Скворцов, слушая Горбухина, внимательно наблюдал за ним и не мог не отметить про себя цепкую и злую память этого человека. Ни для кого не нашлось у него доброго человеческого слова, в поведении всех людей, с которыми сталкивался в жизни, он видел только корысть. Ни на йоту не сомневался Горбухин в своей правоте, был глубоко убежден, что все люди мстили ему, не давали проявить себя.
Когда Горбухин закончил свое пространное жизнеописание, Скворцов спросил:
— А семья у вас была, Савелий Кириллович?
Горбухин ответил витиевато:
— Это плохая примета для меня, и теперь я не вяжу узлы брака. Были у меня три попытки свить гнездо, но все три избранницы оказались мотыгами.
— Это как же?
— Ну, все себе да себе.
— Понятно, — скупо улыбнулся Скворцов и попросил:
— А теперь расскажите подробнее о вашей последней беседе с председателем фабричного комитета Родниковым. Помните ее?
— Ну, а как же, помню, до единого слова.
И Горбухин начал рассказывать — подробно, с деталями, с передачей прямой речи и своей, и Родникова. Под конец повествования даже выразил свое сожаление по поводу данного прискорбного случая…
Пространный монолог Горбухина до зримой ясности помог Скворцову представить ту сцену, которая разыгралась в профсоюзном комитете фабрики имени 1 Мая.
…Разговор в фабкоме был длинный, и председатель фабкома то и дело посматривал на настенные круглые часы, давая понять собеседнику, что их разговор пора завершать. Однако на сидевшего перед ним Горбухина это не производило ни малейшего впечатления. Сверля Родникова взглядом, тихо и монотонно продолжал:
— Значит, по пункту шестому, Павел Сергеевич, мы тоже с вами не сходимся? Так. Очень существенный, скажу вам, факт. Сожалею, Павел Сергеевич, сожалею. Но делать нечего. Пойдем дальше.
Родников передернул плечами. Сдерживая раздражение, проговорил:
— Сходимся, не сходимся… Мы же с вами не дипломатические переговоры ведем. Я объясняю вам, и, кажется, внятно, русским языком, что эти трое ребятишек приняты в наш пионерский лагерь законно, решением лагерной комиссии и фабричного комитета.
— Но вы не можете отрицать, что они посторонние, к фабрике отношения не имеют?
— И не отрицаю. Но их родители будут работать в лагере — и повара нам нужны, и врач тоже. Это обычная практика, одобренная вышестоящими организациями.
— Ну что же, разберемся и в этом, узнаем, что это за вышестоящие организации, которые одобряют такую, в сущности, блатную практику.
— Ну зачем же вы такое говорите, товарищ Горбухин! Объясняю вам еще раз: если у предприятия нет своих подходящих кадров для лагеря, то оно может — понимаете, может! — привлечь нужных специалистов из других организаций и может в этом случае взять ребят привлеченных работников в детский сад или пионерский лагерь. Это не возбраняется.
— Ну да, ну да. А дети своих работников пусть болтаются в городе?
— Почему? У нас же три потока. И мы, как правило, всех своих ребят обеспечиваем путевками.
— Ладно, Павел Сергеевич. Этот пункт мы с вами уже обсудили. Я, разумеется, не согласен с вами и оставляю за собой право принимать последующие меры. И я их приму. Пойдемте дальше. Коснемся теперь некоторых других проблем. Объясните мне, почему это вы так расщедрились и отвалили отдельную квартиру Крутикову? За какие такие заслуги?
— Объясняю, Савелий Кириллович. Вопрос этот решался руководством и общественностью цеха, жилищной комиссией фабрики, фабричным комитетом и затем исполкомом райсовета.
— Вот-вот. Вместо того чтобы каленым железом выжигать аморалку, вы ее поощряете…
Родников удрученно вздохнул:
— Не надо так говорить, Савелий Кириллович. Дело это известное. Не Крутиков жену оставил, а она его. И давно, более десяти лет назад.
— Да, есть такая версия. Суть, однако, не в том. Вы знаете, почему Крутикову понадобилась отдельная квартира? Чтобы предаваться своим обывательским, мещанским утехам…
Родников болезненно поморщился, перевел взгляд на блокнот Горбухина и спросил:
— У вас еще много этих самых пунктов?
— А вы что, не имеете желания выслушать? Надоело?
— Не в этом дело, Савелий Кириллович. Ведь все эти сигналы мы в вашем присутствии обсуждали в дирекции, в парткоме, в группе народного контроля, на фабричном комитете. Даны исчерпывающие ответы во все инстанции, куда вы слали свои сигналы. Сегодня эти же дела мы опять обсуждаем вот уже третий час. Поймите, у меня ведь и другие заботы есть.
Горбухин с шумом захлопнул свой объемистый блокнот и, устраивая его в пухлую кожаную сумку, с ухмылкой проговорил:
— Одним словом, вы мне предлагаете, по Чехову, по Антону Павловичу, — позвольте вам выйти вон? Так я вас понимаю?
— И в мыслях такого не было. Вы меня не так поняли, Савелий Кириллович.
Горбухин вновь достал свой блокнот и невозмутимо продолжал:
— Итак, мы подошли с вами к пункту седьмому. Он касается отстранения от работы Глафиры Кольчугиной. Что можете сказать по этому поводу?
— А о чем тут говорить? Кольчугиной санэпидемстанцией рекомендовано подобрать другую работу. Вне пищеблока. Подбираем.
— А почему так легко согласились с этими рекомендациями?
— Потому, что врачи знают эти дела лучше нас.
— Разберемся, разберемся и с врачами.
Через час собеседники дошли до тринадцатого пункта.
Когда Горбухин перевернул очередную страницу блокнота и своим басовито-хриплым голосом проговорил, что пойдем, мол, дальше, Родников не выдержал: приступ неистового гнева навалился на него тяжелой, неудержимой волной, и он, грохнув рукой по столу, взревел:
— Ну, хватит, Горбухин! Все, сил больше нет. Кончаем. Иначе я за себя не ручаюсь!
Горбухин взглянул на Родникова, на его побелевшие в гневе глаза и понял, что предфабкома не шутит. Торопливо прихватив блокнот и сумку, он подался к двери. И уже оттуда изрек:
— Хорошо, я удаляюсь. Но до скорой встречи, Павел Сергеевич. До очень скорой встречи… И вы очень пожалеете об этой своей акции.
Родникову не хватало воздуха, дышать стало трудно. Он подошел к окну, открыл фортку… Но сердце не выдержало и остановилось.
Медики делали все возможное, но вернуть к жизни Родникова не удалось.
…Горбухин закончил наконец свое длинное-длинное повествование и, замолчав, вопросительно посмотрел на советника. Скворцов долго молчал. Ни слушать больше Горбухина, ни задавать каких-либо вопросов не хотелось. В сущности, все было ясно и без них. Однако не все было ясно Савелию Кирилловичу:
— Вы сказали, что интересуетесь моей личностью. Я изложил вам все досконально, как на исповеди. Полагаю, теперь вы яснее представляете, с кем имеете дело. Ни биография, ни совесть не имеют ни одного темного пятнышка.
Глубоко вздохнув, Скворцов проговорил:
— А вы знаете, Савелий Кириллович, многие на фабрике считают, что именно вы явились причиной смерти Родникова.
— Даже так?
— Да, именно так.
— А что же вы думаете по этому поводу, как слуга закона?
— Скажу вам откровенно, Савелий Кириллович, что я согласен с первомайцами. И еще хочу вам дать совет. А если точнее, то сделать предупреждение. Критикуйте, боритесь с недостатками. Но не шельмуйте людей. Законы наши вы, полагаю, знаете — они могут и вас коснуться. Направляйте свою кипучую энергию на дело, на искоренение того, что действительно нам мешает, а не на то, чтобы беспочвенно порочить людей.
На лице Горбухина застыла скептическая ухмылка, белесоватые глазки щурились многообещающе.
— Вы все сказали? — спросил он Скворцова.
— Все, Савелий Кириллович.
Через несколько дней Скворцова вызвал к себе прокурор города Герасимов. Перед ним на столе лежало объемистое, страниц в пятнадцать, заявление.
— На меня? — спросил Скворцов, показывая на бумагу.
— На вас. И конечно, знаете, от кого.
— Догадываюсь. Опять Горбухин «каленым железом» выжигает недостатки, теперь уже у нас, в прокуратуре?
— Да, именно.
Оба помолчали.
Герасимов кивнул на заявление:
— Объяснение придется писать, — сказал он.
— Придется, — со вздохом согласился Скворцов.
…Объяснение Скворцову пришлось писать не одно. Немало их написали и другие приозерцы. Не избежал этой участи и сам прокурор, ему тоже пришлось два или три раза объясняться по поводу «незаконных действий» в отношении гражданина Горбухина…
Как-то Скворцов столкнулся с Горбухиным на троллейбусной остановке. Поздоровались как старые знакомые. Советник спросил, как, мол, поживаете, Савелий Кириллович, тот с ухмылкой, заговорщически спросил:
— Не слышали, когда приезжает комиссия?
— Какая комиссия, Савелий Кириллович?
— Ну, ну, не темните, вы-то ведь должны быть в курсе. Самая что ни на есть высокая.
— Нет, представьте, ничего такого не слышал.
— Ну ничего, скоро все прояснится.
Горбухин знал, что говорил. На столе Генерального прокурора страны уже лежала пухлая папка с копиями многочисленных петиций Горбухина и его новое подробнейшее заявление об игнорировании сигналов, непринятии мер, о массе неблаговидных дел в Приозерске, и в том числе в Приозерской прокуратуре. И Савелий Кириллович ждал приезда самой что ни на есть авторитетной комиссии из центра для разбора его сигналов.
Неукротимый Горбухин продолжал свою неукротимую деятельность.
ЗАЧЕМ МНЕ ЭТОТ МИЛЛИОН?
У газетного киоска на Фрунзенской набережной — места назначенной встречи — стоял старик лет семидесяти или около того, с красноватым, испещренным склеротическими жилками лицом, белесыми, выцветшими глазами, с ежиком коротко подстриженных волос. Одет в серый коверкотовый, старого покроя, костюм и синее габардиновое пальто.
Шагнув навстречу, он хрипловато представился:
— Юрий Яковлевич Зеленцов. — И, заметив, что представление не произвело впечатления, обеспокоенно спросил: — Не помните меня? Ну, а историю с нейлонщиками?
История с нейлонщиками в свое время была широко известна в Москве и в памяти действительно осталась. Несколько лет назад в артелях промкооперации орудовала довольно крупная и хорошо сколоченная группа дельцов, организовавшая частный выпуск и сбыт товаров массового спроса. За счет завышенной отчетности о расходе материалов на плановую продукцию, путем скрытой выработки сырья на заводах-поставщиках дельцы создавали необходимые запасы исходных материалов для изготовления женских блузок, косынок, платков, мужских сорочек и прочих изделий. Через соучастников, работавших в торговых точках, они сбывали свою продукцию населению, наживая немалые барыши. Наконец следственными органами нейлонщики были разоблачены и предстали перед судом.