Выступал и Берия — 7 октября. Я не буду останавливаться на его речи подробно, ограничившись несколькими замечаниями. Скажем, уже известный нам Абдурахман Авторханов пишет, что Берия-де произнес не только самую большую на съезде речь, но и что она была единственной живой речью, наполненной, впрочем, «славословиями Сталину». Но это было не совсем так, ибо как раз в речи Берии славословий не было, зато много говорилось об успехах национальных республик.
Также известный нам историк Юрий Жуков усмотрел в докладе Маленкова и речи Берии некую скрытую борьбу между «ястребом» Берией и чуть ли не «голубем» Маленковым. Однако и это, конечно, не так! Да, Берия сказал, что США «боятся мира больше, чем войны, хотя нет никакого сомнения в том, что, развязав войну, они только ускорят свой крах и свою гибель». Но из чьих же уст, если не из уст главы советского Атомного проекта Америка должна была услышать вполне уместное предупреждение относительно неуместности силовых авантюр против СССР?
Речь Берии была велика. Однако и доклад Микояна был огромен. Причем при всей его загруженности цифрами, он и сегодня читается как поэма — так соблазнительно выглядели в нем перспективы, открывающиеся в СССР не только для рядовых едоков, но и для привередливых лакомок.
Объем доклада Булганина (к слову, весьма пресного) тоже был вряд ли меньшим, чем у Берии. Да и по живости речь Берии была отнюдь не исключением. Екатерина Фурцева — тогда секретарь Московского горкома партии, выступала весьма ярко и говорила, например, так:
«О какой критике и самокритике может идти речь, скажем, в Физическом институте Академии наук СССР, где 102 работника состоят в родственных отношениях, причем часть из них находится в непосредственном подчинении друг у друга?»
Фурцева же рассказала о таком случае… 31 мая 1952 года в Министерство речного флота СССР поступило письмо из Госснаба СССР с просьбой о продвижении важного груза. 5 июня соответствующий главк подготовил ответ и передал его на подпись заместителю министра Вахтурову. Через шесть дней ответ вернулся в главк с визой Вахтурова «Освежите»…
Под смех зала Фурцева рассказывала:
— Письмо «освежили», поставили 4 новые визы и вновь направили к замминистра…
Однако Вахтуров вновь вернул его, теперь уже через восемь дней, с припиской: «Написано слабо».
— Письмо «усилили», — продолжала рассказ Фурцева, — поставили 5 новых виз, но через пять дней письмо вернулось перечеркнутым.
А 30 июня на новом варианте появилась виза Бахтурова: «Заместителю начальника главка т. Соловьеву. Мною сообщено о принятых мерах в Госснаб но телефону и письмо посылать не будем».
— Таким образом, — резюмировала Фурцева, — понадобилось тридцать дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут…
ОСОБО же я остановлюсь на первой из произнесенных на съезде речей Сталина. Нет-нет, «продвинутые» «россиянские» «историки» могут не волноваться — я не зарапортовался. Формально Сталин на съезде выступил один раз — 14 октября. Однако съезд еще до этого услышал фактически сталинскую речь в исполнении его многолетнего помощника и секретаря А. Н. Поскребышева.
На первый взгляд, речь Поскребышева была посвящена хотя и важному, но частному вопросу — необходимости укрепления партийной и государственной дисциплины. Но пусть читатель сам судит, только ли об этом говорил заведующий особым сектором ЦК ВКП(б) … И говорил ли он это сам, от себя, или его устами говорил Сталин.
Итак:
«Есть у нас, к сожалению, среди партийных и советских работников (заметим, что хозяйственные работники здесь не упомянуты. — С.К.) такие, которые почему-то уверены в том, что законы обязаны исполнять не они, а кто-то другой, а что они сами могут обходить законы, нарушать или применять их по своему усмотрению по принципу: «Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло». От такого весьма странного понимания законов всего один шаг к… преступлению… Иные руководители почему-то считают, что критиковать дозволено только своих подчиненных, а подчиненные, видите ли, не вправе критиковать свое начальство. Это… ничего общего не имеет с партийностью. Руководитель… ограждающий себя от критики, заведомо роет пропасть между собой и массами <…>.
Критика и самокритика — это мощная сила, способная делать чудеса, если ею умело пользоваться, если она применяется честно, открыто, по-большевистски. <…>.
Критику и самокритику не уважают лишь люди с нечистой совестью, это либо нарушители партийной и государственной дисциплины, либо презренные трусы, либо жалкие обыватели, недостойные носить высокое звание члена партии…»
Конечно же, сам Поскребышев ничего подобного по своей инициативе сказать не смог бы! Он ведь выступал не на районном или областном партийном активе, а на долгожданном высшем партийном собрании всего Советского Союза, перед всей коммунистической «головкой» планеты, в присутствии самого Сталина!
Поскребышев никогда и ни в чем не мог проявлять сколько-нибудь серьезной инициативы даже не в силу каких-то своих личностных качеств. Поскребышев никогда и ни в чем не мог проявлять сколько-нибудь серьезной инициативы просто потому, что если бы он однажды на это и отважился, то всё равно все сочли бы, что инициатива исходит от товарища Сталина, а Поскребышев — не более чем исполнитель.
Так что это говорил, конечно же Сталин. Но если бы это сказал он сам, то эффект был бы не только оглушающим, но и не тем, которого Сталин добивался. Ведь это было еще не всё, что сказал он устами Поскребышева, ведь дальше следовали еще более грозные, весомые и значительные слова:
«Имеются… случаи, когда некоторые вельможные чиновники, злоупотребляя своей властью, учиняют расправу за критику, прямо или косвенно подвергают подчиненных репрессиям и преследованиям (далее выделение мое. — С.К.). Но всем известно, как строго карает таких вельмож наша партия и ее Центральный Комитет, не считаясь при этом ни с чинами, ни со званиями, ни с прошлыми заслугами …»
Мог ли это сказать Поскребышев — всегда подчеркнуто скромный, подчеркнуто незаметный и подчеркнуто несамостоятельный человек — в публичной обстановке в зале, где во всем блеске и великолепии чинов, мундиров и наград был собран весь партийный цвет страны?
Нет, конечно! Говорил это Сталин. Но говорил так, чтобы при всей грозности и серьезности предупреждения оно не было воспринято как предвестие новых крупных чисток в партийно-государственном руководстве и аппарате.
Устами Поскребышева Сталин не угрожал, не пугал. Он предупреждал. Но предупреждал всерьез и, как всегда, по-сталински. То есть, во-первых, предельно сдержанно — потому он и поручил сказать то, что было сказано, другому. Во-вторых, весомо.
И можно было не сомневаться, что вся шкурная «партоплазма» — и сидящая в зале, и орудующая вне его стен — поняла Сталина верно.
ДА И КАК она могла его не понять, если Сталин говорил на эту тему уже не в первый раз. И даже не во второй… Так, 13 апреля 1928 года на совещании актива московской организации ВКП(б) он отдельный раздел доклада посвятил самокритике, сказав, в частности, вот что:
«Я знаю, что в рядах партии имеются люди, недолюбливающие критику вообще, самокритику в особенности. Эти люди… ворчат: …дескать, …нельзя ли дать нам пожить спокойно? <…> Я думаю, товарищи, что самокритика нужна нам как воздух, как вода… <…>
Лозунг самокритики получил особо сильное развитие после XV съезда партии. Почему? Потому, что после XV съезда, ликвидировавшего оппозицию, …в партии может создаться опасность почить на лаврах… А что значит почить на лаврах? Это значит поставить крест над нашим движением вперед. А для того, чтобы этого не случилось, нам нужна самокритика …честная, открытая, большевистская…»
Впрочем, это были пока что общие слова… Но Сталин далее сказал и кое-что более конкретное:
«…Наконец, есть еще одно обстоятельство, толкающее нас к самокритике. Я имею в виду вопрос о массах и вождях. … Конечно, тот факт, что у нас создалась группа руководителей, поднявшихся слишком высоко и имеющих большой авторитет, — этот факт является сам по себе большим достижением нашей партии. Ясно, что без наличия такой авторитетной группы руководителей руководить большой страной невозможно. Но тот факт, что вожди, идя вверх, отдаляются от масс… не может не создавать известной опасности отрыва вождей от масс и отдаления масс от вождей.
Опасность эта может привести к тому, что вожди могут зазнаться и признать себя непогрешимыми…»
И вот уж это вряд ли гарантировало спокойную жизнь многим из «вождей», желающих почивать не только на лаврах, но и на мягких кроватях. Хотя тогда Сталин подчеркивал, что речь идет не о смене вождей, а о том, чтобы сохранить их, «организовав постоянный и нерушимый контакт между ними и массами».
Прошло шесть лет, и 26 января 1934 года в отчетном докладе XVII съезду ВКП(б) Генеральный секретарь ЦК был уже более жестким, начав тему так:
«По части подбора людей и смещения тех, которые не оправдали себя, я хотел бы сказать несколько слов.
Помимо неисправимых бюрократов и канцеляристов, насчет устранения которых у нас нет никаких разногласий, есть у нас еще два типа работников, которые тормозят нашу работу, мешают нашей работе…»
О первом типе Сталин сказал так:
«Один тип работников — это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков. Это те самые люди, которые не считают своей обязанностью исполнять решения партии и правительства и которые разрушают, таким образом, основы партийной и государственной дисциплины. На что они рассчитывают, нарушая партийные и советские законы? Они надеются на то, что Советская власть не решится их тронуть из-за их старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы… Как быть с такими работниками? Их надо без колебаний снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом… Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож-бюрократов и поставить их на место…»