«В конце останется только один», – читалось в ее глазах.
Не заставила.
Она мстила миру за свой страх. Почему она персонально выбрала меня объектом мести?
Я не боялся.
«Элитарное будущее» всегда будет выглядеть как проект Матрицы Индивида, как индивидоцентрическая экосистема, как Царство, где будущее для элиты не сулит ничего хорошего будущему людей. Элита мстит людям за свой страх. Поэтому, кстати, элиты избегают самой номинации «образ будущего». Им нечего предложить людям, кроме себя в качестве вечных господ. Островов в океане. Колоний на Марсе. Кроме денег. Силы, которая является формой слабости.
Мои студенты, молодые люди с планеты Земля, с таким сценарием не согласны. Их воображение в качестве протеста создало всемирный Город-парк, условно разделенный разве что на климатические и часовые пояса, где нет места элитным дворцам, элитным островам и гигантским отгороженным территориям, уникальным по красоте и климату, недоступным для простых смертных (то есть не сильных мира сего).
Негласный девиз элиты: все лучшее – хозяевам жизни, все худшее – рабам. Ибо: победитель получает все.
И «цифра», можно не сомневаться, усилиями «рабов» превратится в Большой Кнут для «рабов» же.
Студенты, люди будущего, против.
У студентов есть образ будущего, но их приучили (вот кто, спрашивается, приучил?) прятать его глубоко внутри себя, туда, где подают признаки жизни робкие ростки личности. Студенты, представители людей, по отношению к будущему, своему будущему, ведут себя как элита, крадущая это будущее.
Конечно, назревает внутренний конфликт. Который элита, вне всякого сомнения, будет использовать для того, чтобы направить энергию молодых против своего же будущего. Как?
Не смешите всесильные технологии Окна Овертона, которые элита рассматривает как распахнутые Ворота в будущее. Которого нет.
Индивидоцентризм и будущее – несовместимы, если понимаете, о чем я.
Почему мы утверждаем, что Окно возможностей изменить образ будущего – весьма непродолжительный по историческим меркам отрезок?
Потому что этот отрезок равен времени, которое нужно, чтобы изменить уклад стоящего у нас на пороге Общества 4.0 на уклад Общества 5.0. За этот отрезок времени «цифра» (ИИ) прочно войдет в нашу жизнь.
Мы моргнуть глазом не успеем, как окажемся либо в Матрице Индивида, либо в Матрице Личности. О которой сегодня говорим как об утопии.
Об этом надо было говорить двадцать лет назад; следующий подходящий срок – сегодня.
КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Ключевой принцип индивидоцентризма «деньги, эквивалент силы, есть мера всех вещей» искусно маскируется под бескорыстную любовь к безграничной свободе.
Индивидоцентрически ориентированный западный культурный проект, как и восточный, также предлагает обойтись цифровой революцией, исключая при этом революцию информационную (революцию в мышлении – в изменении типа управления информацией, которая приводит к изменению системы ценностей).
Такой проект направлен против интересов личности и, следовательно, людей. Будущее – индивидоцентрическая экосистема – строится как Матрица Индивида.
Литература
1. https://straight2point.info/wp-content/uploads/ 2020/08/COVID-19_-The-Great-Reset-Klaus-Schwab.pdf
2. https://news.mail.ru/economics/31540676
3. https://www.forbes.ru/tehnologii/362103-zastyt-v-vekah-chto-pozvolit-lyudyam-stat-bessmertnymi
3. Персоноцентризм как экосистема: русский культурный проект
А если будущее людей – это персоноцентризм?
Не социоцентризм, не индивидоцентризм, а именно персоноцентризм. Что это меняет?
По крайней мере, персоноцентризм способен предложить образ будущего, которое является таковым с точки зрения интересов людей планеты Земля.
Персоноцентризм позволяет предложить такое стратегическое представление о будущем, которое может быть интересно всем. Персоноцентризм делает ставку на информационную революцию. Цифровая революция, как своего рода локомотив, может повлечь за собой информационную революцию (революцию в умах и душах). Это не значит, что цифровая революция неизбежно влечет за собой революцию информационную; это означает следующее: цифровая революция, по-хорошему, нужна не сама по себе, и не для того, чтобы «исправлять нравы с использованием новых возможностей Интернета» и прочей цифири, а для того, чтобы высвободить человеческие ресурсы, чтобы развивать мышление, основу основ прогресса, – чтобы устремиться в будущее, образ которого мы набросали. Великая цифровая революция дает человеку великий шанс: не исправлять «старые добрые» нравы – а мыслить по-новому. На уровне universal skills. Строить персоноцентрическую экосистему в интересах всех людей.
Великая цифровая революция в гуманитарном и культурном смысле необходима как инструмент революции информационной.
Для этого нужна личность, ориентированная на совесть. Персона. Персоноцентризм.
В этом случае русский культурный проект, выстроенный с помощью высоких ментальных технологий на базе universal skills, сулит России превращение в мировую культурную державу, которая стоит на страже интересов людей (именно поэтому мировую и культурную), а Китаю – в регион с самобытным тоталитаризмом, где интересы элиты выше интересов людей. Ибо: качество «бьет» количество («переходит» в количество и наоборот; ставка на количество, которое не переходит в качество, – это ставка на стагнацию).
Подчеркнем принцип, который чрезвычайно важен для нашей книги: мы, конечно, ни в коем случае не желаем зла ни Китаю, ни Востоку, ни Западу. А также Северу или Югу. Или Луне. Даже Марсу и Маску. Мы говорим о цивилизационных тенденциях. Выбор усилиями своих аналитических центров, контролирующих коллективное бессознательное, каждая цивилизация делает свой. И мы не считаем Россию и русских пупом Земли, средоточием потенциала и кладезем перспектив для всего человечества.
Россия – часть целостно устроенного мира, фрагмент сети в сети глобальной. Лучшим надо делиться, худшее, где бы оно ни было, следует отбрасывать, оставлять в прошлом, ибо: колокол всегда звонит по тебе, по всем нам. По людям. Не по кому-то чужому и чуждому нам.
Колокол слышно на Земле во всех уголках.
Мир един: это мир больших данных. Big Data. Big Net. Big World. Если звонит колокол, всем надо склонять головы, иначе в один прекрасный день он точно зазвонит по вашу душу. Алло, элиты, вы слышите колокол?
В общем, в нашей книге мы не делим мир на врагов и друзей, на чемпионов и аутсайдеров. Мы условно делим информационную целостность «человек» по линии индивид – личность. Во имя целостности человека.
Во имя будущего.
Высвобождение от механической работы (где нет места для раскрытия творческого потенциала разума) порождает не проблему досуга, как это представляется индивиду, озабоченному властью над простыми смертными; она порождает проблему создания разумных потребностей человека, если говорить прямо. Проблема личностного роста из вечно второстепенной, факультативной превращается – наконец-то! – в главную. Первостепенную. Насущную. В главный пункт повестки дня человечества.
Проиллюстрируем сказанное на примере литературы.
Почему литературы?
Во-первых, потому что нам нужен простой, яркий и убедительный пример из сферы «человеческого измерения»; где его искать, как не в литературе, специализирующейся (уже тысячелетиями) на поведенческих моделях человека.
Во-вторых, потому что литература (в своих вершинных достижениях) представляет собой образец виртуозной работы с массивом больших данных. Великая литература – всегда итог применения universal skills (универсальных компетенций). Математика и физика – это основа hard skills; науки, тяготеющие к гуманитарным (экономика, экология, социология, психология), – soft skills; литература – проявление универсальных компетенций. Вот почему умение анализировать сложнейшие художественные тексты (то есть идти по следам творца) так важно для развития умственного (не только интеллектуального!) развития.
Образовательный ресурс литературы в школе, начиная с начальной, просто огромен, чтобы не сказать неисчерпаем.
Чтобы не сказать, уникален и незаменим.
Выскажем парадоксальное и, возможно, спорное суждение.
Человечество усилиями творцов, представителями многих стран, народов и цивилизаций, создало великую литературу. Величайшую. Экстра-класса.
Назовем три пика развития мировой литературы.
Античная литература (величайшие образцы трагедий).
Литература эпохи Возрождения (еще более великие образцы трагедий).
Русская классическая литература XIX века (великие образцы преодоленных или почти преодоленных трагедий) [1]. По нашей версии это, прежде всего, Пушкин, Л. Толстой, Чехов; внесем в этот краткий список Достоевского (из уважения перед читателями Запада, почитающими трагедию как высшую точку отсчета в культуре). Конечно, можно назвать и писателей XX века, которые продолжают традиции названных нами корифеев.
Считается, что это «серьезная» литература «не для средних умов», для «высоколобых», что это элитарная литература, почти философия, что понять ее очень сложно.
Это литература, стоящая на «золотой полке» человечества. Полка высоко, обычная жизнь протекает где-то под полкой, и полка не пересекается с жизнью. Может, литература и хорошая, даже гениальная, только вот на жизнь она никак не влияет. Не меняет качество жизни в лучшую сторону.
Не станем с этим спорить. Почти все верно: это при всех оговорках литература о личности, для личности, созданная личностью во имя личности. Это литература универсальных компетенций. Литература сложная и индивидом почти не востребованная. Индивид переключился на массовую литературу (чтиво), паралитературу, коммерческую литературу, ставшую сегментом рынка развлечений, – то есть на продукцию soft skills, только по форме напоминающую литературу, однако к литературе как сложнейшему виду человеческой деятельности не имеющей отношения. Из чтива ушла даже трагедия. На смену пришла дешевая комедия. Сентиментальная мелодрама, отвлекающая от трагедии. Развлекающая, уводящая от мыслей, ведущих в трагический тупик. Soft skills. Креатив. Не литература.
Двойное значение термина литература (собственно литература (продукт универсальных компетенций) и массовая литература (продукт soft skills), как бы литература) вносит путаницу, которая на руку, конечно, массовому чтиву.
Литература, стоящая на «золотой полке» или ориентированная на нее, сегодня не востребована. Почему?
Потому что востребованы soft skills как проявление высшего культурного уровня. Выше soft skills для либерализма нет ничего, поэтому «золотая полка» в их культурной номинации не присутствует. Они создают альтернативную «золотую полку» – с помощью силовых, денежных инструментов (премий, тиражей, грамотного продвижения на рынке).
То, что востребовано под видом литературы, к литературе не имеет отношения хотя бы потому, что призвано уничтожать, искоренять литературу.
Мы считаем, что настало время человечеству обратить внимание на лучшие образцы литературы, на сокровищницу высших культурных ценностей, где такие понятия, как истина, добро, красота, родились, отшлифовались и закрепились.
Не станем утверждать, что литература была создана затем, чтобы ждать лучших времен, своего часа; не станем утверждать, что этот час пробил: цифровая эпоха и литература (и в целом серьезное искусство) нашли друг друга. Не станем подводить к тому, что это чей-то прекрасный замысел или промысел.
Но литература как колоссальный ментальный ресурс, формирующий универсальные компетенции, может и должна быть востребована именно сейчас, в цифровую эпоху. Цифровая эпоха и литература (и в целом серьезное искусство) действительно нуждаются друг в друге.
Нефть долго лежала в земле и ждала своего часа. До определенного момента нефть не представляла никакого интереса. Когда появились двигатели внутреннего сгорания и химическая промышленность, пробил час нефти. С помощью нефти человечество совершило колоссальный рывок вперед.
Литература не новая нефть, конечно. Смысл аналогии в другом. Надо дозреть до того, чтобы осознать, что богатство находится буквально под носом, под руками и под ногами. Словно воздух, вода и земля. Как только появится потребность в информационной революции, как только появится потребность в появлении личности как социального ориентира, – как только появится потребность в персоноцентризме, литература превратится в колоссальное богатство. Литература поможет совершить рывок в информационном развитии человечества, в этом нет сомнений.
В качестве примера, иллюстрирующего потенциал личности, мы возьмем литературу русскую. Почему русскую?
В китайской, и даже европейской, подобных примеров попросту нет. По крайней мере, нам они не известны.
Мы намерены говорить о «Евгении Онегине», этой энциклопедии «жизни духа», энциклопедии восхождения от индивида – к личности.
Между прочим, мы сейчас обратили внимание на знаковый нюанс: в мировой литературе книг, подобных роману в стихах А. С. Пушкина, не существует. Это книга о том, как преодолевать трагедию, устремляясь к счастью. Это книга книг, если угодно. Это книга о том, зачем нужны универсальные компетенции в жизни.
Если такая книга появилась, значит, это о чем-то говорит. О чем же?
О том, что приходит время личности.
Несколько слов о том, почему «Евгений Онегин» является книгой для всех и на все времена (обозримые).
Книга, как мы помним, о мыслящем человеке, который оказался в трагической, классической для русской литературы «гамлетианской» ситуации «горе от ума».
Вообще анализ ситуации «горе от ума» и поведения попавших в нее исключительных по своим умственным и нравственным данным людей, которых очень быстро назвали «лишними» (sic!), – это именно то, что можно назвать выдающимся вкладом русской литературы в мировую культуру.
Этот тот ресурс, то открытие и тот поворот темы, которые позволили русской литературе обрести свое собственное, уникальное культурное лицо, которое затем, в эпоху «все на продажу», утратило свою оригинальность. Сегодня, в XXI веке, русская литература (о чтиве мы не говорим) под видом оригинальных художественных поисков и открытий стремится к художественному трюкачеству, к стилю ради стиля – как все! – и в этом действительно похожа на все иные литературы мира, которые разводят человеческое измерение и стиль. Русская литература затерлась, затерялась, заигралась в подражание. В. Пелевин, М. Шишкин, В. Сорокин – неплохо, конечно. Но это не русский культурный масштаб. Это литература третьего – десятого ряда. Это литература ни о чем. Не о личности. Значит, ни о чем. Вчерашний день.
В результате русская литература утратила культурное лидерство. Почему это случилось?
У меня есть свое объяснение. До тех пор, пока главный герой русской литературы – «лишний человек» – воспринимался как либерал, русская литература охотно рассматривалась как культурный авангард человечества. Грибоедов! Лермонтов! Пушкин! Гоголь! Тургенев! Л. Толстой! Достоевский! Чехов! С ума сойти от этого карнавала «роскоши человеческого общения».
Сегодня, когда «лишний человек» стал, по сути, консерватором, традиционалистом, а либерализм стал невыносимой средой его обитания, тем самым «болотом», с которым сражались Чацкий, Печорин, Онегин и иже с ними, русская литература отвернулась от своего детища. Из либерала сегодня получается не культурный «лишний человек», а элитарный сноб, культивирующий стиль ради стиля.
Русская литература предала свою традицию, свои идеалы, своего героя.
Расплата не заставила себя долго ждать: русская литература стала похожа на литературы «передовых» стран. Стала безликой. Либеральной. Перестала быть.
Но! Традиции можно предать (усилиями креативных литераторов, как водится), однако их невозможно забыть. Русская литература, конечно, обретет свое традиционное лицо вместе с возвращением к своему герою.
Рискну предсказать: нас ожидает новый расцвет реализма, обогащенного достижениями модернизма, постмодернизма и постреализма. Именно так: литература будущего – за реализмом, за умной литературой, главный герой которой – личность.
В этом нет сомнений. Только либерализм пока против.
Но он не вечен.
Кредо Онегина было жестким и принципиальным: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» (людей = индивидов, следовательно, и себя, индивида). Однако кредо содержало в себе и такой момент: Онегин тяготился бесцельным существованием, мучился оттого, что никак не мог отыскать главного: за что людей (а значит, и себя) нельзя не уважать. Мучился оттого, что он влачит существование индивида. Его мучила совесть.
Он еще не знал, что именно в этих мучениях рождается личность.
Это ситуация в полной мере экзистенциальная. Трагическая. Универсальная. На все времена. Этим она нам и интересна.
Обратимся к одному из пиковых этапов восхождения Онегина (предфинальному). Напомним: Онегин сполна был наделен дарами судьбы – он был богат, здоров, умен, красив, образован, любим; свободен, наконец. Чего ж вам больше? Идеально по меркам индивида: деньги, сила, свобода.
Однако какой-то неуловимой «мелочи», какого-то ментального компонента катастрофически не хватало для счастья, для выхода из трагического тупика. Дары судьбы не радовали, свобода была «постыла» («Свою постылую свободу я потерять не захотел», – признается Онегин Татьяне). Наступил самый-самый темный час. Который бывает только перед рассветом.
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга,
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
Вот она, проблема эпохи ИИ, увиденная глазами индивида: чем занять нигде не работающего, ничем не занятого молодого человека?
На взгляд человека конфуцианского (социоцентрического) и западного (индивидоцентрического) ситуация с Онегиным демонстрирует идеальный капкан: чем богаче одарен человек, тем больше у него шансов оказаться в ловушке праздности. Онегин в либеральной парадигме воспринимается как «лишний человек» в прямом и точном значении этого слова. Человек– разрушитель настоящего (бог с ним, с будущим, кому оно интересно).
Зачем «мыслителю» ум, если в результате этот несчастный («я думал: вольность и покой замена счастью»), двадцати шести лет от роду, оказывается у разбитого корыта – без цели, без трудов, без службы, без жены, без дел, в бездействии досуга, без перспектив?
Ему и свобода постыла, и воля не мила. Не в коня корм.
Следовательно, человека надо занять чем-нибудь, то есть помочь ему избежать гибельных соблазнов праздности (досуга, пустых мечтаний). Срочно дать ему зрелищ. Дела. Службу (хлеба много не бывает). Джек Ма, как мы помним, предлагает твердой рукой направлять человека во всем, делая из него героя, то есть человека, ставящего общественное выше личного, беспощадно наступающего на горло собственной песне. Запад предлагает свободно тешить свое эго, Запад великодушно предлагает быть антигероем, смело ставить эгоистическое начало выше общественного – также не отвлекаясь на познание себя, что очень важно.
В Китае человек (социоцентрический индивид) служит обществу.
На Западе индивид служит себе (а на самом деле элитам).
Онегин, вслед за Чацким, служил делу превращения индивида в личность.
Посмотрим на ситуацию глазами личности.
«Служить бы рад, прислуживаться тошно» (А. С. Грибоедов): это именно об Онегине. Для него «служить» обществу во имя эго или «служить» эго во имя индивидоцентрического миропорядка (Бог любит богатых) означает «прислуживаться».
Чем был занят Онегин, в то время, когда он «ничем заняться не умел»?
«Ничем заняться не умел» – значит не прислуживался. Он думал, мыслил, был занят поисками истины. Сосредоточивался. Имея свободное время, он не бездельничал, он работал, служил, если угодно. Задействовал весь свой информационный ресурс. Думал.
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.
В конце концов в результате работы мысли он отыскал рецепт счастья, он нашел смысл жизни. Онегин сумел реализоваться в сфере высших культурных ценностей человека: истина, добро, красота, свобода, достоинство, счастье для него не пустой звук, а каждодневная реальность. Он, благодаря своему служению, вырвался из круга, предначертанного индивиду. Он нашел, за что следует уважать человека: за то, что человек способен занять себя сам, способен прожить жизнь мыслящего существа, жизнь сознательную, а не бессознательную. За то, что человек способен из индивида превратиться в личность.
Онегину помогли не soft skills, а универсальные компетенции.
Онегин замечательно, хотя и драматично, воплотил в жизнь русский культурный проект. Занятие ничем не занятого, «бесцельно» живущего Онегина, его служение называется жизнетворчество. Джек Ма и иже с ним изо всех стараются занять человека жизнью без творчества, с помощью soft skills и hard skills (с помощью хлеба и зрелищ) отвлечь его от себя, от своих проблем, навязать ему образ жизни и образ мыслей, то есть отвлечь его от самого главного в жизни.
Неслучайно сегодня понятие творчество сплошь и рядом заменяется понятием креатив. Креативный человек делает свою жизнь занимательной и интересной, избегая при этом творчества.
Креатив – это творчество индивида.
Быть креативным – значит творчески уходить от творческого процесса построения личности в себе, загружая себя soft skills и hard skills.
Быть креативным – значит изобретательно убивать в себе личность.
Творчество, в том числе жизнетворчество, – это креатив в области универсальных компетенций.
Чего не разглядели тонкий Восток и интеллектуальный Запад в умном и творческом Онегине?
Они оказались не способны увидеть личность как совокупность разумных потребностей. Сформированные разумом потребности в один прекрасный момент (с точки зрения интеллекта – вдруг, ни с того ни с сего, как-то сказочно!) материализуются в жизнь, которая никому не угрожает, которой война просто ни к чему, ибо негласный девиз Онегина – познай себя ради счастья. Свободная личность никому не угрожает и творит добро ради счастья, которое и есть истина. Служит людям.
Бессознательные потребности конфуцианского и западного человека, сформированные с помощью определенных информационных технологий, обрекают человека на жизнь под негласным девизом прислуживай силе (деньгам), побеждай, подталкивай падающего – стремись к покою и наслаждению. Soft skills и hard skills в помощь.
Забудь про тему «стратегическое управление информацией» – это прерогатива сильных мира сего.
До поры до времени Онегин действительно воспринимался самими русскими как «лишний человек», неуместный, несвоевременный, – то есть человек из будущего, как мы сейчас понимаем. Для сознания индивидо– и социоцентрического он останется вечно лишним, потому что сознание такого типа уже вечно вчерашнее.
Высвобождение гигантского количества людей от нетворческой работы «за-ради хлеба» (от работы, которую способен выполнять ИИ) порождает невиданную ранее проблему: человек избавляется от необходимости прислуживаться, прятаться за работу, прятаться от себя за soft skills и hard skills; он поставлен перед необходимостью служить высоким целям, находить себя, познавать себя с помощью universal skills (универсальных компетенций). Человек предоставлен самому себе, и проблема смыслов становится проблемой существования и выживания человека.
Креатив (искусство прятаться от смыслов) не спасает. Ради выживания человек вынужден творчески пестовать в себе личность.
Художественно-философская модель под названием «Евгений Онегин» убеждает: познание себя (в процессе жизнетворчества) должно стать работой, служением, каждодневным упорным трудом для человека, трудом не за страх, а в радость.
Высвобождение от рутинной, механической работы порождает не проблему досуга; оно порождает проблему создания личности.
Труд разума и разумный труд должен стать главным трудом человека.
Почитайте письмо Онегина к Татьяне – письмо умного, тонкого, чрезвычайно одаренного человека. Письмо личности. Такое письмо никогда не напишет ни западный, ни конфуцианский человек. Для них подобный уровень человеческого общения – запределен, роскошь человеческого общения – за семью печатями. Как вход в пещеру в сказке про Али-Бабу, который не умел наживать деньги. Надо знать пароль (культурный код).
И не стоит питать иллюзий: Онегина сегодня не поймут. Отношение индивида (информационная основа которого – интеллект) к личности (основа – разум) сформировано комплексом неполноценности. Объективного отношения ждать не приходится. Увы.
Итак, персоноцентризм открыто противопоставляет принципу индивида «деньги, эквивалент силы, есть мера всех вещей» (который искусно маскируется под бескорыстную любовь к безграничной свободе) принцип личности «мера всех вещей – дружба и любовь, семья, родина, человечество, счастье».
Обратим внимание. Ценности, которые определяются «деньгами», великолепно продаются под брендом «свобода». Говорите «свобода» (имея в виду вседозволенность) – подразумеваете деньги, говорите «деньги» – подразумеваете ту самую свободу.
Деньги и свобода (та, которая уклоняется от ответственности) нашли друг друга. Образ монетизированной свободы как высшей ценности (статуя Свободы символически приветствует всех прибывающих в царство капитала) – это сильный идеологический ход. Деньги романтизировать сложно, а сила и свобода словно сотканы из вещества романтики. Западная система ценностей (деньги + сила + свобода) успешно завоевала мир.
Персоноцентризм также является для людей своего рода «товаром», если ты конкурируешь с товаром «деньги (сила) = свобода». Персоноцентризм как ценность вполне можно представить в виде товара, в котором люди заинтересованы, за который они готовы платить немалую цену, готовы отдавать свой ресурс. В таком случае персоноцентризму, который позиционирует себя как некую субстанцию (ценность), которая «выше» денег, ценнее денег, дороже денег, по законам рынка нужен свой бренд.
Говорим личность – подразумеваем… что? Истину? Добро? Красоту? Творчество? Дружбу и любовь, семью, родину, человечество, счастье? Свободу и достоинство?
Безусловно, когда мы произносим кодовое культурное слово «персоноцентризм», то имеем в виду все вышеперечисленное. Все эти ценности – в одном ряду, они усиливают друг друга, создавая мощное силовое поле. Названные ценности существуют не сами по себе, а в контексте, каждая отдельно взятая ценность служит условием существования другой ценности. Персоноцентризм – имя этого ценностного контекста. Персоноцентризм, представляющий собой суммарную ценность, можно описать как «смысловое облако» или «силовое поле», которые обладают потенциалом энергии идеалов. В персоноцентризме, этом кладезе идей и эмоций, мы черпаем уверенность в истинности наших устремлений, что наполняет нас энергией и мотивирует к созиданию. Мы непроизвольно улыбаемся, ощущая реальность нашего светлого будущего, реальность энергии идеалов.
Если описать персоноцентризм как мироощущение – то это ощущение необходимости и возможности счастья. Я бы сказал, ощущение неотвратимости заслуженного счастья.
Персоноцентризм – это в каком-то смысле учение о счастье человека, о счастье умного человека.
Для меня счастье умного человека – это и есть бренд.
Персоноцентризм = счастье. Счастье – бренд персоноцентризма.
Получаем следующий расклад культурно-идеологических позиций:
Деньги (сила) = свобода vs Персоноцентризм = счастье.
Зачем нужны умные люди?
Чтобы делиться счастьем. Если ты понимаешь, что, во первых, счастье есть и, во вторых, не в деньгах счастье, ты всегда рад поделиться счастьем.
Деньги и свобода (вседозволенность) не изменят наш мир в лучшую сторону.
Счастье – изменит.
Что выше: свобода (вседозволенность) или счастье?
Может показаться, что или здесь неуместно. Разве свобода не является условием счастья? Разве можно противопоставлять эти «райские» понятия?
У Пушкина мы находим великолепную формулу, описывающую отношения свободы и счастья: «Я думал: вольность и покой замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!» («Евгений Онегин»).
Свобода-вольность – плохая, неравноценная «замена» счастью. Большая ошибка подменять счастье свободой индивида (которая обеспечивается деньгами).
Если у нас есть основания полагать, что главное противоречие нашей эпохи индивидоцентризм vs персоноцентризм, то свобода-Д (с индексом Деньги) vs счастье наглядно отражают это противоречие.
Иное дело свобода как закон культуры, свобода личности (подробнее об этом мы поговорим несколько позднее). Такая свобода-К (индекс культуры) является условием и предпосылкой счастья. Более того: составляющей счастья. Ни о какой «замене» здесь речь идти не может.
Что выше: свобода-Д или счастье?
Счастье выше.
Свобода-Д vs счастье. Именно так. «Свободный» индивид, увы, не будет счастлив по определению. Или – или.
Говорим персоноцентризм – подразумеваем счастье.
Остается добавить, что персоноцентризм предполагает социально-экономическую модель, персоноцентрическую экосистему, противоположную суперкапитализму и конфуцианскому коммунизму. Какую?
На данном этапе это утопический вопрос (который тем не менее следует держать в уме). Город-парк как экосистема, пожалуй, еще привязан к реальности; Город Солнца – уже нет.
Почему мы настаиваем на том, что ИИ, осознанный как персоноцентрически ориентированный проект, является для России не просто приоритетным, но и, так сказать, традиционно российским, русским (не в этническом смысле, а в культурном)?
Во-первых, у России (к сожалению, пока об этом мало говорится) есть колоссальный задел в отношении указанной нами проблемы; этот задел мы обозначаем следующим образом: «Персоноцентризм: русский культурный проект как вызов процессу глобализации» [2].
Личность, которая становится субъектом в контексте проекта ИИ, убедительно была воплощена (смоделирована) в классической русской литературе (и не только литературе). Иначе говоря, всей своей культурной историей Россия подготовлена к этому проекту в аспекте гуманитарном. Те же достижения социализма не стоит торопиться списывать в утиль под шумок цифровой революции, стесняясь «первобытного» и потому агрессивного социоцентризма, пытающегося прикрыться идеалами персоноцентризма. Для всего западного мира Россия скомпрометировала социализм как таковой, как идею социальной справедливости, идею, в рождении которой явно участвовала совесть; сама же Россия относится к своему опыту несколько иначе: конкретный модус социализма, опыт построения социализма и коммунизма в СССР потерпел неудачу, да что там – с треском провалился. Надо признать.
Но!
Провалился конкретный опыт социализма, в конкретное время и в конкретном месте; социализм как идея и как идеал вовсе не скомпрометирован навсегда. Он отложен на время. Положен в копилку жизнеустройств. Поживем увидим. Аналитический этюд о Великой Октябрьской социалистической революции, о революции идеалов, мы разместим ниже.
Во-вторых, сегодняшняя Россия, по нашему разумению, обладает всеми иными условия для реализации проекта. Под необходимыми условиями мы имеем в виду не только материальные, научно-образовательные и человеческие ресурсы, но и моральный климат в обществе, волевой тонус лидеров, понимание стоящих перед страной задач и общий настрой страны (консенсус) на «переворот технологического уклада»; все это позволяет надеяться, что пилотные проекты, наподобие ИИ с персоноцентрическим уклоном, могут быть если не успешными, то как минимум резонансными.
В-третьих, время не ждет. Фактор времени становится критически важным. Если Общество 5.0 раскроет свой негативный потенциал, Общество 6.0 может не наступить. Вот почему стратегия «дождаться, пока проблема созреет, оформится и будет осознана до степени „пора что-то делать“», – недальновидна. Проблема созреет и оформится где-то там, на Западе, как всегда, или в Китае, в соответствии с представлением наших партнеров «о добре и зле», о свободе и счастье; если мы хотим решать проблему в нужном нам ключе, необходимо самым активным образом способствовать ее созреванию в нужном направлении и переводу в плоскость практических решений.
В этой связи обратим внимание на очень важный момент. Фактически Россия получает шанс (либо утрачивает этот шанс) оказаться в авангарде колоссальных изменений информационного климата на планете. Уже само участие в персоноцентрическом проекте обеспечивает России, даже с точки зрения имиджа, статус величайшей культурной державы мира, цивилизации с неограниченным ценностным ресурсом, которая продолжает двигаться вперед, не утрачивая культурно-исторических корней.
Перед нами тот случай, когда участие само по себе – победа. Но главное, конечно, – победа в битве цивилизаций. Одна на всех (в масштабе планеты). Свобода-Д vs счастье. Денег на всех не хватит, а счастья хватит.
Перспективы превращения России в величайшую культурную и технологическую державу мира стоят того, чтобы к ним отнестись серьезно.
Совесть в том порукой.
КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Персоноцентризм открыто противопоставляет принципу индивида «деньги, эквивалент силы, есть мера всех вещей» (который искусно маскируется под бескорыстную любовь к безграничной свободе) принцип личности: мера всех вещей – личность, дружба, любовь, семья, родина, человечество, счастье.
Деньги (сила) = свобода vs Персоноцентризм = счастье.
Персоноцентрически ориентированный «русский» культурный проект предлагает рассматривать великую цифровую революцию как инструмент достижения счастья. Такой проект, завершающий эпоху цивилизации и открывающий эпоху культуры, и в интересах личности, и в интересах людей.
Будущее строится как персоноцентрическая экосистема, как Матрица Личности – как пространство свободы и ответственности.
Литература
1. Андреев А. Н. Персоноцентризм в классической русской литературе XIX в. Диалектика художественного сознания. Научная монография. / А. Н. Андреев; Белорусский государственный университет. – Минск, 2012. – 388 с. – Деп. в БГУ 10.08.2012, № 000710082012 – Режим доступа: http://elib.bsu.by/handle/123456789/14162
2. Русский культурный проект как вызов процессу глобализации. // Белая Вежа, № 10 (37) 2016, с. 89–97. Режим доступа: https://regnum.ru/news/society/2207406.html
3.1. Достоевский и Матрица
А сейчас мы покажем, как в литературе, казалось бы далекой от персоноцентризма, именно персоноцентризм является внутренней точкой отсчета, точкой художественно-идеологической сборки произведения.
Зачем нам это нужно?
Чтобы увидеть скрытое присутствие персоноцентризма даже там, где его, казалось бы, нет, чтобы осознать его универсальность. Как такое возможно?
Диалектика сознания (не диалектика души, как принято считать, а именно диалектика сознания) позволяет разобраться в невероятной информационной сложности гениальных творений Достоевского.
Диалектика сознания – это наш метод: именно он позволяет вывести на чистую воду манипуляционную по своему характеру идеологию либерализма.
Именно так: говорим о Достоевском – имеем в виду либерализм, против которого Достоевский выступал, но которому он оказал неоценимую методологическую услугу. Все в мире противоречиво…
Ф. М. Достоевский, как известно, является автором идеологических романов. Какое отношение имеет один из самых знаменитых русских писателей к русскому культурному проекту? И имеет ли вообще?
Для многомерного и полномасштабного постижения феномена Ф. М. Достоевского, одного из самых ярких и влиятельных русских писателей, необходим разговор в контексте современных информационных и идеологических реалий. Необходимо посмотреть на художественно-информационную технологию Достоевского с позиций эпохи, главные черты которой писатель так пророчески предсказал, но вряд ли предвидел, чем обернется его пророчество.
Он как Колумб: открыл Америку, хотя был убежден в том, что находится в Вест-Индии. Открыл Новый Свет благодаря потере ориентации.
Достоевский неизменно поражает своей броской оригинальностью. Так называемая «достоевщина» (употребим это расхожее, надо признать, меткое определение не как ярлык с негативно окрашенной семантикой, а как совокупность качеств и свойств, присущих художественным моделям писателя, как обозначение характерно достоевских идей и переживаний) оказала столь заметное воздействие на всю мировую культуру, что от «проклятой достоевщины» невозможно отмахнуться, как это позволили себе, скажем, корифеи эпитетов и метафор Бунин и Набоков. Царственный жест «нравится – не нравится» – это скорая расправа тех, кто не дает себе труда подумать, кто не в силах преодолеть смутную и порывистую стихию эмоционального отношения, ту же «достоевщину», если на то пошло. Познавать художника способом художественным же, возможно, и эффектно, не исключено, что порой любопытно, но всегда глупо. Такое «познание» в лучшем случае сгодится как материал для познания «познающего», как, например, речь Достоевского о Пушкине, гораздо более говорящая о субъекте познания, нежели о нещадно искаженном объекте.
Механизм «достоевщины», при всей его антропологической «навороченности», достаточно прост в своих корнях и истоках. По существу, писатель специализировался на рассогласовании «отражений реальности» с реальностью как таковой, происходящем на поле сугубо психическом [1]. Он пожертвовал духовно-физической гармонией, и даже простой нормальностью человека, дисгармонично выпятив психический компонент личности. Человек Достоевского – это человек переживающий, причем переживающий интенсивно, болезненно, замкнувшись параноидально на пунктике, которому он безо всяких на то объективных оснований склонен придавать чрезвычайное значение. Его героев не интересуют интриги социальных связей, они не получают удовольствия ни от еды, ни от нормальных душевных отношений, ни от любви или эротики, ни от ответственного мышления, они равнодушны к природе и людям – их волнуют и поглощают исключительно утонченные, зашкаливающие за грань нормы психические взлеты и падения, переживания ради переживания. Нездоровую крайность, свойственную отчасти всем здоровым людям, Достоевский превратил в свою золотую жилу.
Достоевский ощущение реальности поставил выше реальности; тем самым он открыл Новую Реальность (Новый Свет). На языке новейших информационных реалий он если не открыл Матрицу, то обнаружил бесконечные возможности Матрицы, разработал технологию Матрицы, технологию, которая обосновывает культ ощущений и превращает их в инструмент сотворения новой реальности.
«Рациональная» манипуляция ощущениями, которые превращаются в новые возможности для сотворения любой произвольно заданной «иррациональной» реальности, – вот реальное открытие Достоевского.
Признаем, что эта грань человека по-своему интересна и креативна, но главное – все эти фокусы с иррациональным элементарны. Психическая глубина – это псевдоглубина. Картинки и переживания поражают калейдоскопической избыточностью и вместе с тем однообразием «базовых моделей», которые лихорадочно расцвечиваются безудержными фантазиями, при этом неадекватность картинок реальности обескураживающе очевидна.
Следует подчеркнуть, что Достоевский ничего не придумал: открытый им способ замещения реальности – это также свойство реальности. И его открытие можно использовать для все более точного и адекватного постижения реальности; а можно – для искажения реальности, что ведет к закабалению человека, к катастрофической нейтрализации его безграничных познавательных возможностей.
Достоевский – великий писатель; открытые им возможности «матричного» замещения реальности амбивалентны. Мы ни в коем случае не пытаемся взвалить на писателя вину за то, что он открыл закон, который можно использовать как во имя интересов человека, так и против них.
Итак, содержание «достоевщины» – не реальность, а ее психически-виртуальное замещение, поданное с особым, нервным градусом.
Импульс надуманных переживаний выдуманных героев идет не от реальности, а от первичных впечатлений по поводу реальности; переживания по поводу переживаний, фантомы по поводу фантомов – вот извилистый путь духовных исканий персонажей-«философов» Достоевского.
Реальность достаточно проста, груба и пошла, она не предрасполагает к изощренному эстетизму, хотя и не отторгает поэтизации как таковой, и даже поощряет здоровую идеализацию, которая приспосабливает к реальности (вспомним в этой связи тех же А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого). Всякого рода эстетизм всегда является детищем игрового, болезненно-психического отношения к реальности. Такого рода искусство, будь то романтизм или постмодернизм, всегда рождается в результате взаимодействия не с реальностью, не с миром объектов и предметов, а как итог взаимодействия с преодоленной, задвинутой, удаленной – вторичной – реальностью, итог подвига-сдвига воспаленного воображения. Повышенная психичность влечет за собой концептуальную бессодержательность такого искусства (если под содержательностью понимать высокую степень соответствия объективной реальности). Оно самим механизмом творчества запрограммировано на легковесность, на абсолютизацию эстетизма, ибо, когда нечего выражать, содержанием выражения становится само выражение.
Вот почему реализм (то есть искусство субъективного моделирования реальности, ориентированное вместе с тем на познавательное отражение объективной действительности) – это больше, чем искусство: это деятельность моделирующего воображения, опирающегося отчасти и на противоположное моделирующему, научное отношение. Нереализм (в широком смысле), с точки зрения излагаемой нами теории художественного творчества, представляет собой демонстрацию возможностей чистого искусства, то есть собственно психическую деятельность, вырастающую из себя же, а не из реальности.
Нет ничего удивительного в том, что «психологический реализм» Достоевского стал предтечей вовсе «не реалистического» модернизма и постмодернизма. Понятно, почему для Запада творчество Достоевского представляет гораздо больший интерес, нежели творчество Пушкина. Внимание, уделяемое Достоевским болезненным психическим ощущениям и переживаниям, стало основой, на которой отрицается реальность модернизмом. А другой основы в природе не существует. Вот почему Достоевский по «механизму» замещения реальности близок одновременно и дореалистическому нереализму (тому же романтизму) и постреалистическому сюрреализму (тому же модернизму).
Запад и Восток дружно удивляются: сколько всего пакостного и «святого» разглядел Достоевский в душе человека (иногда для пущей загадочности добавляя: в загадочной русской душе). А чему тут удивляться?
Удивления достойна неистребимость реалистической тенденции в искусстве, увенчанной явлением зрелого, классического реализма. Размывание же нормальной, здоровой тенденции – дело банальное. Психопатологические искажения, крайности психического экстремизма – это оборотная сторона отхода от реализма, это цена за утрату нормального, гармоничного склада личности. Если сосредоточиться исключительно на психике, на галлюцинациях, страхах и тревожных предчувствиях, то культ иррационального бреда благополучно приведет только к отрыву от реальности.
Заслуга Достоевского в том, что он подчеркнул психичность человека, его бессознательную душевность, а в этой душевности – непредсказуемость. Но он же и противопоставил эту истерическую душевность – нормальности, абсолютизировав первую и поставив под сомнение вторую. Герои Достоевского, если уж быть точным, по складу личности, по типу отношений к действительности – фанатики и психопаты. В таком случае совершенно естественно, что отношение к разуму, к сознанию, ориентированному на невыдуманные свойства реальности, предопределено было самой однобокой природой персонажей, их отчужденностью от мира, их вырванностью из контекста социального и природного.
Однако отдадим должное писателю: его герои не просто избегали разума или настороженно относились к нему; Достоевский отчетливо осознавал, что такого рода персонажи в сознании должны видеть своего смертельного врага. А такое противопоставление – уже неплохая сцепка с реальностью. Не было бы сосредоточенности на магистральном для культуры, особенно новейшей, конфликте между психикой и сознанием (отражением запутанных отношений приспособления и познания) – не явилось бы и великого пятикнижия Достоевского (имеются в виду романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы»), представляющего собой вариации на центральную и главную тему культуры: единства и борьбы психики и сознания.
Психика чувствует, чего ей не хватает, она тянется к сознанию, ощущая при этом свою ущербность и неполноценность и не переставая тянуться к началу противоположному, так как это единственный, что ни говори, способ самопознания (пусть и ограниченный рамками живительного процесса психо– и логотерапии). Иначе зачем же писать столько «идеологических» романов во славу «бессознательного» и в посрамление разума, бесконечно воспроизводя одни и те же типажи святых-«идиотов» и преступных умствующих еретиков-раскольников?
В свете сознания, в свете реальности, а не Матрицы, персонажи Достоевского начинают смотреться худосочными марионетками, прилежно иллюстрирующими беспомощность мысли и всесилие капризных вулканов бессознательного. Поразительная бедность мысли автора идеологических романов впечатляет даже не столько сама по себе, сколько вследствие того, что это скудомыслие было воспринято мировой интеллектуальной общественностью как философское откровение.
Что тут скажешь? Общественность читает роман, роман высвечивает гуманитарную неподготовленность и либеральную предвзятость общественности.
Крикливая иррациональность панически открещивается от цепких щупалец разума – вот все «содержание» романов психически ангажированного гения. Весомостью аргументов служит не контрпродукция ума (не забудем: коварные концепции и смыслы – это мишень), а интенсивность, противоречивость и полная неподконтрольность интеллекту переживаний и, шире, психических комплексов. Фактура переживаний – это и есть главный иррациональный аргумент. Вот почему не следует усматривать в данной работе намеков на личное нездоровье творца как на главную причину странного его мировидения.
Однако не будем впадать в противоположную крайность: так ведь можно «отмахнуться» от доброй половины мировой литературной классики, поставив под сомнение ее содержательность. Не будем требовать от литературы более того, что она может дать; с другой стороны, литература, претендующая на статус сверхлитературы (иначе сказать, умной, мудрой литературы), должна быть подвергнута анализу критическому. И главное, что выявляет такой анализ, заключается в следующем: как всегда, злейшим врагом матричного, психически-моделирующего восприятия было объявлено ориентированное на объективность сознание. То, что противостоит ощущениям.
Подчеркнем, что пока мы ограничились принципиальной оценкой «достоевщины», не распространяя ее вместе с тем как окончательный и исчерпывающий философско-эстетический вердикт на творчество писателя в целом и тем более на какое-либо конкретное художественное произведение, которое всегда в чем-то преодолевает бессознательные установки самого автора.
Как же долго, неприлично долго не замечалась главная тема и проблема, которой подчинено в творчестве Достоевского буквально все. И пресловутая острая социальность романов, и их прямо-таки иезуитская идеологичность, и неслыханный психологизм, и сама хваленая религиозная философия Достоевского, и оригинальная поэтика – все, все это следствия из пункта, скрестившего причины причин: борьба с разумом не на жизнь, а на смерть. Без компромиссов. Или – или. Академическая тема «психика и сознание», поставленная ребром, неизбежно тянет за собой кровь и смерть.
Наша эпоха подтверждает это с пугающей очевидностью. Что мы имеем в виду?
Мы имеем в виду, конечно, агрессивное доминирование либерализма как идеологии, основанной на матричном замещении реальности.
То, что начинается как безобидная «достоевщина», непременно закончится как угрожающий жизни агрессивный либерализм. Этот тезис не направлен против великого Достоевского, но мы рискуем повторить судьбу Достоевского: нас могут понять и истолковать превратно, услышать совсем не то, что мы сказали.
Поэтому еще и еще раз. Мы хотим быть правильно поняты. Мы не стремимся сделать из Достоевского отца либерализма. Это было бы грубым искажением реальности, что противоречит нашим познавательным принципам. Достоевский имеет не больше отношения к либерализму, чем великий композитор Вагнер – к фашизму. Чем анализ природы капитализма, сделанный Марксом, – к построению социализма в СССР. Чем отец водородной бомбы – к идеям о мировом господстве. Чем диалектика – к возвеличиванию зла. Мы не утверждаем, что Достоевский является родоначальником «достоевщины» – Матрицы и матричного типа мироощущения; мы полагаем, что Достоевский значительно усовершенствовал технологию Матрицы, чем, к сожалению, воспользовался либерализм. Понятно, что это произошло бы и без Достоевского; однако что имеем, то имеем: Достоевский стал весомым культурным аргументом для современного мирового философско-художественного и идеологического дискурса, который обосновывает приоритет ощущений над реальностью, делая ощущения аргументом, носителем и самим веществом свободы.
Но это уже не проблема Достоевского, это проблема тех, кто пытается удержать лидерство любой ценой, даже ценой разрушения мира. Они подхватили идеи Достоевского и сделали из него в известном смысле фигуру культурного антигероя. Мы же ставим вопрос следующим образом: помог ли Достоевский в познании сложных, неоднозначных граней реального мира?
Да, помог, обозначил в высшей степени проблемную зону, затронул самый нерв культуры – что заставило тех, кого интересует познание, искать ответы на неудобные вопросы. В этом и заключается созидательная культурная миссия Достоевского. Строго говоря, Достоевский является корифеем в области, которую можно обозначить как «типы управления информацией». Эстетическая, собственно художественная сторона творчества писателя сегодня мало кого интересует (не говоря уже о том, что в ней мало кто разбирается). Матрица как тип управления информацией оказалась в мировом тренде, что неизбежно превращает Достоевского в фигуру мирового масштаба, затмевающую всех остальных величайших русских гениев. Это искажение реальности, но это искажение является маркировкой нашей реальности.
Достоевский поставил в центр социальной и духовной жизни индивида – человека, идеально подверженного информационным манипуляциям. Личность же, носителя разумного, антиматричного отношения к реальности, то есть человека, способного противостоять информационным манипуляциям (того же Онегина), Достоевский в человеке не разглядел. Точнее, разглядел, но считал личность, соперника индивида, проявлением антигуманного отношения к жизни.
Достоевский проигнорировал противоречивую сложность реальности и «доказал», что жить в Матрице вполне возможно, даже по-своему «страшно интересно». Но ведь Матрица сама по себе не хороша и не плоха, Матрица – это свойство реальности. И если нас не устраивает Матрица Индивида (где царит диктатура натуры), то кто мешает нам сотворить Матрицу Личности (где будет царить диктатура культуры)? Ощущения выше реальности – это не приговор ощущениям и даже не приговор манипуляциям ощущениями (информационным технологиям); это приговор ощущениям и манипуляциям, ведущим в пропасть либерализма.
Еще не вечер. Либерализм в перспективе обречен превратиться в маргинальную идеологию – просто потому, что он игнорирует свойства реальности, не видит реальных ресурсов реального человека. В реальности выживает тот, кто опирается на реальность, а не тот, кто способен навязать другим свое ощущение реальности. Если Матрица Личности обеспечит выживание человечества – да здравствует «достоевщина»!
Когда караван повернет назад, хромой верблюд окажется первым.
И тогда Достоевскому обеспечена роль культурного героя, каким он и является на самом деле, – подлинного, а не теневого культурного героя, в статусе которого (теневого) пребывает великий русский классик усилиями либеральных идеологов.
КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Достоевский ощущение реальности поставил выше реальности; тем самым он открыл способ творить Новую Реальность. Он если не открыл Матрицу, то обнаружил бесконечные возможности Матрицы, разработал технологию Матрицы, технологию, которая обосновывает культ ощущений и превращает их в инструмент сотворения новой реальности.
То, что начинается как безобидная «достоевщина», непременно закончится как угрожающий жизни либерализм. Однако считать Достоевского духовным отцом либерализма нет никаких оснований. Открытые Достоевским возможности Матрицы могут быть использованы в антилиберальном ключе.
Литература
1. Персоноцентризм в классической русской литературе XIX в.: Монография / А. Н. Андреев – М.: НИЦ ИНФРА-М, 2021–430 с. – С. 218–278.
3.2 Гомер и Пушкин как ключевые фигуры мирового литературного процесса
Позволю себе предложить вниманию читателей мое литературоведческое эссе [1].
Зачем нам литература?
Выше мы уже ответили на этот вопрос. Литература имеет непосредственное отношение к проблеме умных людей.
Хорошо, согласимся. Но зачем нам литература здесь и сейчас, именно в этом месте нашей книги? Что нового внесет эссе в дискурс об умных людях?
С помощью литературы мы хотим показать, здесь и сейчас, что все связано со всем, что наше человеческое настоящее неотделимо от нашего прошлого и нашего будущего. Наша культуросфера – едина.
Давайте попытаемся ответить на вопрос, чего достигла литература не просто как вид искусства, но и как тип управления информацией, как особая специализация сознания, как род ментальной (человеческой) деятельности.
В общественном сознании за литературой, под которой традиционно понимаются «стихи и проза» (лирика и эпос), закреплена делянка, где «окучивается» сфера чувств. Читать литературу – значит плакать, смеяться, ненавидеть. Сопереживать. Разделять чувства персонажей, направляемых волей и чувствами автора.
Литература заканчивается там, где понимание начинает диктовать эмоциям свои правила игры. С этого момента начинается философия – то есть заканчиваются слезы, смех и ненависть. Сопереживание уступает место пониманию. Один дискурс, литературный, фатально не переходит в другой, философский, – потому что по природе своей информационной не может перейти.
Или переживание (сопереживание) – или понимание (как результат мыслительной деятельности): таково традиционное разделение гуманитарных специализаций.
Переживание передается с помощью чувственно воспринимаемых образов; понимание как дискурс существует в понятиях, воспринимаемых уже не чувствами, а сознанием.
При этом никто не отрицает, что в образах литературы содержится мысль (для непосвященных непонятно как, но содержится определенно). В результате сопереживания наступает некоторое прояснение мысли. Здесь есть связь. Однако мера понимания (глубина, которая выражается качеством предложенной системности) всегда была величиной произвольной, факультативной. От литературы не требовалось научной строгости и ответственности. Художник не обязан был подчиняться каким-то там законам и системам; он сам себе закон, а потому, если угодно, закон художника – произвол. Более того, художник не просто имел право на ошибку – он не имел права на истину (состоящую, скорее всего, из блоков законов, из системно организованных систем). От него это не требовалось.
Единственное, что от него требовалось, – быть рупором эпохи, выражая чувства и ощущения современников, взятые из «воздуха эпохи». Чтобы современники потом сопереживали героям своего времени. Хороший художник – немыслящий художник. Не творческое это дело – растекаться мыслью по древу. Обливаться слезами – другое дело.
Чтобы окончательно запутать дело, художника часто выставляют неким медиумом, непонятно как постигающим то, что людям обычным недоступно.
Художественное и мистическое оказались словно предназначенными друг для друга.
Наука – это законы. Объективно отражающие объективную реальность. Литература, в идеале, имеет дело с «законами звезды» и «формулами цветка», да и то «открытыми во сне» (М. Цветаева). В медиумном сне. Литература – это беззаконие (с точки зрения отношения познания), возведенное в ранг закона.
Больше беззакония (субъективности) – больше литературы; больше объективности – меньше литературы. Понимание, с точки зрения литературы, все портит.
В результате как род ментальной деятельности литература не претендовала на отношение познания (вижу то, что есть); пределом ее мечтаний был культ отношения приспособления (вижу не то, что есть, а то, что хочу видеть).
Иными словами, сфера сознания традиционно была выведена из сферы царствования искусства. Легион литературоведов, обслуживающий потребности литераторов, мог пытаться перевести художественные творения, итог смутных откровений и туманных медиумных прозрений, на презренный язык науки; художники же отважно делали ставку на интуицию, на бессознательное, на «сон» разума.
При этом нередко бессознательному приписывали некие сакральные функции: непонятно почему оно оказывалось умнее сознания. Художник всегда оставлял в дураках исследователя. Писателю или поэту ничего не стоило открыть закон во сне. Закон сам падал к нему в руки. Отчего же так?
Оттого что художнику приписывалась роль медиума, связующего звена между миром чувств и миром мыслей (идей).
Однако проблема соотношения сознательного и бессознательного парадоксальным образом не становилась предметом искусства; предметом мог быть триумф бессознательного (и, соответственно, посрамление сознания), но исследование соотношения как некоего закона табуировалось, ибо рассматривалось как сфера влияния иной епархии, сиречь науки.
Таким образом, литература не переходила в науку и наоборот. Это считалось естественным.
Скрещение ежа с ужом, науки и литературы, почиталось неестественным.
Вполне понятно, что главными функциями литературы со временем стали функции идеологические. Степень эффективности литературы рассматривалась сквозь призму потенциала суггестивности. Литература заставляла читателя не просто «обрыдаться», но прослезиться в нужном направлении. Литература ненавязчиво указывала, что есть истина, а уж читатель оплакивал ее по полной программе. Литература тянулась к массам, массы тянулись к литературе. Общественная роль литературы, пусть и на краткий исторический отрезок времени, резко возросла.
Так было до той поры, пока на авансцене истории не появилась личность, а появилась она тогда, когда вслед за романом в стихах Пушкина «Евгений Онегин» появилась плеяда лишних героев.
С романа в стихах началась новая культурная история.
Что такое роман в стихах?
Забегая вперед, скажем главное: это сознательно принятый культурный вызов. Совместить «стихи и прозу, лед и пламень» – значит совместить несовместимое: дискурс лирический, который специализируется на мироощущении, и дискурс эпический, специализация которого – мировоззрение.
Более того: в плане научно-информационном речь идет о совмещении психики и сознания.
Более того: о совмещении двух типов управления информацией.
Но это против законов литературы. Это нонсенс. Зачем, спрашивается, совмещать указанные стихии? По определению – «лед и пламень»? С какой целью?
А затем совмещать, что так называемый «внутренний мир» человека буквально соткан из противоречий, возникающих при взаимодействии психики и сознания. Больше у человека «за душой», собственно, ничего и нет. Совмещение дает новое – иное! – качество человека, имя которому (качеству) личность. Правда, все это возможно при одном непременном условии: человек должен стать мыслящим. Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей немыслящих. При этом все мыслящие рождаются не из чудесной медиумной сферы, а из обычных немыслящих. И не с помощью мистики, а с помощью обычного человеческого труда.
Беда только в том, что человек мыслящий никогда не перестанет быть немыслящим. Он совмещает в себе два противоположных начала. Две несовместимые стихии: чувство и мысль (которые в зависимости от контекста называются по-разному: психика и сознание, натура и культура, индивид и личность, стихи и роман).
Можно назвать это проклятием человека. Можно – его культурным крестом. Можно – потенциалом. Можно – миссией. Суть от этого не меняется: человек несет в себе непримиримые информационные начала, которые в случае синтеза дают небывалый ядерный эффект. «Так нас природа сотворила, к противуречию склонна» (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»).
Но дело здесь не в противоречии как таковом; дело в том, что именно противоречие является источником развития, гарантией прогрессивного движения. Двигаться вперед, прогрессировать, совершенствоваться «по-человечески» – значит совершенствовать отношение познания, к которому «подтягивается» затем и отношение приспособления.
Проще говоря, совершенствоваться – значит умнеть. Становиться все более и более разумным. Кстати говоря, этапными произведениями в истории мировой литературы становились такие опусы, где степень когнитивности эмоций была на порядок выше предыдущих образцов. Удивить мир в литературном отношении – означало перейти на качественно новый уровень мышления (или опуститься на качественно иной уровень, уйти в минус, что с успехом и проделывает современная литература со времен «Улисса» Дж. Джойса, вывернувшего гомеровский опус наизнанку). Разница только в том, что качественно более высокий уровень мышления делал литературу более совершенным способом духовного производства, а качественно более низкий – способом изощренной деградации.
Справедливости ради признаем, что литература, основанная на минус-мышлении, тоже способна создать шедевры, делающие произведения этапными. За счет чего, за счет какого ресурса?
За счет виртуозного владения словом, словесной техникой, стилем. С помощью чувственно воспринимаемой формы, которая, ощутив свою литературную власть, стремилась сбросить с себя «вериги содержательности». Стиль, стремящийся к отрыву от содержания, также следует признать движущей силой литературы (не в решающей степени, но тем не менее). Красивый миф о чистой красоте всегда тянулся шлейфом за литературой.
Надо быть изрядным невежей, чтобы не признавать за Дж. Джойсом, М. Прустом, В. Набоковым или Сашей Соколовым литературной гениальности. За ними вьется рой мелкой литературной мошкары: феномен подражательства – верный признак величины того, кому подражают.
Но надо быть совсем уже непроходимым невежей, чтобы ставить кудесников слова, адептов чистого искусства, в один ряд с Пушкиным. Не стоит смешивать божий дар с яичницей, даже если этого очень хочется.
Иногда эти факторы, «содержание и форма», сливались в один (Шекспир, Сервантес, Гете, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Флобер, Чехов, Булгаков и т. д.); иногда демонстративно размежевывались (как в случае с Набоковым). Но приоритет в поступательном движении литературы мы должны отдать мысли перед чувством.
Историю литературы, как и историю культуры, творит развитие мысли, а не развитие формы. Прогресс в любой сфере человеческой деятельности – это прогресс в мышлении.
Собственно, вся моя книга только об этом.
«Роман в стихах» как информационный синтез – это информационная модель личностного мира человека. Это не каприз гения (а дай-ка я что-нибудь этакое совмещу невиданное, удивлю мир), как могло бы показаться; это, повторим, сознательно принятый культурный вызов.
Только «романом в стихах», по существу, и можно «вылепить», оконтурить неуловимый процесс, название которому движение от человека-индивида к личности (то есть от немыслящего – к мыслящему). Берясь за роман в стихах, творец прикасается к веществу личности. (Тот же Набоков вслед за Гоголем увековечил в изящном памятнике ментальный контур индивида, мертвой души, антиличности.)
Роман в стихах – это универсальное средство (не жанровое, подчеркнем, а информационное), с помощью которого личность может сотворить личность и донести свое творение до личности.
Личность стала главным фактором развития литературы. Какова была личность Гомера?
Это не важно, это неактуально, ибо феномена личности в то героическое время в принципе не существовало. Гомер и личность – «две вещи несовместные», говоря языком Пушкина.
А вот личность Пушкина – вопрос не праздный, но первостепенный (хотя пока еще в науке недостаточно актуальный, к сожалению). Пушкин писал не чернилами, не словами и не эмоциями; его пером водила личность, он писал мыслечувствами личности. Благодаря гению Пушкина в литературу пришла и утвердилась личность. В культуре наступила эпоха персоноцентризма (хотя это не осознано до сих пор; что ж, «большое видится на расстоянье»; поживем – увидим).
После Пушкина стало понятно, что все великие (или просто настоящие) романы – это непременно романы в стихах, даже если стихи принимали форму прозы. После Пушкина литература в полной мере стала способом духовного производства человека.
Гомер ведь тоже сотворил свой эпос в стихах. Только категории личность во времена Гомера еще не было. А когда существование личности (которая упорно и парадоксально принимала модус социально лишнего) встала в повестку дня, оказалось, что личность под силу изобразить только роману в стихах.
То, что начал Гомер, завершил Пушкин: у человечества в руках оказалась литература – уникальный информационный инструмент, с помощью которого человек мог заглянуть в себя. Назад, в будущее. Вперед, в прошлое. Куда угодно в пределах человеческого космоса.
Ибо: появилась личность как перспектива развития человека. Как точка отсчета. Наступил пушкинский этап в развитии литературы.
Не только русской литературы, заметим; мировой литературы. И культуры.
Два типа управления информацией как предмет искусства: до Пушкина такое невозможно было себе представить. Наука и искусство не просто совместились в романе в стихах, а совместились таким образом, что никто даже не заметил ни шва, ни зазора! В романе в стихах увидели то, что способны были разглядеть в литературе в принципе: энциклопедию русской жизни, русскую душу, отношение к западничеству, влияние западничества, описание зимы и т. д. «Философские рассуждения» также никого не смутили и не насторожили, хотя отношения «писатель – философ» в романе изменены радикально. Писатель как философ и философ как писатель: проблема была снята самым смелым и, чего греха таить, невероятным способом: философская одаренность стала предпосылкой писательской одаренности. Философ на посылках у писателя, при этом первый не унижен, а второй возвышен: такого в мировой культуре еще не было.
Когнитивность как ценностное качество эмоций: как вам такая постановка вопроса? Кто жил и мыслил, только тот способен уважать человека.
«Писатель и философ объединяются в одном лице» – это уже было, и это в лучшем случае Достоевский или Лев Толстой (а ведь это вершины художественного развития человечества!)
Слишком много заблуждений, и все они – на уровне философской антропологии, которая традиционно была и остается самым слабым местом писателей (художников).
Речь идет о другом: о слиянии противоположных свойств сознания в качественно новое информационное «поле» или образование. Писатель становится не просто носителем когнитивных эмоций; он бессознательно (субъективно, если угодно) следует вполне осознанно освоенным и усвоенным законам, объективно отражающим сущность. Здесь уместно говорить не о феномене медиума, а о том, что у философа открывается художественный дар или у писателя – философский. В «Евгении Онегине», гносеологическом романе в стихах (обратим внимание: последовательно соединяются противоречащие друг другу стихии: лирическая с эпической, женская с мужской, роман с философией человека), начало познавательное существует в виде философских отступлений-импровизаций или в виде философской афористики в стихах. В количественном отношении философии немного (а философии, собственно, много не бывает), однако в качественном отношении она пронизывает весь роман, сообщая ему буквально научно выверенные подходы к проблеме духовности homo sapiens. Человек, будучи существом информационным, обречен эволюционировать к параметрике личности; борьба души и ума, психики сознания, натуры и культуры – вот универсальная тема, обнаруженная и разработанная Пушкиным, – тема, ставшая стержнем современного романа, к которой великий жанр шел долгие столетия своего развития.
Если угодно, эта тема и делает синтетический роман познания современным, гносеологическим. Все остальное просто несовременно с позиций культуры. Архаично, как говаривали в старые добрые времена, когда и романа-то еще не было и в помине.
Вся современная литература – архаика по большей части. Когда она есть – то ее нет. Литературе и не снилось…
Пушкин-философ-личность сумел разглядеть в человеке личность – феномен массива больших данных. И с помощью методологии, опирающейся на массив больших данных, с помощью universal skills проанализировал личность.
Личность познала личность и художественно сотворила ее средствами, доступными личности. Такой роман в стихах доступен во всей своей глубине только личности.
Личность – о личности – средствами личности – для личности.
Личность читает роман, роман читает личность, и все довольны.
Вот почему Пушкин – это гомерического масштаба фигура. Буквально – Гомер («божественный Омир»!) нашего времени. Гомер открыл возможности литературы, Пушкин – реализовал их в максимальной степени, показав границы возможного в границах художественного дискурса.
Эпоха Набокова – и эпоха Пушкина: почувствуйте разницу. Это несопоставимые величины. Сравнивать их – все равно что сопоставлять Евангелие и творения Аввакума.
Понимал ли сам Александр Сергеевич смысл им сотворенного? Осознавал ли масштаб собственной личности? [2]
Хороший вопрос. Люблю хорошие вопросы. Осознавал ли Пушкин масштаб собственной личности? Зачем нужны умные люди?
Трудно сказать, в какой мере осознавал Пушкин «феномен Пушкина». Цену он себе знал, а вот масштаб…
Впрочем, к масштабу мы еще вернемся.
На наш взгляд, важнее и показательнее то, что он сполна расплатился за «содеянное». Пушкин был убит в расцвете своего гениального дарования – теми силами, которые мыслили исключительно в рамках индивидоцентрической парадигмы. Его убили за подвиг воплощения персоноцентризма (в жизни и творчестве), убили те, кто был врагом личности: если отвлечься от частностей, то экзистенциальный расклад сил примерно такой. Враги личности расправились с личностью. Натура – с культурой. Цивилизация избавилась от того, кто предрек ее исчезновение (трансформацию, переход в иное качество).
Такова цена вопроса «быть или не быть личностью». Смерть поэта стала продолжением дела жизни.
Конечно, не стоит обольщаться: Пушкин является пока что скрытой, имплицитной точкой отсчета в литературе, да и то преимущественно в русской, с ее откровенно персоноцентрической ориентацией, давшей удивительно зрелые плоды в золотой век ее развития; всемирно-исторические масштабы русского гения пока что не очевидны.
Но литература может развиваться, прогрессировать только с учетом опыта Пушкина, его романа в стихах. Несерьезно делать вид, что «солнца поэзии» не существует. Развитие литературы вне пушкинского русла – это лукавое уклонение от вызова времени; изменой культуре это не назовешь, но и вкладом в культуру назвать трудно. Толочь воду в ступе: примерно таков смысл стилевых экспериментов ради экспериментов. Индивидоцентрический дискурс уже изменен на персоноцентрический: это исторически свершившийся факт. Как говорится, уже написан «Евгений Онегин». Нравится это кому-то или нет.
Не очень удачная русская (прорусская?) формула Аполлона Григорьева «Пушкин – это наше все» тем не менее содержит в себе зерно универсальной истины. Если рассматривать формулу «Пушкин – это наше все» как нечто близкое сердцу и душе русского человека, как формулу региональную или этнокультурную, то она принижает Пушкина (хотя кажется, что воздает ему должное: благие намерения, как всегда, напускают туману); в качестве формулы всемирной (универсальной) – она возвышает русского гения, вознося его имя до подобающих его заслугам культурных высот. Если написать пророчество Аполлона Григорьева, например, на английском и произнести от имени всего человечества, как это сегодня делается сплошь и рядом сильными мира сего, формула приобретет куда более весомую культурную значимость. Pushkin is our everything (если перевод передает суть русской формулы). Пушкиным должны гордиться все. Как и Гомером. Пушкин – это всех все; это все для тех, кто уважает себя, культуру в себе. Сделанное Пушкиным настолько впечатляет, что хочется назвать это русским культурным проектом – возможно, самым существенным вкладом русских в словесно-художественную культуру, а также в гуманитарную культуру человечества.
Наконец, последнее и, пожалуй, самое главное.
В связи с глобальной темой личность и литература необходимо подчеркнуть, что переход от одного типа управления информацией к другому, от индивида к личности, зафиксированный Пушкиным, это не просто информационный каприз или информационный зигзаг, один из многих этапов, который проходит в своем развитии человек. Сегодня дело обстоит таким образом: переход от бессознательного типа управления информацией к сознательному, от индивида к личности, знаменует собой переход от цивилизации как типа управления информацией (бессознательного) к культуре как типу управления информацией (сознательному).
Путь от Гомера к Пушкину – это путь от цивилизации к культуре. Индивид при этом выступает субъектом цивилизации; субъектом культуры выступает личность.
В проблеме смены типов управления информацией и выведения на авансцену развития человечества личности (человека разумного, опирающегося на возможности разума, на тотальную диалектику, связанную с массивами больших данных) меньше всего отвлеченного академизма. Дело в том, что все кризисы сегодня так или иначе упираются в информационную природу человека. Кризисы упорно пытаются разрешить с позиций индивида. Ничего не получается, по всем фронтам – тупики. Природа этих кризисов (политико-экономических, гуманитарных, военно-технических, технологических, экологических) имеет ценностно-информационную природу. На повестке дня – смена систем ценностей, что влечет за собой смену типов управления информацией.
Если посмотреть на наши кризисы с позиций личности, мы попадем в новую реальность. В Матрицу Личности. Переформатирование потребностей человека, выдвижение потребностей духовных на первый план должно изменить качество жизни. Чего стоит одна только возможность устранить угрозу войны как универсального способа разрешения конфликтов, что является для цивилизации делом совершенно обыденным, чтобы не сказать естественным.
Однако не станем фантазировать, укоряя реальность с высоты идеалов. Ограничимся тем, что укажем на информационную возможность, которая рождена была литературой, – на личность (персоноцентрическую модель), которая является главным ресурсом человека. И на Пушкина, с легкой руки которого незримая личность, пусть медленно, зато неотвратимо, становится очевидной реальностью.
Только возможность это не чисто литературного свойства, а свойства экзистенциального, судьбоносного для человека.
Гомер стоял у истоков Матрицы Индивида.
Пушкин стоит у истоков Матрицы Личности.
В открытии феномена личности меньше всего литературы, но именно литература оказалась способна на это. Почему?
Это серьезная научная проблема, которую мы с разных сторон пытаемся затронуть в нашей книге. Коротко можно ответить так. Какова рыба – такова и сеть. Информационные возможности литературы оказались именно той «сетью», с помощью которой удалось «поймать» личность, зафиксировать ее как нематериальный, но вполне реальный объект. Чего ж вам больше?
Литература выполнила свою миссию. Дальше слово за наукой, «моментом» которой литература становится все больше и больше.
Литература и наука как фрагменты единой нейросети. Не впечатляет?
Затрагивая тему «Гомер и Пушкин», невозможно обойти вниманием отношение Пушкина к Гомеру. Так сказать, желательно поинтересоваться у самого Пушкина, что он думает по этому поводу.
Причем пушкинское отношение, что нам особенно интересно, не формального свойства, а именно личностного, ценностного. Дело не в том, что у Пушкина есть строки, в которых так или иначе упомянут «старик» Гомер; дело в том, что Пушкин явно соотносит себя с гомеровской традицией, примеряет к себе гомеровскую мерку.
Присмотримся, как он это делает. При этом будем иметь в виду, что нам интересно отношение Пушкина к Гомеру в контексте нашего отношения к проблеме «Гомер и Пушкин».
Понятно, что отношение к Гомеру (даже шире: к гомеровскому вопросу) формировалось у Пушкина на протяжении всей жизни. Тому есть многочисленные свидетельства. Мы сосредоточимся только на ключевых высказываниях, так или иначе связанных с «Евгением Онегиным», ключевым творением Пушкина.
Точнее было бы сказать, нас будет интересовать отношение Пушкина как автора романа в стихах «Евгений Онегин» к Гомеру как символической литературной фигуре.
Во-первых, Пушкин, автор романа в стихах, вполне отчетливо соотносил себя не только с прошлым, но и с будущим, делая это с большим тактом, чувством меры и достоинства. Ведь далеко не каждый поэт может позволить себе «заглянуть в будущее и увидеть там себя», а если и позволит – то рискует нанести непоправимый ущерб своей репутации. Масштаб личности поэта – величина трудноуловимая, однако совершенно реальная.
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить,
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
(Глава II, строфы XXXIX, XL, [2].)
Во-вторых, в тексте романа мы найдем и непосредственное обращение к Гомеру. Это обращение, конечно же, соответствующим образом обставлено, обрамлено контекстом, вписывающим «тень старца» в концепцию романа.
Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок – верный наш брегет;
И, кстати, я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
(V, XXXVI)
Кстати, в приведенной строфе вполне можно было обойтись без небольшого отступления, затеянного в том числе и ради того, чтобы вплести в него Гомера (названного здесь Омиром, согласно византийской традиции). Автор великого древнегреческого эпоса упомянут не потому, что без него никак невозможно было обойтись, а потому, что он необходим автору как некая точка отсчета. Какая?
Прежде всего: в какой момент повествования потревожена тень кумира?
В момент пира, в разгар дня рождения Татьяны Лариной, которая безответно любила Онегина.
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом
Сосед сопит перед соседом.
(V, XXXV)
Заканчивается праздник (а также и глава) яростью Ленского, граничащей с истерикой: именно в этот момент он принимает решение (не головой, а сердцем, очевидно) вызвать Онегина на дуэль.
А начинается глава также весьма символически – с языческой картины преображения живых существ друг в друга.
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив.
(V, II)
Далее Татьяна, прелестное дитя природы, видит «чудный сон», в котором природа сливается с природой человека. Между прочим, в своем чудном и ужасном сне Татьяна, преследуемая медведем, попадает на грандиозное застолье («За дверью крик и звон стакана, Как на больших похоронах» V, XVI). Пируют чудовища – и «хозяин» всей этой «шайки домовых» не кто иной, как Онегин, тот, «кто мил и страшен ей».
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Так, он хозяин, это ясно.
(V, XVIII)
Появляется Ольга (сестра Татьяны), вслед за ней Ленский; между Онегиным и Ленским происходит роковая ссора – и «вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский».
На дне рождения Татьяны, подозрительно напоминающем «большие похороны», все происходит, словно во сне и в соответствии с сюжетом сна.
Но кушать подали. (…)
Толпа жужжит, за стол садясь.
На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон. (…)
Вдруг двери настежь. Ленский входит,
И с ним Онегин.
(V, XXIX)
Чем закончилась ссора Онегина с Ленским, всем хорошо известно: дуэлью неразлучных друзей и гибелью Ленского.
Таким образом, Глава пятая в основном посвящена низменному, природному началу в человеке; можно сказать, человеку, который не выделился еще из природы, не стал еще культурным. Стихия чувств, часто примитивных, зоологических (страх, чревоугодничество, вожделение, ярость, желание убить), управляет человеком, который остро ощущает свою зависимость от природы, порождающую бессилие перед ней. (Роман, напомним, посвящен тому, что человек способен найти аргументы против природы; более того, способен найти аргументы за то, чтобы сделать природу своей союзницей. Человек мыслящий, согласно Пушкину, в состоянии превратить разрушительное начало природы в созидательное.)
Вот в какой момент взывает автор к духу «божественного Омира» – в тот момент, когда Пушкин «ведет речь» о человеке телесном, воздает должное человеку как продукту натуры (не культуры!). То есть тому самому, о котором «вел речь» еще Гомер тридцать веков тому назад. Неслучайно в романе Петушков, пригласивший Ольгу на танец, аттестован как «Парис окружных городков» (V, XXХIX). Предмет Пушкина в романе в стихах, заметим, – человек духовный, личность, то есть такой человек, о котором Гомер как раз не писал. Неслучайно Онегин «бранил Гомера» (I, VII): не стихи сами по себе раздражали Онегина (впоследствии, как мы помним, он «чуть… не сделался поэтом», VIII, XXXVIII), а стихи как однобокий способ постижения человека).
В романе нет ничего случайного. Гомер не просто упомянут как объект сравнения («я… как ты»); он обозначен как точка отсчета в истории становления личности. От Гомера (европейская традиция произношения имени) – до наших дней. Через Омира мы приобщены к истории рода человеческого.
По завершении романа Пушкин пишет свои знаменитые гекзаметры. Они интересны для нас тем, что некоторые из них имеют прямое отношение к предмету нашего исследования. Например, «Труд» (том II, с. 183).
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
(…) свой подвиг свершив, я стою (…)
Оценка труда – вот что нам интересно в первую очередь. Самооценка. «Подвиг» – ни больше ни меньше. Пушкин с его высочайшей чуткостью к шкале оценок знал, что говорил. Итог труда – послание в вечность.
Но в таком деле – диалоге с вечностью и культурой – ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Ставки слишком высоки. Отсюда – «непонятная грусть», «тайно тревожащая» поэта. «Смущение», опять же. Каково это – каменеть на глазах у самого себя?
Вот, пожалуйста, «На перевод Илиады» (том II, с. 183).
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Мне в этих гекзаметрах чудится намек на некое подобие вины за историческую задиристость. И подвиг вроде совершил, а душа тем не менее смущена и растревожена. Великий старец при этом не может ни возразить, ни ответить. Получается разговор если не с позиции силы, то с позиции исторической высоты. Неловко как-то. Хотя историческую высоту ты и не выбирал.
В общем, Пушкин переместил Гомера в свое время. Объединил времена в единое человеческое Время.
«Я не Омер», обронил как-то Пушкин («Руслан и Людмила», песнь IV). Он остро ощущал свою «непохожесть» в поэтическом пространстве, учась при этом у всех великих. Кроме того, не станем сбрасывать со счетов и такой гигантский нюанс: был Гомер или не был, приложил он руку к легендарным опусам или нет – это большой вопрос; а вот персональные достижения Пушкина, позволившие ему сотворить величайший персоноцентрический роман в стихах, – очевидны, весомы, конкретны.
Гомер – символ человечества, и как фигура конкретно-историческая он малоактуален, ибо вряд ли способен что-либо добавить к значимости символа. Пушкин – живой человек, пытавшийся «печальный жребий свой прославить», и в качестве такового на наших глазах он превращается в символ всемирно-исторический.
Гомер – символ в истории (говорим Гомер – подразумеваем «божественная речь», литературно обработанная речь). Пушкин – личность в истории, запечатлевшая историю личности с помощью «божественной речи»: это дает нам право рассматривать фигуру Пушкина также в статусе символическом.
В этой связи впору говорить о зарождении «пушкинского вопроса» в культуре, имея в виду, что существует «гомеровский вопрос».
А теперь обобщим ответ на вопрос, состязался ли Пушкин с Гомером, и если да, то какого рода было это состязание?
Думается, ответ на этот прямой вопрос должен быть положительным.
Да, состязался, то есть в значительной степени осознавал масштабы своего культурного «подвига» и сравнивал его с величайшими образцами мировой поэзии. Состязался – в том смысле, что также творил эпос (не замечать при этом «первотворца» было бы проявлением либо неуместного высокомерия, либо ложного самоуничижения: дескать, кто Гомер, а кто аз есмь, недостойный). С одной существенной оговоркой: творил эпос нового времени: он рассказал частную историю, с помощью которой сказал самое главное о жизни и человеке.
У Гомера эпос был героическим (воплощением социоцентрических идеалов, находящихся в гармоническом равновесии), легко поддающимся «расщеплению» либо на сатиру, свою противоположность, либо на трагизм, представляющий собой «обогащенную» личностным началом героику (Гомер обозначил контуры великой социоцентрической триады: героики – сатиры – трагизма). У Пушкина эпос принципиально иного качества. Его пафосная доминанта – персоноцентрическая гармония, оттененная глубоким драматизмом, юмором, сатирой, иронией и трагизмом. Всей пафосной палитрой.
Гомер – запечатлел (абсолютизировал!) героическое сознание, собственно, свел все достоинства человека к героике; Пушкин увековечил сознание многомерное, вмещающее в себя все типы сознания.
Гомер дал образец человека идеального, созданного по матрицам мифологической модели (на «идеальность» как литературную традицию впоследствии ориентировалась вся литература, озабоченная комплексом «положительного героя»); Пушкин дал образец человека «лучшего из реально возможных» (по-своему идеального, все свои совершенства черпающего из «порочной природы»).
В состязательности Пушкина, добавим, присутствует еще и психологический момент. Если ты пишешь «обо всем», выстраиваешь универсальную модель отношений человека с миром, ты поневоле станешь оглядываться на предшественников. Соперников у Пушкина на уровне замысла не было. Поэтому он напрямую обратился к тени «великого старца». До Пушкина попыток синтезировать универсальность в указанном нами ключе (совмещение типов управления информацией) не предпринималось.
После Пушкина не замечать универсальность означает быть «гомероподобным», то есть безнадежно архаичным (хотя в случаях исключительных это не мешает стать «божественным», как это удалось, например, Набокову).
Литература стала другой, ибо сознание стало другим – личностным.
Таким образом, состязательность надо воспринимать не в буквальном смысле, сводящем противостояние культурных феноменов на уровень спортивного интереса (Пушкин из кожи лезет вон, доказывая свое превосходство); состязательность надо понимать как сопоставление позиций с целью обнаружения культурного потенциала.
Сопоставляются при этом не мировоззренческие позиции: за тридцать веков, понятно, многое поменялось во взглядах на человека и мир. И не поэтика, и не поэтические техники, и не структура поэтического дискурса, и не стиль. Все это производное от мировоззренческих позиций.
Различия связаны с тем, на какой предмет направлена поэзия.
Предмет Гомера и всей последующей поэзии – душа человека, его мироощущение; предмет Пушкина – сознание, мировоззрение (связанное, конечно, с мироощущением).
Гомер мог описывать вещи, пейзажи, события, переживания, поведение – и за всем этим так или иначе стояла сфера чувств. Пушкин описывал то же самое – только за всем этим угадывалось иная информационная реальность – за чувствами сквозило сознание как высшая информационная инстанция.
Гомер научился словом высекать поэтические искры, то есть указал на само вещество поэзии. Сформировал сам феномен поэтического отношения, если угодно. Зазвучала «божественная эллинская речь» – и человек внял поэтическому слову.
Пушкин включил в сферу поэтического отношения то, что, по мнению поэтов, поэзию уничтожает. Тем самым поэзия вырвалась из оков отношения «приспособительного» и стала выполнять функции «познавательного», сиречь научного, отношения. Предметом поэзии, по сути, стало все; поэзия превратилась в инструмент тотального совершенствования человека.
Гомер с помощью поэзии дал язык душе (чувствам), создал культуру переживаний.
Пушкин сделал поэзию инструментом обогащения сознания, способом «духовного производства» человека. С помощью поэзии стало возможным участвовать в создании культуры как типа управления информацией.
Тем самым Пушкин стал рассматривать человека сквозь призму массива больших данных. Никто до Пушкина не применял методологию больших данных для художественного истолкования феномена человека. (Именно поэтому, кстати сказать, масштаб Пушкина можно разглядеть и оценить тоже через призму массива больших гуманитарных данных.)
Гомер сотворил невероятно великое, но он сделал только полдела; Пушкин довершил начатое Гомером-Омиром, также совершив невозможное.
И речь не о том, кто лучше, кто более велик, кто матери-истории более ценен. Речь о том, что эти два величайших поэта всех времен и народов каждый в свое время сумели уловить и зафиксировать колоссальные эпохальные сдвиги в информационном развитии человечества.
Благодаря в первую очередь им мы стали такими, какие мы есть сегодня; благодаря им у нас есть возможность совершенствоваться и дальше.
КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Феномен литературы как типа управления информацией не сводится к трактовке литературы как вида искусства; этот феномен представляет собой еще и особую специализацию сознания, род ментальной деятельности. В этой связи Гомер и Пушкин (главным образом как автор романа в стихах «Евгений Онегин») рассматриваются как ключевые фигуры мирового литературного процесса.
Гомер открыл возможности литературы, Пушкин – реализовал их в максимальной степени.
Предмет Гомера и всей последующей поэзии – мироощущение человека; предмет Пушкина – массив больших данных: мировоззрение, сознание(связанное, конечно, с мироощущением).
Пушкин сделал поэзию инструментом обогащения сознания, способом «духовного производства» личности. С помощью поэзии стало возможным участвовать в создании культуры как типа управления информацией, как персоноцентрической экосистемы.
Гомер стоял у истоков Матрицы Индивида.
Пушкин стоит у истоков Матрицы Личности.
Литература
1. Гомер и Пушкин как ключевые фигуры мирового литературного процесса. // Пушкин и мировая культура. Сборник научных статей. Материалы VI Международной научной конференции «Пушкин и мировая культура» (Минск, МГПУ им. М. Танка, 20–21 октября 2016). – Минск, БГПУ, 2017. – 256 с. – С. 77–92. Режим доступа: http://elib.bsu.by/handle/123456789/170932
2. Философия литературы. А. С. Пушкин. Пособие / А. Н. Андреев. – Минск, БГУ, 2018. – 215 с.
3.3 Личность – мера всех вещей, в том числе человека, общества и истории
Итак, мы имеем три базовых информационных модели, три экосистемы, которые предлагаются человечеству в качестве футуристических проектов: социоцентризм, индивидоцентризм и персоноцентризм.
Для социоцентризма мера всех вещей – социальная лояльность и значимость. Отсюда ключевой постулат в трактовке человека: человек (индивид) есть существо СОЦИАЛЬНОбиологическое.
Для индивидоцентризма мера всех вещей – деньги (то есть культ силы). Ключевой постулат: человек (индивид) есть существо БИОсоциальное (или БИО-СОЦИАЛЬНОЕ).
Для персоноцентризма мера всех вещей – личность. Человек есть существо информационное, и приоритет в управлении всего информационного комплекса под названием человек – за разумом. Ключевой постулат: человек есть существо биосоциоДУХОВНОЕ (НРАВСТВЕННОЕ).
Выбирать надо уже сегодня. Понятие «эпоха ИИ» становится больше, нежели понятие «технологический прорыв» («смена технологических укладов»), и даже больше, чем цифровая революция; эпоха ИИ становится моментом истины.
Скажи мне, что ты выбираешь, и я скажу, какое будущее тебя ожидает.
Первые два проекта направлены на безусловное и бескомпромиссное доминирование индивида над личностью (через социум). В случае если Западный или Восточный (Китайский) проект станут успешнее иных и обеспечат соответствующим странам лидерство, не стоит ожидать, что они поделятся с кем-либо технологиями. Именно – и принципиально – не поделятся. Ибо цель – господство одного типа социума над всеми остальными. Ожидать следует жесточайших противостояний в техническом и идеологическом отношениях. «Остаться должен только один».
Средство разрешения конфликтов в индивидоцентрической экосистеме – война, война, только война и ничего, кроме войны.
Средство разрешения конфликтов в модели социоцентрической – мягкая сила, принуждение, весьма напоминающее «гуманную войну» и не исключающее применение грубой силы.
И только проект персоноцентрической экосистемы является подлинно универсальным, в равной степени важным для всех. Именно он потенциально исключает конфронтацию и силовое решение конфликтов (войны), ориентируясь на принцип справедливости. Именно он позволяет направить имеющийся потенциал человека на познание себя и познание мира.
Свобода-Д vs счастье, если коротко.
«Информационная смена вех» – переход от бессознательного (психического) типа управления информацией к сознательному (разумному), от индивидоцентризма к персоноцентризму – воспринимается сегодня как фантастика или утопия, то есть не воспринимается в качестве условия для развития ИИ. Проект не замечают ни друзья, ни враги. Почему?
Потому что Русский культурный проект воспринимается с позиций индивида, ценности которого сегодня, безусловно, доминируют. Индивид «не захлебывается фантазиями». Однако современному массовому человеку с его культом неразумного потребления нечего делать в эпоху ИИ.
Буквально: нечего делать. Что ему делать? Стремиться к бессмертию? Зачем? Чтобы «хлеб и зрелища» не кончались?
Это скучно. Энергии идеалов нет. Бессмертие требует колоссального энтузиазма, запредельной мотивации. У индивида такой мотивации нет.
Деньги и сила есть, а мотивации нет.
Такой тип человека изжил себя. Стал лишним (хотя это пока в упор никто не замечает). На повестке дня – новый подход к использованию информационных возможностей человека, главный ресурс которого – разум.
Иных ресурсов у человека нет! А все мотивации сокрыты в этих ресурсах.
По сути, речь идет о переходе человека на новую ступень информационного развития. Именно в этом видится революционность «цифровой экономики»: в высвобождении личности. ИИ создает условия для освобождения разума от черновой, не требующей личностных затрат работы. Цифровая революция влечет за собой революцию информационную.
Таким образом, с позиций персоноцентризма задача видится не в том, чтобы сделать производство «безлюдным», а в том, чтобы «безлюдное производство» стало условием для личностного роста (никак не для более эффективного управления-манипулирования массами!). Если «цифровая революция» влечет за собой информационную эволюцию, человечество получает шанс на устойчивый прогресс; если цифровая революция становится инструментом порабощения – мир может скатиться в цифровое рабство.
Потребности личности должны стать приоритетом для развития ИИ, детища индивида: этот гуманитарный парадокс – ключ к развитию цифровых технологий. Гуманитарных, философско-этических препятствий для развития ИИ не существует. Выявление точек роста для потенциала ИИ сегодня требует одного условия, которое завтра окажется решающим, судьбоносным, а именно: наиболее благоприятная информационная среда для развития ИИ как инструмента беспрецедентного развития экономики – это зона интересов личности.
Какими критериями мы руководствуемся, когда сравниваем три базовых информационных модели, три экосистемы?
Критерий один: максимальное соответствие реальности. Та экосистема, которая ближе к реальности, та и обеспечит человечеству выживание в реальности. Кажется, что ближе всего к грубой реальности циничный индивидоцентризм, а на самом деле потенциал реалистичности красивого, умного, и даже в чем-то романтического проекта персоноцентризма гораздо выше.
Набросаем обещанный концептуальный этюд о Великой Октябрьской социалистической революции (1917 год), о ее роли и значении в истории человечества. Сделаем это в контексте большого массива данных. В контексте персоноцентризма как скрытого (хочется надеяться, что все скрытое станет явным) тренда мировой истории. У нас есть такая возможность, ибо, по словам поэта, «большое видится на расстоянье». Расстояние сегодня – более ста лет. Несколько эпох.
Я, не сторонник революций, понимающий, сколько зла принес Великий Октябрь России, начал бы с высокой, отчасти революционной ноты. Уже сегодня можно констатировать: миссия России как цивилизации во многом выполнена, и выполнена с честью. Впервые в мире понятия «социальная справедливость», «совесть», «личность» и «будущее» мы, русские, в теории расположили в одной информационной плоскости.
Да что там в теории! Мы очертя голову тут же попытались претворить благую теорию в практику и не преуспели в этом. Как выяснилось, мы были к этому не готовы, причем не готовы совсем немного по историческим меркам. «Еще немного, еще чуть-чуть…» Нам всегда самую малость не хватает, чтобы достичь того, что поражает воображение. Практика оказалась кровавой, теория оказалась скомпрометированной, результаты – разочаровывающими.
Тем не менее впервые в мире вопрос был поставлен максимально ответственно, так, как это пристало по-настоящему свободным людям: общество под потребности личности, а не человек под потребности общества. Или по-другому: вектор общественного развития – не индивид; вектор общественного развития – личность.
Попытка сделать субъектом истории не индивид, а личность: такого в мировой истории еще не было (при всем уважении к античности ее культурные достижения не были персоноцентрическими).
Вот скрытый смысл нашей «социалистической» (общественной, всеобщей, но не социоцентрической) революции, внесшей во всемирную повестку дня вопрос о личности в истории.
Это была больше, чем социалистическая революция; это была робкая попытка революции информационной, персоноцентрической, которая не опиралась на технологический фундамент, на революцию цифровую. Она опиралась исключительно на понимание (да и то схематическое, не насыщенное тотальной диалектикой) горстки коммунистически ангажированных романтиков, которые видели то, что хотели видеть, и в упор не замечали очевидного: Россия к персоноцентрической революции не готова, а социалистическая революция без персоноцентрической – это путь на круги своя, в капитализм.
И тем не менее личность как вектор хода истории была провозглашена. Знамя было поднято. В такой постановке вопроса много романтики, философской наивности и неумения правильно оценить реальное соотношение сил в мире. Короче говоря, слишком много дерзости для прагматичного проекта. Слишком много всего того, что неминуемо должно было кончиться большой кровью.
Социалистический проект с оглушительным треском, напугавшим весь мир, провалился. Это очевидно.
Но почему-то мало кто замечает другой очевидный факт: провалился конкретный социально-политический и экономический проект, а не персоноцентрический. Философский, персоноцентрический, как раз нашел свое подтверждение, как ни парадоксально: люди готовы идти на смерть ради свободы личности. Ради высоких и великих идеалов. Это факт, исторически зафиксированный и требующий осмысления.
Ради идеи бессмертия для «элиты», для кучки сильных мира сего на Великую революцию народ не поднять, а ради будущего счастья человечества люди готовы на многие жертвы.
Люди навсегда взяли это на заметку. Возможно, именно потому, что великие идеалы оплачены невероятно большими жертвами. Такое не забудешь. Хотя день 7 ноября пытаются вычеркнуть из памяти России и человечества, акцентируя социалистическую (неэффективную по сравнению с капиталистической) сущность революции. Забудем, как кошмарный сон, то, что помешало нам стать передовой капиталистической державой, устремленной в суперкапитализм. Забудем красное коммунистическое знамя, которое раздражает индивида, словно красная тряпка быка.
Самое главное во всемирном масштабе – не социалистическое, а персоноцентрическое содержание нашей революции. Памятник Октябрьской революции, внесшей в повестку человечества построение общества, ориентированного на личность, будет когда-нибудь установлен на Красной площади в качестве Музея мировой истории. Собственно, Мавзолей и является отчасти таким памятником. Филиалом Музея отечественной истории, с помощью которого наша история рассматривается сквозь призму Музея мировой истории.
Мавзолей не стоит рассматривать как усыпальницу «вождя мирового пролетариата» (возможно, достаточно типичного представителя касты вождей: ему казалось, что он делает историю, тогда как история вылепила из него нужную ей амбициозную фигуру); это памятник бессмертным идеям и идеалам, которые всегда будут определять генеральные мотивации людей. Мавзолей должен стать музеем идей, благих намерений, которые несла величайшая революция в истории человечества.
Бренное тело вождя из Мавзолея вынести можно и нужно (это же не святые мощи пророка: зачем его обожествлять?). А можно ли отлучить дух и смысл истории от Мавзолея?
Мы говорим о Мавзолее как Музее отечественной истории, которая в какой-то момент стала магистралью мировой истории.
О Музее истории персоноцентризма.
Все «коммунистические» идеи и идеалы так или иначе связаны с личностью (и, конечно, с Новым Заветом). Бессмертному Пушкину там самое место. На Красной площади. Которая имеет все шансы превратиться в одну из главных площадей человечества. Персоноцентрическую Площадь.
Проблема только в том, что Россия стесняется этого памятника как свидетельства своей исторической ущербности, неполноценности, несостоятельности; с точки зрения либерализма, Мавзолей является памятником узурпатору Ульянову-Ленину, злокозненным большевикам и лютому «красному колесу» – стыду и позору России. Мавзолей вот-вот пустят «под топор истории», то бишь распылят в прах, которым в России будет рекомендовано посыпать голову всем приличным людям (недавно был объявлен конкурс идей: под какие функции можно «приспособить» Мавзолей, когда оттуда уберут забальзамированное тело пассионарного вождя; потом, правда, конкурс отменили, но осадочек остался). Либеральной «антибольшевистской» общественностью Мавзолей воспринимается как бесхозное, нелепое, угловатое сооружение. Не имеющее архитектурной ценности. Занимающее не подобающее ему место. Точно так же большевики относились к чуждым им храмам-символам. Надо ли напоминать, что из этого вышло?
Их разрушили до основания. А потом бросились восстанавливать.
Печально. Бессознательное отношение к итогам Революции, которая совершена была бессознательно, – вот что печально. Все на круги своя. Пока мы недостойны самих себя и своей великой истории – вот что печально. Не стоит смешить историю, которая с иронией встречает и равнодушно провожает все великие проекты. Но караван истории идет, а ирония забывается. Караван идет.
Мавзолей, маленькая Пирамида, напоминающая Кремль в зародыше (эти «пиковые», устремленные ввысь сооружения, так или иначе воспринимаются как символические «возвышения», призванные возвышать деяния человека), несет в себе не только социалистические символы и значения. По сравнению с ними Ленин и большевики – пыль истории. Памятник Владимиру Ленину – это памятник противоречивой «личности в истории»; памятник революции, щепкой, пешкой и жертвой которой стал г. Ульянов (партийная кличка Ленин), – это памятник всемирного значения. Памятник персоноцентризму. Зачем же путать божий дар с яичницей?
Надо разъяснить самим себе, что Мавзолеем-Музеем, определяющим историческую роль России в мире, следует гордиться. В этой гордости много скорби, конечно, связанной с масштабами жертв; но побед без скорби не бывает. Покажите мне победы без скорби. Великие победы – великая скорбь. Но не великое забвение. Цена вопроса по историческим и цивилизационным меркам невероятно велика. Если жертвы были напрасны, это страну и цивилизацию унижает и деморализует; если жертвы были не напрасны – это страну возвеличивает и воодушевляет.
Оборотная сторона великого забвения – великий позор.
Кстати, по поводу масштабов жертв. Все идет к тому, что западный культурный проект видит в будущем только один «золотой миллиард» вместо ныне здравствующих восьми. Интересно, приговоренные к исчезновению семь миллиардов будут записаны на счет жертв инклюзивного капитализма или в какую-нибудь иную графу? Например, их можно включить в цену, которой достигается бессмертие «бриллиантовых миллионов». «Великая перезагрузка» также требует жертв, не так ли? Великая перезагрузка – великие жертвы, нет?
Понятно, что всегда найдутся несклонные к объективности люди, по тем или иным причинам желающие принизить роль России или унизить ее. Наш ответ этим людям таков: далеко не все страны, континенты и цивилизации оказывают влияние на выбор пути человечества; Россия совершенно определенно причастна к самой номинации «внести вклад в определение пути человечества». Пушкин и Л. Толстой феноменальны не только сами по себе, не как отдельно взятые величины; они приложили руку к тому, чтобы «внести вклад в определение пути человечества» от имени России, они причастны к ходу истории. Нашу судьбоносную, хотя и злосчастную революцию следует рассматривать также не саму по себе, как отдельное «неуклюжее» историческое событие, а как фрагмент судьбы России и истории человечества.
В революции была историческая и культурная целесообразность. Мы были первыми. И это навсегда. Как с космосом. Кстати, Октябрьская революция – это и есть прорыв в гуманитарный космос.
Что касается «Великой перезагрузки», то ее культурная легитимность весьма и весьма сомнительна.
Великая Октябрьская социалистическая революция – первая сакральная жертва Великой перезагрузки. Это никого не настораживает?
Какой методологической мерой предлагаем мы постигать величие Великой Октябрьской социалистической революции?
Мерой личности. Мерой персоноцентризма.
Древняя Греция оказалась колыбелью аристократии и демократии как моделей социального устройства (или элементов социальной конструкции, или социальных инструментов). Идеи эти сработали. Мы пожинаем их плоды.
Россия оказалась колыбелью такого типа социума, где справедливость должна достигаться через развитие личности. Увы, пока не получилось. Но первый шаг был сделан.
Древняя Греция и Россия – равновеликие площадки с точки зрения «внесения вклада в определение пути человечества».
Когда-нибудь это должно быть оценено по достоинству, должной мерой.
Скорее всего, это произойдет тогда, когда мы станем оценивать историю, исторические события и феномены с позиций персоноцентризма. С позиций массива больших данных (что мы и попытались сделать). У нас получилось: Россия не просто большая страна; это великая страна. Мавзолей – символ величия.
Говорим Россия – подразумеваем персоноцентризм. Пока в общественном сознании эта связь (Россия и персоноцентризм) не закреплена. Потому что Россия мечется между ценностями индивидоцентризма (ценностями западной цивилизации, «свобода = деньги») и персоноцентризма («счастье») как своей цивилизационной родословной.
Свобода-Д vs счастье. Что выберет Россия? Что сделает ее великой?
Мы ведь говорим о формуле величия, ни больше ни меньше.
Страна + персоноцентризм = величие.
Что может быть в нашем лучшем из миров более престижным и значительным?
В этой связи хочется вернуться к тезису «мы были к этому не готовы, причем не готовы совсем немного по историческим меркам», к тезису о несвоевременности Революции.
Думаю, у нас есть все основания полагать, что Революция была именно своевременной. Она могла состояться только там и тогда, где и когда состоялась. Иных шансов на подобную Революцию у человечества не было. А Революция во имя личности необходима: она символизирует (пусть и весьма причудливо, совсем неоднозначно) персоноцентризм как тренд мировой истории (который был завуалирован под тренд социоцентризма).
Народ к Революции справедливости всегда готов.
К Революции оказались не готовы сильные мира сего. Элиты.
Их историческая месть – забыть Нашу Революцию как кошмар. Стереть ее из памяти людей. Благо существующие информационные технологии позволяют это делать с надеждой на успех.
Впору реабилитировать Октябрьскую революцию, которая репрессировала ни в чем не повинную значительную часть народа, как жертву индивидоцентрических репрессий.
После Ленина верхушка правящей элиты обнаружила свою неготовность принять социализм, реальный социализм (со всеми его трагическими социальными перекосами) как первую стадию коммунизма. Сталин был готов? Непонятно. Социализм был для него инструментом, предлагаемыми историческими обстоятельствами, которые он не в силах был изменить. У него не было выбора, это так. Когда ты внутри стихии, выбор невелик. Но был ли он социалистом? Коммунистом? Был ли он плотью от плоти стихии? Был ли он поборником «культа личности» в нашем, персоноцентрическом понимании?
Большой вопрос. Думаю, ответ будет очень и очень противоречивым. Едва ли Сталина интересовала какая-то личность.
Он был патриотом великой страны, но он не был патриотом социалистических идей как прообраза идей персоноцентрических. Он был готов взять на вооружение все то, что могло сделать страну великой и могучей. Сильной. Способной победить капитализм. Но ведь цель персоноцентризма – вовсе не победа над капитализмом и смена общественного строя; цель – счастье людей.
Поэтому Сталин не стал персоноцентрическим авторитетом. Пушкин стал, а Сталин – нет. Сталин стал символом противостояния капитализму, «соревнования двух систем», и, поскольку само существование России (СССР) было связано с социализмом, И. В. Сталин, Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР, разгромившего объединенные силы Запада в Великой Отечественной войне, стал символом патриотического отношения к своей стране.
Но победа в Великой Отечественной войне не означала победы над капитализмом. Ровно наоборот. Вот почему «культ Сталина» так быстро развенчали.
Сталин как патриот и спаситель Отечества – это история запомнила.
Сталин как великий гуманист – это под большим вопросом.
Можно сказать, что СССР с самого первого дня своего существования последовательно шел к победе капитализма и либерализма – иначе сказать, к отрицанию социализма, символом которого он стал. СССР был «отсталой страной» в том смысле, что отставал от «передовых» капиталистических держав, не понимая того, что «передовые» страны являются отсталыми в деле построения справедливого общества.
Вожди Союза не отдавали себе отчет в том, что в СССР вполне реально создать условия для мощного культурного рывка вперед. «Впереди планеты всей» стало пустым лозунгом, а могло стать прямым руководством к действию.
Бытовало мнение, что капиталистические страны – потребительский рай, изобилие товаров и услуг! – гораздо ближе к социализму и коммунизму, нежели страна победившего социализма. Дескать, капитализм делает больше для простого человека, чем социализм. Это был миф, выгодный капитализму. Капитализм никогда не вел, не ведет и не может вести к справедливому обществу. Он ведет к порабощению большинства, ибо деньги, власть и контроль над ресурсами у меньшинства, у элиты.
Только ленивый при социализме не говорил о неэффективности социализма – имея в виду неэффективность в деле построения капиталистического, индивидоцентрического общества, общества комфортного потребления. «Отсталость» социализма (экономическая) стала для либеральной советской интеллигенции общим местом. Быть патриотом советской страны и социалистического строя стало дурным нелиберальным тоном.
По сути, социализм как модель мироустройства, как источник энергии идеалов предали. Испугались, получив в руки небывалый инструмент могущества и ответственность. Гуманистический ресурс социализма просто не видели и не развивали. Достижения и, главное, возможности социализма измеряли мерками капитализма, экономическими показателями. Фактически мерой всех вещей сделали деньги. Социализм был только вывеской – вывеской стыдливого, и потому неэффективного загнивающего капитализма.
Точнее, социализм был оборотной стороной капитализма.
Страну неуклонно, если не планомерно, вели к развалу – то есть к реваншу и расцвету «настоящего» капитализма. К новым свершениям. Поражение социализма было только делом времени. Что такое хрущевская «оттепель»?
Открытое движение туда, где теплее и сытнее, – от «зимы социализма» в сторону «весны капитализма».
При Брежневе уже вся страна облизывалась, глядя на витрины «загнивающего» капитализма. Маски были сброшены.
Безыдейный и мелкомасштабный Горбачев унизительно для великой страны завершил то, к чему страна шла если не с первого дня провозглашения социализма, то с 5 марта 1953 года (дня смерти вождя Сталина) однозначно.
У элит не было понимания, зачем нужен социализм и что с ним делать. Дело не в народе, который якобы оказался недостоин социализма; дело в управлении, в умении все начинания и проекты доводить до формата идей. Стране не хватило культуры: культуры управления, культуры мышления, аналитической культуры, идеологической культуры. Культуры!
Социализм – это детище культуры: вот чего не поняли озабоченные властью вожди. Сделав акцент на идеологии и противостоянии, они упустили из виду прагматизм и здравый смысл.
С миром надо говорить на его языке. С народом так и не сумели заговорить языком социализма. Говорили о потреблении на душу населения, о перспективах материального изобилия – а надо было говорить о потребностях ума и души.
Можно ли считать СССР страной упущенных возможностей?
Однозначно ответить на этот вопрос, пожалуй, невозможно. Мы имеем сильный исторический аргумент: страна распалась, минусы социализма перевесили его плюсы. Взвешивание исторических вероятностей – в пользу проигравших, в пользу бедных, как говорится.
С другой стороны, мировая история тоже упустила шанс не довести дело в отдельно взятой стране до социализма. Не было бы СССР – и говорить было бы не о чем. Но СССР был. И разговоры о том, что плохой и неубедительный СССР выиграл у великолепного коллективного Запада Великую Отечественную войну и гонку в космосе, – это тоже разговоры в пользу проигравших (в пользу победивших в холодной войне).
Сослагательное наклонение работает как против коммунистов, так и против антикоммунистов.
Как бы то ни было, миф об СССР, отражающий дух и настрой народа, именно таков: это была страна колоссальных возможностей.
Реальный капитализм с его отсутствием перспектив для простых людей, не входящих в элиту, заставляет народ воспринимать СССР как потерянный рай, как страну упущенных персоноцентрических возможностей.
Сегодня, стыдливо не заметив столетний юбилей Великой Октябрьской социалистической Революции, мы делаем попытки осмысления ее итогов. У нас появляются идеи – постфактум. В народе это называется «задним умом крепки». На самом деле это не так уж и плохо. Если мы способны анализировать и делать выводы – дело Революции не пропало даром.
Итак, история социалистической России – это история дрейфа к капитализму, либерализму и посткапитализму («инклюзивному капитализму»). Деньги победили. Социализм устами наших либеральных «партнеров» был объявлен «империей зла» и ошибкой истории.
Только чем больше его проклинают и объявляют ошибкой и заговором, тем больше он превращается в светлый миф. Почему?
Потому что социализм и справедливость, социализм и возможность счастья для всех – это стороны одной медали. С этим ничего поделать невозможно.
А вот капитализм и справедливость, капитализм и счастье – это антиподы, и это тоже реальность.
История социалистической России – это история не про предательство; скорее, это история про то, что происходит, когда в руках людей оказывается волшебная палочка, которой они не в состоянии пользоваться.
Сегодня мир поделен на два лагеря: либералов (решительных капиталистов, стремящихся довести дело до логического конца, до тоталитаризма и цифрового рабства) и консерваторов (нерешительных капиталистов, не готовых расстаться со своими принципами, традициями, в том числе с принципом справедливости). Последние в шоке. Они оказались не готовы к тому, что их обожаемый индивидоцентрический капитализм показывает такой хищный, бесчеловечный оскал.
Капитализм как инструмент расчеловечивания: разве об этом они мечтали?
Одна надежда на умных людей.
Но они капиталистов в принципе не жалуют. Капитализм с человеческим лицом для них – это химера; если с человеческим лицом – значит, не капитализм.
Революция прошла, а идея социальной справедливости осталась. Пока что она нетленна как социальный запрос. Не поэтому ли так раздражает передовые страны Запада Россия, допустившая у себя революцию справедливости? Допустившая нечто в принципе антикапиталистическое? Оказавшаяся самым слабым (или самым сильным?) звеном в опутавшей мир цепи капитализма?
В общем, Россия – это судьба. Говорим Россия – подразумеваем «страна, где люди ценят некоторые вещи пуще денег».
Сегодня понятно: курс на социальную справедливость – это курс на личность, на персоноцентризм.
Так во времена Ленина вопрос не ставили. Умных людей было слишком мало. Рабочих и крестьян было слишком много. О личности как о социальном ориентире почти не думали.
Сегодня умных людей больше, и они почему-то все чаще посматривают в сторону России, в сторону ее удивительной и парадоксальной истории.
И я их понимаю.
Великая Октябрьская социалистическая революция.
Великая Отечественная война.
У нас действительно была Великая эпоха. (Кстати, развал СССР наше коллективное бессознательное упорно отказывается считать историческим событием, включенным по результатам и последствиям в Великую эпоху. Люди интуитивно воспринимают развал СССР как великую катастрофу, не иначе.) И стесняться ее могут только великие либералы – мелкие люди, недостойные Великой страны, ее Великой истории и Великой культуры.
Что сделало ХХ век для России великим?
Идеалы, ставшие основой социалистической идеологии.
Что сделало идеалы Великими?
Их скрытая персоноцентрическая устремленность.
Великие идеалы = персоноцентрические идеалы.
Что и требовалось доказать.
КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Личность как мера всех вещей (человека, общества, истории, культуры) – это скрытая или явная ориентация наперсоноцентризм (на высшие культурные ценности как основу экосистемы). Такая ориентация порождает великие идеалы.
Великая Октябрьская социалистическая революция была не только революцией социальной, но и в какой-то мере персоноцентрической: она была совершена не только в интересах класса рабочих и крестьян, но и в интересах личности (категории внеклассовой).
В качестве «революции упущенных возможностей», ориентированной на великие идеалы персоноцентризма, Великая Октябрьская революция стала самой значительной исторической вехой на пути человечества к персоноценризму.
Великая Отечественная война, по сути, была выиграна за счет великих идеалов, оформившихся в Великую революцию.
Вместе с окончанием культа великих идеалов ушла в небытие и великая эпоха.