Нынче считается, что способность влюбляться естественна и универсальна — а также пассивна. (Любовь может нагрянуть; настигнуть.) И все-таки бывали целые периоды, когда возможности влюбляться не существовало. По сути, чтобы влюбиться, надо иметь возможность — или хотя бы кажущуюся возможность — свободного активного выбора. Каков выбор любящего? Его выбор — весь мир (всю свою жизнь) променять на возлюбленную. В возлюбленной сосредоточены все возможности мира, а значит, содержится воплощение всех его собственных потенций. Для влюбленного его возлюбленная лишает мир (в котором ее нет) надежды. Строго говоря, состояние влюбленности есть настроение, которое сохраняется до тех пор, пока оно носит бесконечный характер, простирается дальше звезд; однако оно не способно развиваться, не меняя своей природы, а потому недолговечно.
То, что возлюбленная и мир равносильны друг другу, подтверждается сексом. Заниматься любовью с возлюбленной, субъективно говоря, означает обладать миром и отдаваться ему. В идеале то, что остается вне этого переживания, — ничто. Смерть, разумеется, находится внутри него.
Это всколыхивает воображение до самых глубин. Хочется весь мир задействовать в акте любви. Хочется заниматься любовью с рыбами, с фруктами, с холмами, с лесами, в море.
А это, сказал Эрнст, «метаморфозы! Так почти всегда бывает у Овидия. Возлюбленная превращается в дерево, ручей, холм. „Метаморфозы“ Овидия — не поэтические выдумки, на самом деле они — о взаимоотношениях мира и влюбленного поэта».
Я заглянул ему в глаза. Они были бледны. (Они были неизменно влажны от усилий, прилагаемых, чтобы видеть.) Они были бледны, словно некий голубой цветок, обесцвеченный солнцем до беловато-серого. И все же, несмотря на их влажность и бледность, в них по-прежнему отражался тот свет, что их обесцветил.
— Страстью всей моей жизни, — сказал он, — была Лу. У меня было много романов. Часть из них — в этом отеле, в мою бытность студентом здесь, в Граце. Я был женат. Со всеми остальными женщинами, которых я любил, у нас шел спор, разговор о наших различных интересах. С Лу никакого разговора не было, поскольку интересы у нас были одинаковые. Я не хочу сказать, что мы никогда не спорим. Она выступала за Троцкого, когда я все еще был сталинистом. Но наш интерес, лежащий подо всеми нашими интересами, — отдельная статья. Впервые с ней познакомившись, я сказал «нет». Очень хорошо помню тот вечер. Я понял тут же, как только ее увидел, и сказал себе «нет». Я понял, что, если у нас будет роман, все прекратится. Я никогда не полюблю другую. Я буду однолюбом. Я думал, что не смогу работать. Мы только и будем делать, что заниматься любовью, опять и опять. Мир никогда уже не станет таким, как прежде. Она тоже поняла. Перед тем как вернуться к себе в Берлин, она спросила меня очень спокойно: «Хочешь, я останусь?» Я сказал: «Нет».
Лу вернулась из магазина, принесла оттуда какие-то сыры и йогурты.
— Мы сегодня часами говорим обо мне, — сказал Эрнст, — о себе вы не говорите. Завтра поговорим о вас.
По пути из Граца я заехал в книжный, найти для Эрнста какие-нибудь стихи сербского поэта Миодрага Павловича. В тот день в разговоре Эрнст сказал, что стихов больше не пишет и не видит в поэзии смысла. «Может, это мое представление о поэзии устарело», — добавил он. Я хотел, чтобы он прочел стихи Павловича. В машине я отдал ему книгу. «Она у меня уже есть», — сказал он. Но положил руку мне на плечо. В последний раз без страдания.
Мы собирались поужинать в кафе в деревне. На лестнице у своей комнаты Эрнст, шедший позади меня, вскрикнул, внезапно, но тихо. Я тут же обернулся. Он стоял, прижав обе руки к пояснице. «Сядьте, — сказал я, — прилягте». Он не обратил на это внимания. Он смотрел мимо меня вдаль. Внимание его было там, не здесь. В тот момент я решил, это потому, что ему очень больно. Но боль, казалось, быстро прошла. Он спустился по лестнице — ничуть не медленнее обычного. Три сестры ждали у входной двери, чтобы пожелать нам приятного вечера. Мы на секунду остановились поговорить. Эрнст объяснил, что ревматизм ткнул его в спину.
В нем чувствовалась любопытная отстраненность. Либо он осознанно подозревал, что произошло, либо эта серна, это животное, которое в нем было столь сильно, уже отправилось искать уединенное место, чтобы там умереть. Спрашиваю себя, не задним ли умом я крепок. Нет. Он уже был отстранен.
Болтая, мы прошли по саду мимо шума воды. Эрнст открыл калитку и закрыл ее, поскольку она была неподатлива, в последний раз.
Мы сидели за нашим всегдашним столиком в кафе, в общем баре. Какие-то люди выпивали. Они вышли. Хозяин, человек, интересы которого ограничивались охотой на оленя, выключил две лампы и пошел принести нам суп. Лу пришла в ярость и окликнула его вслед. Он не услышал. Она встала, зашла за стойку и снова включила эти две лампы. «Я бы так же поступил», — сказал я. Эрнст улыбнулся Лу, а потом нам с Аней. «Если бы вы с Лу жили вместе, — сказал он, — взрывоопасная была бы ситуация».
Когда принесли следующее блюдо, Эрнст не смог его есть. Подошел хозяин спросить, что не так. «Приготовлено отлично, — сказал Эрнст, держа нетронутую тарелку перед собой, — все отлично, но, боюсь, есть я не могу».
Он был бледен и сказал, что у него болит в нижней части живота.
«Поехали домой», — сказал я. Он снова, как мне показалось, — в ответ на мое предложение — посмотрел вдаль. «Нет, — сказал он, — побудем еще немного».
Мы закончили есть. Он держался на ногах нетвердо, но от помощи отказался и стоял сам. По дороге к двери он положил руку мне на плечо — как прежде в машине. Но теперь это означало нечто другое. И прикосновение руки было еще легче.
Мы проехали несколько сотен метров, и он сказал: «Кажется, я сейчас, наверное, потеряю сознание». Я остановился и обнял его. Его голова упала мне на плечо. Он дышал коротко и прерывисто. Своим левым, скептическим глазом он пристально взглянул мне в лицо. Скептический, пытливый, нацеленный взгляд. Потом этот взгляд стал невидящим. Свет, обесцветивший его глаза, исчез. Дыхание его стало тяжелым.
Аня остановила проезжавшую машину и поехала назад в деревню за помощью. Вернулась она в другой машине. Когда она открыла дверцу нашей машины, Эрнст попытался переместить ноги наружу. Это было последнее его инстинктивное движение: стремление к упорядоченности, волевому действию, аккуратности.
Когда мы добрались до дома, там уже все знали, и ворота, неподатливые, уже были открыты, чтобы мы могли подъехать прямо к входной двери. Молодой человек, который привез Аню из деревни, на плечах внес Эрнста в дом и наверх. Я шел сзади, чтобы его голова не стукалась о дверные косяки. Мы положили его на его кровать. Мы что-то беспомощно делали, чтобы чем-то занять себя в ожидании врача. Но и ожидание врача было предлогом. Делать было нечего. Мы массировали ему ноги, мы принесли грелку, мы щупали ему пульс. Я гладил его холодную голову. Его коричневые руки на белой простыне, сжатые, но впустую, казались совершенно отдельными от тела. Они словно были отрезаны манжетами. Как передние лапы, отрезанные у животного, найденного мертвым в лесу.
Приехал врач. Пятидесятилетний мужчина. Усталый, бледный, потный. На нем был крестьянский костюм без галстука. Он был похож на ветеринара. «Подержите ему руку, — сказал он, — пока я сделаю укол». Он изящно ввел иглу в вену, чтобы жидкость потекла по ней, как вода по трубе-бочке в саду. В тот момент мы были в комнате одни. Врач покачал головой.
— Сколько ему?
— Семьдесят три.
— Выглядит старше, — сказал он.
— При жизни он выглядел моложе, — сказал я.
— У него уже бывал инфаркт?
— Да.
— На этот раз шансов никаких.
Лу, Аня, три сестры и я стояли вокруг его постели. Его не стало.
Этруски не только рисовали сцены из повседневной жизни на стенах своих гробниц, они еще и вырезали на крышках своих саркофагов фигуры в полный рост — изображения мертвых. Обычно эти фигуры полулежали, приподнявшись на локте, ноги их были расслаблены, словно на кушетке, а голова и шея чутко приподняты, взгляд устремлен вдаль. Тысячи и тысячи таких резных работ делались быстро и более или менее шаблонно. Но какими бы стереотипными эти фигуры ни были во всем остальном, чуткость, выраженная в их взгляде вдаль, поразительна. Учитывая контекст, даль эта явно временнáя, а не пространственная; даль — будущее, которое мертвые излучали при жизни. Они смотрят в эту даль так, словно способны протянуть руку и коснуться ее.
Я не могу ничего вырезать на саркофаге. Но у Эрнста Фишера есть страницы, где, как мне кажется, автор писал, приняв такую же позу, достигнув сходного рода ожидания.
Над книгой работали
Издатели: Александр Иванов, Михаил Котомин
Выпускающий редактор Лайма Андерсон
Корректор Любовь Федецкая
Оформление ABCdesign
Все новости издательства Ad Marginem на сайте www.admarginem.ru
По вопросам оптовой закупки книг издательства Ad Marginem обращайтесь по телефону +7 (499) 763-32-27 или пишите на sales@admarginem.ru
ООО «Ад Маргинем Пресс»,
Резидент ЦТИ «Фабрика»
105082, Москва,
Переведеновский пер., д. 18
тел.: +7 (499) 763-35-95
info@admarginem.ru