В манеже приходилось слишком много кругов на одну милю, чтобы я мог вести их счет. Я сосредоточился на темпе. Моими приоритетами были равномерность бега и время прохождения каждого круга, и в какой-то момент я понял, что продвигаюсь рекордными темпами. Я рассчитывал сохранить этот темп и удержать его на последнем, или «пистолетном», круге. С выстрелом пистолета – сигналом о начале последнего круга – я бы просто рванул и выложился по полной.
Все шло по плану. Я слышал, как тренер прокричал четверть, половину и полную милю. Я бежал в запланированном темпе, ощущал в себе силы и копил энергию для большого рывка. Я слышал, как кричали люди, столпившиеся по краю трассы. Волнение усиливалось. Я ускорился. Еще один круг. Другой. Третий. Уже скоро я с нетерпением ждал «пистолетного» круга, готовясь к последнему спринту. Крики усилились. Потом я услышал долгожданный «бах». Странно, но он был не один. Их было два, один за другим, и они прогремели, когда я уже пробежал около 10 м после начала круга. Не важно, думал я. Может быть, это для усиления эффекта. Может, они знали, что я бегу рекордными темпами. Я ускорился, собрался с силами и полетел.
Последний круг был, наверное, самым быстрым с начала гонки. Но он был лишним. Оказалось, что судья с пистолетом сам потерял счет кругов и стрелял, чтобы я остановился, а не ускорился. Рекорд не был побит, до него не хватило всего лишь две десятых секунды. Во время настоящего финального круга я думал, что мне осталось пробежать еще несколько, и, когда я выкладывался перед финишем, гонка на самом деле уже закончилась.
То, что со мной стряслось такое недоразумение на единственных соревнованиях, где я точно мог бы поставить рекорд, выглядело абсурдным. Насколько я знаю, такое не случалось больше никогда и ни с кем – ни в Университете Мэна, ни в финалах очень многих забегов, в которых я участвовал впоследствии. Но это согласовывалось со многими другими событиями прошлого, когда судьба оборачивала беду мне на удачу. И поэтому я подумал о том, что хорошего может принести это дразнящее разочарование. Может, оно раздуло во мне пламя или перенаправило мою энергию в нужное русло. Не может быть более убедительной цели, чем близкая, но не может быть более постоянной, чем дальняя цель, которая еще не достигнута. Результат этой гонки вызвал у меня длительное чувство разочарования, которое способствовало моему желанию пробежать гораздо большую дистанцию примерно семнадцать лет спустя. Пока что я продолжал бегать ради интереса, но был уверен, что мои дни в спорте закончились.
Бегуны рациональны. По крайней мере, должны быть. Хоть и руководствуясь мечтами, они учатся бескомпромиссно смотреть в лицо фактам и не склонны чересчур обманываться в попытке выдать желаемое за действительное. Они напоминают волков и других хищников, которые охотятся, с умом выбирая добычу. Они не гоняются за быстроногой антилопой, потому что знают, что не догонят ее. Еще в 1960-е и 1970-е годы «добыча» была легко доступна, и ее могли поймать те, кто старался и у кого была мечта. Так что «охотников» хватало и не было недостатка в талантах. Некоторые из них, как оказалось, возможно, к их же собственному удивлению, были наделены огромным потенциалом. Они стали героями моих мальчишеских лет – Джим Райан, Херб Эллиот, Питер Снелл, Фрэнк Шортер, Билл Роджерс, Билли Миллс, Лассе Вирен, Стив Префонтейн… Они стремились быть богами, и в каком-то смысле были ими. Однако настоящая причина, по которой я и мои товарищи-бегуны по школе и колледжу считали их героями, – в том, что мы тайно верили в наше с ними принципиальное сходство. Мы были убеждены, что, если только попытаться сделать то, что сделали они, можно оказаться в числе богов вместе с ними.
Ныне все планки рекордов взлетели до невообразимых высот. Результаты поразительны. Кевин Сетнес, ультрамарафонец и тренер, написал мне в июне 2000 года следующее:
Я думаю, что Америка, несомненно, скатилась на самое дно в плане беговых показателей. Побиты некоторые рекорды, но, за редким исключением, бегуны сегодня значительно отстают от своих предшественников пятнадцать лет назад. Десятый финишировавший в Бостонском марафоне американец был бы сотым в середине 80-х. В 1983 году я был 51-м американцем на марафоне в Дулуте, уложившись в 2:25. В минувшие выходные занявший десятое место финишировал на 11 минут позже. Олимпийские соревнования – просто еще один пример в длинном списке.
Сейчас бегунов гораздо больше, чем когда-либо. Но они бегают ради удовольствия, здоровья и, вероятно, ради компании. Кто из способных пробежать марафон за 2:20 (это время бы намного превзошло рекорды всех великих марафонцев полувековой давности) теперь всерьез мечтает, а то и планирует победить в Бостонском марафоне? Все знают, что в Бостон съедется множество бегунов из других стран, а те, кому вполне по силам уложиться в 2:10, пулей промчатся мимо за призами и наградами. Лично я и не мечтал бы. Тогда, после неудачной попытки побить двухмильный рекорд в манеже, я понял, что пришло время заняться чем-то другим.
В школе Гудвилл я рос на приключенческих историях о великих исследователях и ученых. Среди них было много настоящих героев. Были и вымышленные персонажи, например профессор Готлиб, воспетый в романе Синклера Льюиса «Эрроусмит» (Arrowsmith). Он вознес пробирки и горелки Бунзена до уровня священных предметов. Профессор Готлиб работал в лаборатории один. Меня вдохновлял его образ, потому что достижения ученого, как и спортсмена, – плод индивидуальных усилий, по одному маленькому шагу за раз в одном направлении. Ученые – мужчины и женщины – были образцами для подражания. Они проводили эксперименты, чтобы понять, что движет животными. Они не раздували ажиотаж и не пресмыкались ради влияния или денег.
После окончания университета и получения призывной категории 4F (негодный к службе) я работал в лаборатории профессора Дика Кука, ополаскивая приборы. Дик Кук был для меня воплощением профессора Готлиба. Я научился у него правильно разогревать пробирки горелкой Бунзена, выращивать и поддерживать стерильные культуры Euglena[24]. До того я изучал физиологию дыхания и метаболические пути клеток эвглены. Однажды Дик сказал: «Почему бы тебе не написать на эту тему магистерскую диссертацию?» Он предложил мне новую цель, погоня за которой еще мгновения назад казалась мне немыслимой. Внезапно это стало возможным. На этот раз я не стремился оставить свое имя на стене университетского манежа. Вместо этого я мог совершать открытия. Мой внутренний охотник обнаружил новую дичь. По иронии судьбы мои исследования все же косвенно коснулись бега.
Одна из главных спортивных аксиом гласит, что уровень потребления кислорода у нас равен уровню устойчивого расхода энергии. Таким образом, наш VO2max считается точным показателем максимальной производительности или способности быстро бегать на большие расстояния. Часто это так, но если бы об этом знали Дерек Клейтон, Фрэнк Шортер или Альберто Салазар, то они не стали бы добиваться мировых и олимпийских рекордов, ведь то, что их VO2max близок к 70 – скромно по сравнению, например, с 84,4 у Стива Префонтена. Тот мог пробежать милю за 3:54, но его марафонский результат даже близко не стоял с этими тремя – они установили мировые рекорды, выиграли олимпийское золото и были королями трека. Все дело в том, что при равном объеме вдыхаемого кислорода некоторые получают от него больше пользы. Это и называется эффективностью. Дети, как известно, посредственные бегуны: они вдыхают очень много кислорода, но в сравнении с тренированными взрослыми бегают не очень быстро даже при высоком VO2max. Мне, наверное, повезло, что меня не выбирали по аэробному признаку, а то я бы не стал заниматься чем-то, что требует работы легких. Оказалось, что то, что у вас есть, менее важно, чем то, что вы с этим делаете.
Эффективность бега зависит от нейромышечной механической координации, которая, вероятно, достигается в течение многих лет тренировок. Она видна по плавным и размеренным движениям, где нет ничего лишнего – никаких рывков вверх-вниз, боковых взмахов рук и, конечно, лишнего веса. С учетом физиологических исследований, которые я проводил с Диком Куком в Университете штата Мэн, я не мог не задаться вопросом, влияет ли метаболическая эффективность на клеточном уровне на формирование спортсмена-бегуна так же, как и механическая. Мы выращивали простейших одноклеточных Euglena gracilis, которые передвигаются в воде, энергично пользуясь «хвостом», а точнее – жгутиком. Это виртуозы метаболизма, которые могут жить за счет солнечного света как источника энергии. Они также могут извлекать энергию из ацетата, короткой двууглеродной молекулы, которую используют и наши собственные клетки, когда мы разрушаем многоуглеродные цепочки жиров для получения энергии. Наконец, в качестве источника энергии эвгленам подходит обычная глюкоза, сахар, который мы получаем при расщеплении гликогена, накопленного в мышцах и печени.
Мы с Диком кормили эвглену, растворяя либо ацетат, либо глюкозу в водной среде, в которой они росли. Затем мы измеряли их уровень поглощения кислорода. К нашему большому удивлению, мы обнаружили, что в клетках, использующих ацетат, потребление кислорода (то есть предполагаемая скорость метаболизма) в четыре раза больше, чем в клетках, потребляющих глюкозу. Тем не менее темпы синтеза клеточных белков, темпы роста и масса клеток были одинаковыми. Когда мы давали ацетат клеткам, адаптированным к глюкозе, их дыхание поначалу не менялось. Однако после адаптации, во время которой мы выявили резкое увеличение числа ферментов, использующих ацетат, «глюкозные» клетки начали использовать большие объемы кислорода. Как в «ацетатных» клетках, так и в клетках, выращенных на глюкозе, которые мы затем промывали для измерения поглощения кислорода в отсутствие субстрата, частота дыхания была одинаковой. Наши результаты показали, что клетки, использующие ацетаты, вырабатывают столько же чистой энергии, как и «глюкозные», хотя и потребляют значительно больше кислорода. Кроме того, они создавали кислотность, которая вскоре убивала их, в то время как клетки, выращенные на глюкозе, продолжали делиться и размножаться, оставаясь здоровыми.