, с учетом требований времени. Ну вот, например…
Пчелин, однако, остановил его:
— Известный американский архитектор Райт как-то сказал правильно: «Род человеческий строил наиболее замечательно, когда ограничения в средствах были неизбежны, когда требовались наибольшие усилия воображения».
Стрижов уже отключился от темы разговора. Их столь неожиданное объяснение с Надей вновь всплыло в памяти во всех деталях и не выходило из ума, однако хоть и с трудом, но уловил расхождения в мыслях Пчелина и Ромашко. Мысли эти и его занимали не раз, и потому заметил:
— В Зеленогорске мы такие цехи отгрохали… Только слепой в восторг не придет. Одним словом, современно в полном смысле этого слова. Но знаете, что мне сказал один молодой физик? Мы, говорит, на пороге нового электронно-ионного технологического прогресса, на пороге элионики. А вы довольствуетесь техническими параметрами шестидесятых годов. Придется многое перестраивать, иначе сдерживать нас будете. Вот так-то. И он прав, этот парень. Жизнь ведь действительно в наше время обрела космические скорости, и надо уметь не отставать от нее, использовать возможности, которые предоставляет нам современность с ее высоким уровнем науки, техники, искусства.
Ромашко вздохнул:
— Я часто думаю о том, как создавали величайшие шедевры наши предки… Гигантские скульптуры острова Пасхи высекались каменными топорами, плиты для египетских пирамид откалывались деревянными клиньями. Парфенон построен бронзовыми орудиями. А одна из самых первых и прекрасных каменных построек на Руси — храм Покрова-на-Нерли — была выстроена, когда в ходу еще были лук и стрелы…
— Вот-вот, — оживился Стрижов. — Один мудрый наш современник как-то точно заметил: «Если древние с их каменными орудиями могли с таким пафосом выражать в архитектуре свои мысли и чувства, то какая же архитектура должна быть присуща нашим дням, когда люди расщепили атомное ядро, вышли за пределы Земли, создали «мыслящие» машины? Современному человеку нужна архитектура, которая была бы такой же дерзкой, всеобъемлющей и могущественной, как и он сам. Это веление времени».
— Согласен, согласен. Время, время… Самая вечная и вместе с тем самая быстротекущая категория, — со вздохом согласился и в раздумье произнес Пчелин. — Искусство, и архитектура в том числе, должно не просто идти в ногу со временем, а опережать его…
Стрижов, слыша и не слыша своих приятелей, пристально смотрел в окно. Там, углубляясь в даль проспекта, шли Сергей Коваленко и Надя Кравцова. Они шли не спеша, видимо обсуждая что-то. И Стрижов вдруг с отчетливой, щемящей болью понял, что он потерял сегодня самое дорогое, самое ценное, что хотела подарить ему жизнь. И под влиянием этой больно ударившей его по самому сердцу мысли он глуховато ответил на слова Пчелина:
— Да, вечная и быстротекущая. И невозвратная, к сожалению. Жаль, что мы не всегда помним об этом и теряем, теряем многое. А потерянное невозвратимо.
Ромашко, находясь все еще в восторженно-приподнятом настроении, проговорил:
— Ну, вам-то, Анатолий Федорович, грех говорить такое. Умеете вы идти по жизненным стежкам, не отставая и не опаздывая.
— Если бы так, Дмитрий Иванович, если бы так.
Пчелин поднялся со стула и озабоченно проговорил:
— Ну ладно, дорогие философы, пофантазировали, отвлеклись малость от суеты, и будет. Пошли-ка провожать гостей.
Стрижов по пути в зал вновь подошел к окну. На улицах заметно пополнился поток машин. По тротуарам спешили приозерцы, возвращаясь с работы по домам. Анатолий Федорович пристально вглядывался в людскую толпу, выискивая фигуры Сергея и Нади, но их уже не было. Анатолий Федорович глубоко вздохнул и направился вслед за Пчелиным и Ромашко.
Через два дня Стрижов уезжал на свою стройку.
Провожали его лишь Ромашко с Ларисой. Сергея и Надю Анатолий о времени своего отъезда предупреждать не стал, чтобы не бередить ни их, ни свою боль. Обменявшись двумя-тремя обычными в таких случаях фразами, Ромашко и Стрижов замолчали. Да и что можно сказать в такие минуты? Просто очень грустно на душе, и не идут на ум никакие слова.
Стрижову сегодня было грустно вдвойне. Он прощался не только с друзьями, но и с Приозерском. Прощался надолго, если не навсегда. Все-таки не очень складно сложилась здесь его жизнь в прошлом, и он чувствовал, что не сумеет устроить ее лучше и в будущем. Он никого не винил и не упрекал за это. В конце концов человек сам вершитель своей судьбы. Ему предстояло многое начинать вновь, забыв приозерские привязанности. Обрести же душевные силы для этого будет легче там, вдалеке, среди новых забот и новых людей. Во всяком случае, так думал Анатолий Федорович и так решил. Уговоры Пчелина, Шуруева, Ромашко и даже Чеканова не изменили этого решения.