– Неудачник!
Жена чувствует, что проиграла, и от этого кричит ещё громче.
– Жалкий, ничтожный лузер!
Но молчание незнакомца действует сильнее. Его слышно на улице.
– Неудачник? – Пауза выдержана до конца, выжата до последней капли. – А кто это? Разве есть эталон для сравнения? Или все знают, кто такой успешный? Счастливый? – Град вопросов подавляет последние очаги сопротивления. Можно продолжать не спеша, назидательно, не поднимая глаз, водя пальцем по страницам, будто вычитывая в книге. – Слово «лузер» пришло из Америки, когда там было много земли, много свободы, масса возможностей, так что только ленивый не мог себя прокормить. И отношение к таким было оправдано. Теперь это в прошлом. Но оскорбление осталось, эта пустая оболочка кочует по континентам вместе с Голливудом, его используют, привнося свой смысл. А какой, неведомо.
Лекция окончена.
Незнакомец захлопывает книгу.
С такой же силой, как Обушинский захлопнул бы дверь. Он ещё бросает на прощанье, Устину кажется, совсем не к месту: «Господь создал людей разными, но его величество доллар всех уравнял».
О, Устина, жар моих чресл! Недосягаемая, ты никогда не будешь в моих объятиях, ты та, которой нет. Кто-то звал тебя Дульсиней, Маргаритой или Еленой. Это ты качала страусовыми перьями, твою улыбку срывали, вышибая соперника из седла, это за тобой приплывали корабли, список которых долог, как ночь. Каждый ждёт тебя, как еврей – мессию, спасаясь своей выдумкой. О, Устина, олицетворённая мечта, которая сопровождает нас вместе с ксантиппами, примеряющими нам венец мученичества, делающими из семейной жизни пропуск в рай.
Я люблю тебя!
И ненавижу.
Разве моя страсть преступна?
Воскресное утро, я ещё валяюсь и, зажмурившись, слежу за прыжками по стенам солнечных зайчиков. Жена вошла без стука, без приветствия. Делает вид, что боится меня разбудить. Повертевшись перед зеркалом, нацепила платок.
– Пойдёшь со мной в церковь?
Голос безнадёжный, пробует на всякий случай.
Я качаю отрицательно.
– Сегодня красивая служба, воскресенье – малая Пасха.
Разуверившись в моей религиозности, она взывает к эстетике. С тем же результатом. Разве только теперь добилась от меня разжатых губ:
– Нет.
Пожав плечами, она медленно, точно надеясь, что я передумаю и брошусь её догонять, закрывает дверь. Но я не передумаю. Я занят тем, что рассуждаю. Монотеизм, политеизм. Бог один, богов много. У бога нет имени, кроме тайного, у него бесконечное множество имён. Всё это разделение слишком человеческое, как и сам счёт: раз, два, три… Размышляя о Боге, я всегда представляю его в виде нескольких пятен, как на картинах пуантилистов, почему нет, если он непостигаем, почем бы ему не иметь и такую форму, но тогда возникает вопрос: он каждое из пятен, или их сумма? Их много или он один? А если Бог – делящаяся амеба? Можно бесконечно ломать копья по поводу того, в какой момент – если для Бога есть время – он один, а в какой удваивается. Нет, похоже, божественная идея порочна, хотя, надо признать, заманчива. Впрочем, я много умничаю, а значит, как говорит жена, чего-то не понимаю. Возможно, это так. Жена всегда права. Её гонит в храм страх смерти. А меня томит и пугает отсрочка, оттяжка неизбежного, но смерть, как сказал один безумный немец, достаточно близка, чтобы её бояться. И это меня успокаивает. Мы с ней совершенно разные, даже в этом у нас разные механизмы защиты. Хотя почему «даже», это определяющее…
Вестниками осени, как всегда для Устина, становятся ошалелые осы, они залетают в окна и, прежде чем вырваться, долго бьются о стекло. Устин слушает их сонное жужжанье, совсем не грозное, скорее испуганное, и решает, последовать ли своему обычному времяпрепровождению по выходным или сделать перерыв. Наконец, он загадывает, если очередная оса не вылетит, пока он сосчитает до десяти, то придумает для себя какую-нибудь иную забаву. Насекомое улетело на «семь». Нацепив брюки, Устин трогает в зеркале небритую щетину, кривится, собираясь её сбрить, потом машет рукой. Холодильник почти пуст, проглотив на ходу бутерброд, он решает запить его в клубе. По дороге туда Устин размышляет о том, что такое время. «Время, – думает он. – Время, время…» Он напрягается изо всех сил, предполагая, что время – это движение, без которого оно исчезает, но дальше этого не идёт, и постепенно его мысли путаются, а мозг, буксуя, скатывается на рифмы: время, бремя, стремя, вымя…
Хозяин клуба кивает Устину, как старому знакомому, и в его взгляде читается: «Как всегда?» «Как всегда», – повторяет вслух Устин, заходя в тёмный кабинет. Он находит любовников там же, где и оставил – время, время, что такое время? опять мелькает у него, – посреди смятой постели и перевёрнутых подушек. Обушинский уже достиг крайней точки и через мгновенье, истощённый, в изнеможении валится на спину. Пусть у Обушинского будут усы. Да, пусть у него непременно будут усы, окольцовывающие рот, чёрные, как лапки жука-носорога. Они шевелятся, ходят вверх-вниз, расступаясь перед словами, которые извергает рот, и тогда кажется, что жук ползёт.
– Расскажи о себе? – просит Устина.
– О себе?
– Ну да. Есть ли у тебя знакомые, друзья?
– Были.
Обушинский глядит в потолок, точно видит там картины своего прошлого, а потом хрипловатым голосом рассказывает историю о дружбе. Он не торопится, не выпускает мельчайших подробностей, что делает рассказ скучноватым, но Устине некуда спешить, и она слушает с нескрываемым интересом. Да, конечно, это не праздное любопытство, ей важно всё, что касается любимого человека. Но Устину не обязательно питать к Обушинскому нежных чувств, он, как опытный журналист, сокращает рассказ, передавая его в общих чертах, оставляет лишь скелет его сюжета. Про себя Устин назвал его «Третий всегда лишний».
Вот он:
Трое отправились на выходные в соседний город, чтобы весело провести время. В поезде двое уговорили третьего пойти в вагон-ресторан, отметить встречу, поднять бокалы за предстоявший отдых. Они провели там несколько больше, чем следовало, при этом третий пил рюмками, а двое – бутылками. Это имело следующие последствия. У двоих вышли почти все деньги. Двое набрались до положения риз. Так что на станции третьему пришлось тащить их на себе. Он направился на набережную, рассудив, что у реки двое протрезвеют быстрее. Ну, не бросать же их, в самом деле! Пока двое храпели на лавочке, третий охранял их сон. Так пролетел день. К вечеру двое пришли в себя, а на набережной начались гуляния. Это в свою очередь имело такие последствия. Очухавшись, двое затянули песни, что привлекло внимание женщин, державших друг друга за руку у железной ограды вдоль реки. Двое не преминули с ними познакомиться. Все пятеро двинулись вдоль ограды, а когда та кончилась, двое отвели третьего в сторону.
– Пойми правильно, нас двое, женщин двое, к тому же ты женат.
– А вы разве нет?
– Мы другое дело, мы давно на грани развода. А у тебя крепкий брак, зачем же тебе изменять?
Рассуждения были здравыми, и третий согласился.
– К тому же ты наш друг, – похлопал его по плечу один из двоих.
– Мы все друзья, – поддержал его другой.
В результате двое вернулись к ограде, а третий пошёл в город. Побродив по кривым переулкам, где фонари крутили его тень, как стрелку компаса, он проголодался и стал искать ресторан. Выбрав недорогой, сел у окна, сделал заказ и в ожидании, когда подадут, смотрел на уличных прохожих. Тут ему позвонили.
– Такое дело, брат, женщины хотят прежде поужинать, а у нас деньги кончились. Выручай!
Двое дышали в трубку.
Третий стал шарить по карманам.
– У меня самого не так много.
– Ничего, хватит. Ты где?
– В ресторане.
– Прекрасно, закажи ещё на четверых.
– Может, мне потом уйти?
В голосе третьего звучала ирония. Но она осталась незамеченной.
– Ты сам заговорил, мы бы не решились… Ты настоящий друг, но прежде расплатись. А деньги мы дома вернём.
Третий растерялся.
– И куда ж мне деваться?
– Сними пока номер, надо же где-то ночевать.
Выйдя из ресторана, третий купил пару бутербродов и, жуя на ходу, пошёл искать гостиницу. В номере он посмотрел телевизор, разобрал постель и уже почистил зубы, когда его снова настиг звонок.
– Крайне неудобно, ты и так столько сделал, – сказал один из двоих, – но войди в положение. У женщин свои обстоятельства, к ним нельзя, а вести их некуда. Не погуляешь часика два?
– Столько усилий, и всё напрасно? – взял трубку другой. – Тут дело принципа.
Так третий провёл ночь на вокзале в зале для ожидающих. А первым же поездом уехал.
«Как ты мог? – при встрече обиделись двое. – Нам же не на что было вернуться, пришлось занять у женщин…»
Перевернувшись на живот, Устина потянулась за сигаретой.
– Этим добродетельным идиотом был ты?
– Я. Но не торопись с приговором. По-твоему, надо было вернуться домой после вагона-ресторана? Или когда отвадили от женщин? Где, считаешь, была допущена ошибка?
– Когда согласился с ними поехать. Кстати, у тебя есть жена?
– Была. До встречи с тобой у меня всё – было.
Комплимент получается сомнительный, оба хохочут над его двусмысленностью.
О, Устина, свет очей моих!
Твой смех – бальзам на мою душу!
Я буду любить тебя вечно, потому что неудовлетворённое желание не иссякает!
Целый день Устин трудится над заказной статьёй. Она посвящена истории, ее предварительное заглавие «Феодализм с Интернетом», но хозяин-барин, и редактор может его изменить. Устин к этому готов. Для него это всего лишь хлеб. Можно было бы удовлетвориться черновиком, но Устин, проклиная себя, корпит над каждым предложением. В статье утверждается, что история склонна к повторениям и любит возвратные ходы – мысль сама по себе не нова, но как же было без вступления, – а её оригинальность состоит в сравнении современности и Средневековья, между которыми проводится параллель. Современность – это, по мысли Устина, те же Тёмные века, на новом витке, цивилизация обретает прежние черты, примеряе