Лекарства в больнице были устаревшими, да и тех не хватало. Делая назначение, врачи честно предупреждали, что лучше купить другие, подороже, а на вопрос, почему не обеспечена больница, разводили руками. Но всё было и так ясно. Все знали, где живут, и за вежливыми улыбками врачей читали: деваться вам всё равно некуда, это же ваши родственники.
– Замечали, чем меньше государство вас обеспечивает, тем больше обращается к вашему моральному долгу? – наблюдая это, иронизировал историк. – Оно перекладывает свои обязанности на ваши плечи, а само умывает руки. Но тогда зачем оно нужно?
Мезряков рассеянно кивал, подсчитывая в уме предстоявшие расходы.
– У вас как с деньгами? – прочитал его мысли историк. – Могу одолжить.
– Спасибо, пока есть.
– Да вы не стесняйтесь, я с пенсии откладываю. А одному мне зачем…
Мезряков был тронут до слёз.
– Учту, если понадобятся.
Теперь Мезряков вставал рано. Сразу брился и, перекусив на легкую руку бутербродом, выскакивал из дома, чтобы попасть в больницу к обходу врачей. Мезряков не стал «жаворонком», его клонило ко сну, но, впервые за долгие годы слившись с городским ритмом, он испытывал какую-то бодрящую умиротворённость. Мезряков спускался в лифте со школьниками, спешившими к первому уроку, выходил из подъезда с заспанными собачниками, пересекал двор, кивая соседям, садившимся за руль припаркованных автомобилей, в магазине, где покупал еду для Лецке, стоял в очереди со старухами, которые поднимались ни свет ни заря, жалея крохи оставшегося времени, он был вместе со всеми, он стал одним из миллионов москвичей, и ему так же, как и им, было некогда думать. За неимением настоящего счастья, они тоже черпали горстями его суррогат, цепляясь за иллюзию смысла, сводившуюся к необходимости. А может, это и есть счастье? Сойти в могилу, всю жизнь не принадлежа себе. Может, счастье в отсутствии выбора, как у солдата или монаха? А те, кто жалуется на загруженность, его не осознают? Раньше бы Мезряков так обязательно подумал. Но сейчас ему было некогда. В голове у него крутились необходимые покупки, рецепты, которые надо подписать, чтобы получить бесплатные лекарства, грязное белье, отданное в стирку, свежие носки для Лецке и т. д. и т. п. Он не осознавал, счастлив или нет, ему было не до этого.
Срок пребывания в больнице истекал, через неделю зашла речь о выписке.
– Амбулаторное лечение, – бодро сказал врач. – Мы исчерпали ресурсы, теперь время покажет.
– Вам их не жалко? – выскочил за ним Мезряков.
– Кого? – удивленно обернулся врач.
– Больных.
– Всех жалеть жалости не хватит. – Врач был молод, розовощёк, его подбородок двоила ямочка. – А зачем вам?
– Тяжёлая у вас работа, я бы не смог.
Врач тронул свисавший змеей фонендоскоп.
– От меня же не жалость требуется. И потом, со временем вырабатывается здоровый цинизм, иначе рехнёшься. У вас всё?
Мезряков посмотрел в глаза.
– Скажите честно, надежда есть?
Врач отвёл взгляд.
– Надежда есть всегда.
– Но каковы шансы? Мне надо знать.
Врач снова тронул фонендоскоп.
– Что снова будет ходить, шансы мизерные. – Мезряков прикусил губу. – Впрочем, всякое бывает. В предсказаниях медицина вторая по точности наука после богословия.
Когда Мезряков вернулся в палату, на посеревшем лице Лецке появилась испуганная гримаса.
– Ку-да? – привстав, выдавил он.
Находясь ещё под впечатлением от услышанного в коридоре, Мезряков посмотрел непонимающе.
– Ку-да ме-ня? – тихо повторил Лецке.
– Ах, вот вы о чём! Домой, Антон. Вы же не хотите к жене.
Лецке откинулся на подушку. Сентябрьское солнце играло на блюдце. Мезряков нарезал сыр, дольками разложил апельсин. Лецке ел с аппетитом.
А вечером перед самым уходом Мезрякова с ним случилось истерика.
– Я не хо-очу жить! – кричал он. – Не хо-очу! И прекрати-ите разговаривать со мно-ой как с ма-аленьким! Я-то пре-ежний, а вы все теперь дру-угие, вы все, все…
Мысль зарылась в слова, ушла. Но Лецке беспомощно размахивал руками, пытаясь выразить её жестами. У него дёргалось веко, на губах выступила пена. Вбежавшая медсестра сделала ему укол.
Одного за другим в палате разместили ещё двух больных. Они не представились, молча разложили на тумбочке зубную пасту, чашку с ложкой и, отправив тапочки под кровать, уткнулись в подушку. За ужином Мезряков услышал наконец их имена, но не мог их запомнить, про себя называя одного Ивановым Первым, а другого Ивановым Седьмым. Надев наушники, делающие его похожим на марсианина, Первый, татуированный похлеще моряка, с серьгой в ухе, целые дни проводил на кровати за ноутбуком, играя в виртуальные «стрелялки», убивал вооружённых до зубов террористов или сидел в социальных сетях. Иванов Седьмой, не выходя из палаты, обсуждал производственные вопросы – что-то связанное со строительством коттеджей, так что Мезряков вскоре стал разбираться в кровлях и фундаментах, – или в больничном холле рассеянно щелкал пультом телевизора. У обоих, совсем ещё не старых, была стенокардия. Глядя на них, Мезряков думал, что они уже умерли, просто этого не замечают, что умирают не от инфаркта или аневризмы, а от тоски, безысходности и отчаяния, в которые облекается окружающая пустота, как погибают не от пули, осколочного снаряда или разорвавшейся мины, а от того, что пошли на войну. А ещё он думал, что надо жить, невзирая ни на что, особенно сейчас, когда жизнь обрела смысл – надо вытянуть Лецке, увезти его к океану, в его вьетнамский город, как он там назывался, а значит, нужно заботиться о собственном здоровье. Мезряков дал себе слово бросить курить, возобновить утренние прогулки, которые забросил после случившегося с Лецке. Жить, жить! Никогда ему так жадно не хотелось видеть солнце, вдыхать прелый осенний воздух, и сколько в этом новом, появившемся у него желании было от произошедшего с Лецке, он не отдавал себе отчёта. Только не стать калекой! А к океану можно уехать и одному, теперь, когда ему улыбнулась судьба, и он с помощью Лецке пришёл, наконец, к себе. Пробудившаяся жажда жизни мгновеньями наполняла Мезрякова животной радостью, он испытывал приливы счастья, невообразимого счастья бытия. Однако, возвращаясь в холодную постель, он снова утыкался в подушку, и ему хотелось рыдать от чудовищной несправедливости происходящего. Приняв снотворное, он забывался тяжёлым, липким сном, в который проваливался, как в болото. В больнице Мезряков не оставался без дела – перебирал у Лецке постель, взбивал ему подушку, звал медсестру, приносил из столовой обед и, каждый раз делая над собой усилие, выносил судно. Он радовался своей занятости. Она отвлекала его от мрачных мыслей. А когда Лецке засыпал, Мезряков курил со старым профессором-историком. Теперь их разговоры так или иначе сводились к политике.
– Скажите честно, с уходом президента ждёте перемен? – спросил Мезряков.
– Что вы! Я их стольких перевидал. Надеяться на улучшение в России – всё равно, что ожидать иной развязки в одном и том же фильме.
Лицо старика растянулось в едкой ухмылке.
– И я ничего не жду. Но отчего всё так устроено?
– Как отчего? Не любим ближнего, не любим себя. Знаете, на путешественников во все времена московиты производили впечатление угрюмых и нелюдимых. А нелюдимы – нелюбимы. – Взяв в горсть, сосед погладил редкую бороду, выпиравшие суставы обтянулись кожей. – У нас правит либо один крупный мерзавец, либо множество мелких. Так тянется испокон веку. При этом кто же за власть? Все понимают, что она ужасна. Москвичи её и не поддерживают, при случае понося. Но они всегда против тех, кто против неё. Диалектика, черт побери! – Старик рассмеялся. Но Мезряков его не поддержал. – А знаете, что такое наша демократия? На месте для пассажира встроили игрушечный руль: крути – и будь доволен!
Мезряков мотнул головой.
– И не дай бог всучить нам настоящий руль!
– Так мы от него шарахнемся. Что с ним делать?
Теперь рассмеялись оба.
– Или вот свобода слова. Зачем она нам? Читать наши газеты – значит оскорблять алфавит. Свобода слова не означает свободы мышления. И узколобые филистеры любят молоть языком, и женщины судачат на кухнях, и дети повторяют всякую чушь. Свобода слова нужна, чтобы заболтать истину. Согласны?
Мезряков кивнул.
– А в бунт русский верите? В бессмысленный и страшный?
Мезряков пожал плечами.
– Он, конечно, случается, раз в сто лет, выпадая на долю одного поколения из четырёх, но больше им пугают. Народ, как бульон в кастрюле, включить газ – бурлит, увернуть – затихает. А вентиль всегда в руках мерзавцев. Но сказка про бунт полезна – приятно думать: «Ах, какие мы грозные!». Помогает раболепствовать. Но что-то я разжабился.
Мезряков затушил окурок.
– Мы спелись. А как по-другому? У нас много свободного времени, и в этом наша трагедия. Американец спешит деньги сделать, европеец в своём доме править, а нас от всего отлучили. Вот и остаётся языками чесать, друг другу что-то доказывая.
– Хоть душу отвести, – кивнул старик, всё ещё пребывая в своих мыслях. – И всегда так было, а сейчас, когда всё валится, и подавно. – Он тронул лоб. – Вот вы, еврей, заметили, конечно, как поднял голову антисемитизм. Ужас! Даже меня, старого юдофоба, коробит. – Он широко улыбнулся. – Хочется крикнуть: «Православные, вы ополоумели!». Но бесполезно! Здесь веками мерещатся протоколы сионских мудрецов. А у самих… Э, да что говорить!
Он махнул рукой. Мезряков предложил сигарету. Закурил сам.
– Не любите, значит, свой народ? – вспомнив толстого патриота, спросил он.
– Почему, люблю. А куда деваться?
Но Мезряков уже вошёл в роль.
– Земля большая. Может, сменить страну проживания?
Старик на мгновенье оторопел.
– Что вы имеете в виду? – растерянно спросил он, повесив сигарету в воздухе. Но, заметив искорки в глазах Мезрякова, расхохотался. – Здорово разыграли, я даже испугался.
Так прошёл ещё один день. А утром Лецке промывали желудок. Сосед обнаружил его хрипевшим, с пеной у рта. Откуда он взял таблетки? Скопил, чтобы выпить все сразу? Уговорил медсестру? Это осталось тайной. Мезряков был вне себя. Он подозревал жену Лецке – его смерть избавляла её от хлопот, связанных с разводом. К тому же вдовой быть почётнее, и можно стричь купоны, играя на сострадании. Да-да, таблетки скорее всего принесла она. Больше некому. Конечно, не для того, чтобы муж с их помощью ушёл из жизни, это было бы уже слишком. Просто хотела, как лучше, чтобы он лишний раз не клянчил у медсестры. Конечно, из благих побуждений она сунула под подушку целую пачку снотворного. Испытывал ли Мезряков раньше по отношению к ней чувство вины? Разве самую малость. А после случившегося испарились даже его остатки. Мезряков был готов её убить.