Не забудь о драгоценном прошлом. Мне 41. Мои беговые годы подходят к концу – как девять жизней кошки из поговорки. Спина, две операции на коленях, слова хирурга-ортопеда: «Если ты не прекратишь бегать, мне придется вынуть эту коленную чашечку и выбросить ее в мусорный бак».
«Сколько миль я могу пробежать перед тем, как перестану бегать?» – хотел я знать. – «Я не могу сказать тебе этого. Финал может наступить завтра, а может – через 20 лет». – «Что, если я не перестану бегать?» – «Я не могу тебе сказать».
«В таком случае, – ответил я ему, – я собираюсь бегать как проклятый и привести себя в наилучшую форму, и использовать это время по максимуму». И я сделал это, и выиграл Бостонский марафон (бездействие мне никогда не помогало: это только одна из четырех очень похожих стратегий, с которыми я столкнулся за сорок с лишним лет занятий спортом).
В моей голове всплывает фигура высокого человека, которого я видел гуляющим по кампусу в Беркли. У него не было лица. Выжжено напалмом? Все эти храбрые солдаты, многие из них – мои товарищи по бегу. Кто-то другой пошел на войну, потому что не пошел я… Они герои – а я жалуюсь, что устал?
Я глубоко вдыхаю. Втягиваю свежий, чистый воздух с озера. Бегу мимо зевак на тротуаре, которые напряженно всматриваются в нас, бегунов. Мы не смотрим ни направо, ни налево. От нас воняет по́том. Мы смотрим только вперед… Бегунам не обязательно улыбаться. Мы не должны выглядеть красиво. Мы не позволяем судить себя и каждый раз чувствуем раздражение, когда видим превосходного спортсмена – олимпийца-ныряльщика, гимнаста или конькобежца, – стоящего в ожидании карточек с баллами.
По одному небольшому участку за раз. Один шаг. Каждый из них бесценен. Каждый шаг – это жизнь, потому что жизнь – это сопротивление инерции. Я использую все эмоциональные источники, о которых могу думать, пытаясь убить демонов безразличия, которые говорят: «Зачем? Зачем?» Это не важно, почему меня должно волновать, выиграю я или нет? И кого волнует, закончу ли я в 6:30 или 6:31, или даже в 8:30, если я все равно приду первым? Никто не понимает разницы. Кроме меня.
Я все еще обгоняю людей, которые далеко отстали от меня в забеге. Зрители не могут понять, кто из них впереди, а кто сзади. Как и в реальной жизни.
«Страдание – да ведь это единственная причина сознания», – писал Достоевский. Мой поток сознания балансирует между живостью и сонливостью. Иногда в нем всплывают мирные сцены – противоположность тому, что я переживаю. Вот я как будто лежу на траве у хижины, вот – гребу с моим приятелем Филом вниз по Бог-Стрим, вот мы, подростки, рыбачим на рассвете на Брэйли-Брук в великом северном лесу штата Мэн. Я пытаюсь чувствовать птиц, лес, людей, которые во мне есть. Я извлекаю эти драгоценные образы из своего сознания, которые «мерцают во сне или могут быть вызваны, чтобы унять стресс или безделье», как однажды писал Говард Эванс, мой друг-биолог. Сейчас я обращаюсь к этим образам… Я вижу Фила в день соревнований штата в колледже Бейтс. Он приехал за 50 км из Уилтона, маленького городка с ревущей, грохочущей ткацкой фабрикой, куда он большую часть жизни отправлялся рано утром с черной сумкой, в которой были термос и сэндвич. Он проделал весь путь до Левистона, чтобы посмотреть, как я бегу. Никто не делал этого раньше. Я выиграл соревнование для него, победив лучшего бегуна на дальние дистанции в штате, и разволновавшийся Фил, видя меня победителем, выпрыгнул на трассу… и его вырвало! Теперь я бегу для тебя, Фил… Я вижу тебя в постели. Рак тебя подкосил. Ты едва двигаешься. «Это чертовски тяжело», – говоришь ты с грустью. Я прополол для тебя сотни рядов фасоли и кукурузы в саду, когда был ребенком. «Возьми меня на Бог-Стрим покататься на каноэ», – ты умолял меня слабым голосом. Ты так хотел выбраться на лодке на наш любимый ручей, где мы вместе обретали покой.
Теперь во время пробежки я испытываю еще одну эмоцию: стыд. Ты хочешь опрокинуть каноэ, чтобы утонуть? Я притворялся тупым. Тебя ждали еще две недели агонии, лежать и смотреть на потолок, пока не умрешь. Ты бы так ценил этот момент, если бы он у тебя был. Как я буду ценить его, когда я буду там, где ты…
Мое сердце колотится. Когда придет моя очередь? Я пытаюсь отвлечь себя приятными видами – расписные черепахи соскальзывают с полузатопленных бревен на реке Кеннебек, пока мы спокойно скользим по изгибу реки на лодке, проплывая мимо садов Гудвилла. Шмели жужжат на голубых понтедериях, расцветающих вдоль берегов, где плавают подушечки лилий и прячутся скумбрии… Увидят ли мои дети эти чудеса? Ощутят их? Моя дочь Эрика, которой всего десять лет, только что уехала со своей матерью жить в Калифорнию. Эрика, Эрика, я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя… И мое тело дрожит. Просто победы недостаточно, я говорю себе это снова и снова. За долгие месяцы я забыл, что такое рекорд, а теперь понял, что попробую его добиться, потому что в конечном счете это не имеет значения. Имеют смысл только усилия.
Миля за милей. Мое первое место кажется решенным делом, но в жизни мало в чем можно быть твердо уверенным.
Теперь мой темп должен поддерживаться другим телом. Изменился даже ландшафт. Расстояние между деревьями стало шире, земля затвердела, пейзаж затухает. Больше нет зрителей. Ничего, кроме асфальта в трех метрах впереди меня, в полутора, и только вид цели впереди – белая линия на асфальте. Вселенная сокращается, сжимается. Существуют только тротуар и линия. Я несколько раз гонялся по всему миру за этой возможностью, и я все еще могу упустить ее на секунду. Если я не пробегу эти 100 м до поворота как можно быстрее, то потом буду испытывать боль куда более сильную и долговечную, чем сейчас… К этому дереву…
Я помню только короткие фразы из песен. Я повторял песню Кэта Стивенса в надежде отвлечь себя от бега: «Лето приходит и уходит, / Плывя под облаками мечты / Мимо разбитого солнца. / Я уже давно бегу по этой земле». Мне нужны были все более и более сильные лекарства. Образы… хижина в лесу, спокойствие деревьев и птичьих песен на рассвете, мысли об их эпических перелетах, ощущение влажной росы на траве рано утром, гул насекомых на рододендроне в болоте, полет уток прошлой весной и их возбужденное кряканье в болоте… Воспоминания, отвлеченные размышления, образы из прошлого и тоска по «миру превыше всякого ума»[47] тянут меня вперед.
Когда я проходил поворот всего за 2–3 мили до финиша, меня привела в восторг одна мысль – всесильная, восхитительная. Это скоро закончится. Я немного ускоряюсь, ловлю второе дыхание, ожидая облегчения в течение нескольких минут, секунд. Это предвкушение так же сильно, как и любые другие мотивы. Однако, даже когда я наконец вижу финиш впереди – там стоит группа людей, – я по-прежнему опасаюсь, что, возможно, другой бегун подкрадывается сзади, таясь до последнего, готовый рвануть вперед и застать меня врасплох. Или, если я близок к рекорду, кто угодно может как будто невидимо бежать рядом, и нас будет отделять только момент времени.
И вот я вижу его впереди – приз, белая линия на тротуаре. Тридцать метров, пятнадцать, пять… Наконец-то… Все кончено… Я сделал это! Я на небесах, куда попасть – уже самая сладкая амброзия.
Можно было бы подумать, что я триумфально подниму руки и стану на дыбы, как безумная банши[48]. Тем не менее я слишком устал, чтобы пошевелить даже пальцем; вместо этого, чувствуя глубокое, тихое, теплое сияние, я упал на мягкую, холодную траву в тени дерева. Я почувствовал невообразимое удовлетворение, но мое сердце еще долго колотилось после тяжелого финишного спринта.
Высокий цельнометаллический кубок с надписью «Победитель – 100 км», а ниже – «Национальный чемпион 1981 года». Кубок полон. В нем все, что я в него вложил. Как и в погоне за антилопой, лучшее в жизни, что мы можем испытать, – это выдержать испытание и победить в долгой погоне.
Бернд Хайнрих, пересекающий финишную черту.
4 октября 1981 года, Чикаго, Иллинойс
Эпилог
Что недвижно – не так в глаза бросается, как то, что движется[49].
Как и любая охота, каждый забег на дальнее расстояние уникален, но в то же время они все во многом схожи. По большому счету этот оказался таким же, как и большинство других. По окончании гонки я почувствовал себя птицеловом, который пополнил список трофеев еще одним редким видом.
И наблюдение за редкими скрытными птицами, и ультрамарафон – занятие не для всех. Хотя Ultrarunning по итогам Чикагского марафона назвал меня выдающимся спортсменом 1981 года, журнал Chicago Tribune не обратил на это внимания. Собирая материал для книги, я прочитал их заметку за понедельник 5 октября. В статье кратко упомянуты Барни Клекер из Миннесоты и Сью Эллен Трапп из Флориды – соответственно победитель и победительница на 50-мильной дистанции среди мужчин и женщин. Моего имени не было, хотя я пробежал 100-километровую дистанцию на 4 минуты 37 секунд раньше, чем Трапп пересекла ту же белую линию в своем 50-мильном победном забеге. Незначительная, но красноречивая оплошность.
С точки зрения СМИ и зрителей, как заметил один проницательный наблюдатель, ультрамарафон «увлекает примерно так же, как наблюдение за тем, как сохнет краска». Вообще-то это не совсем так. Это не менее сложная физиологическая и психологическая задача, чем любой другой вид спорта. Просто его нельзя обрезать до фрагментов длиной в секунды или минуты. Вот почему мне было сложно писать об этом. Я выбрал этот забег, потому что он был самым запомнившимся мне и самым вдохновляющим. Я вспомнил, что на бегу подумал, не написать ли через лет через двадцать об этом книгу. Тогда это показалось странной мыслью. Но, когда 20 лет почти прошли, я вспомнил и взял в руки карандаш.