– Это ты?
Нелепая формулировка всех говорящих по телефону.
– Я.
– А это я.
Голос был знаком, но Устин его не узнавал. Высветился номер его бывшей квартиры. Но там давно жили чужие.
– Звонишь из дома?
От растерянности Устин сморозил глупость.
– Нет, у меня только квартира!
Шутка была плоской. Но это была его шутка. И смех, сопровождавший её. Много раз Устин слышал его внутренним слухом. Много раз ему улыбались в ответ. И его обожгло чувство давно виденного: обои с чередующимися всадниками, столетник на подоконнике. Он представил, как собеседник ходит маятником между узким, заиндевевшим окном с перильчатым балконом и книжными полками. Перекрученный телефонный шнур лезет под ноги змеиными кольцами. Было слышно, как вдалеке работают отбойные молотки.
– Не прекращают даже на Рождество?
– Чёртово шоссе! К лету обещали закончить.
– А закончат только к следующему. Когда ты получишь диплом. Если не ошибаюсь, журналиста?
Вопрос пропустили мимо.
Ну, конечно, ему хочется большего! Он мечтает стать писателем.
– Летом поеду к морю, – неожиданно поменял он тему. – С Платоном.
– Грудиным? – механически уточнил Устин.
– Ну да.
С суеверным ужасом Устин посмотрел на телефон.
– А ты куда поедешь?
Устин замялся. Теперь пришла его очередь промолчать. Но от молодости так просто не отделаться.
– Любишь путешествовать?
– Не очень.
– Ты странный.
Устин опять увидел его: подпёр спиной стену, затушил в пепельнице окурок.
– Ты куришь? А я вот бросил…
Он и не спрашивал. Разговор не клеился, и от этого оба испытывали неловкость.
– Хочешь анекдот? – скучно предложил он.
– Нет.
– Ты, правда, странный.
Устин силился вспомнить этот разговор. Напрасно. Тот, кто его устроил, позаботился стереть его в памяти.
– Ты помнишь детство?
– Смутно.
– А я будто вчера… А школу?
– Это было давно. Мне уже двадцать.
Похоже, он ещё вёл счёт от рождения!
– А ты чем занимаешься?
Ему безразлично, но он вежливый.
– Сам не знаю. Добываю хлеб насущный.
– Это скучно. Попробуй всё бросить.
– И засесть за роман?
Устин знал, куда ударить. Но он не раскрылся. И всё вышло наоборот.
– Ах, ты пишешь! – раздался звонкий смех. – Писатели всё-таки большие пройдохи. Их уже давно нет на свете, а люди продолжают смеяться над их шутками и плакать над их вымыслами. Это продлевает им жизнь.
Повисла пауза. Он торжествовал, выстроив такое длинное предложение.
Луна равнодушно катилась меж звёзд. Ничего удивительного, подумал Устин, однажды каждому доведётся встретиться с собой. А может, это сон? Версия показалась Устину убедительней сигнала, заблудившегося во времени.
– Мать давно видел? Как она?
– Хорошо. Недавно ходили к отцу на кладбище, в годовщину смерти.
Значит, через полгода она умрёт, и он будет мокнуть под дождём на могиле родителей. Людей соберётся немного, из его друзей придёт лишь Платон Грудин. На прощанье он крепко пожмёт руку, хотя обнять не решится.
– А ты бы хотел знать будущее?
– Я и так знаю. Оно будет не таким, каким представляется.
– Это же относится и к прошлому, – машинально пробормотал Устин.
К чему всё это? Юноша уверен, что перевернёт мир. Стоит ли его разочаровывать? Пересказав прошлое, Устин мог бы поведать ему будущее. Но зачем? Всё равно ничего не исправить! Они были тенями, которые ложились в противоположных направлениях, потому что их общее «я» освещалось разным солнцем – на восходе и на закате.
– И как тебе это? – вдруг сказал он.
– Что?
– Жить после истории. В безвременье.
Он произнёс это с той безысходной интонацией, которая отличает человека мыслящего от просто образованного.
Устин растерялся. Откуда ему знать? Нет, это точно сон.
– Ладно, не отвечай, я догадываюсь Он зевнул.
Паузы становились всё продолжительнее. Они изматывали больше, чем слова.
Устин бесконечно устал. Если верить часам – каким? – они говорили уже полчаса, но по-прежнему оставались чужими. Чувствовалось, что и человеку, бывшему когда-то Устином Полыхаевым, было не по себе.
– С Рождеством.
– И тебя.
Но он уже положил трубку.
Шар безысходно вращался. Устин сидел в кресле и неотрывно смотрел на свою детскую фотографию.
Да, это был Обушинский.
А почему бы не поверить в метемпсихозу?
Разве юность, зрелость и старость не наши реинкарнации?
И почему тогда не брать интервью у самого себя?
Например так.
Устин Полыхаев: Скажите, сколь часто, наблюдая рассвет, вы думаете, что Земля вращается вокруг своей оси?
Полыхаев Устин: Никогда.
У. П.: А что угол между её осью и траекторией полёта составляет двадцать три градуса?
П. У.: Никогда.
У. П.: Считаете ли вы себя частью человечества? Свою жизнь принадлежащей всеобщей истории?
П. У.: Нет.
Или наоборот:
Полыхаев Устин: Скажите, сколь часто, наблюдая рассвет, вы думаете, что Земля вращается вокруг своей оси?
Устин Полыхаев: Почти каждый раз.
П. У.: А что угол между её осью и траекторией полёта составляет двадцать три градуса?
У. П.: Очень часто.
П. У.: Считаете ли вы себя частью человечества? Свою жизнь принадлежащей всеобщей истории?
У. П.: Конечно. А разве может быть иначе?
Человек – это набор субличностей, они сосуществуют, как профили одного интернетовского аккаунта.
Поэтому интервью может выглядеть и так:
Макар Обушинский: В чём состоит, по-вашему, назначение государства?
Устина Непыхайло: Чтобы делать нам гадости и пить нашу кровь.
Устин Полыхаев: Странный вопрос. Государство существует для того, чтобы вить из нас верёвки. И только для этого.
М. О.: А что бы вы сказали мировым правителям, если бы у вас появилась такая возможность?
У. Н.: Если допустить, что они не глухие? Я бы спросила: «Господа, что вы сделали со своими народами!»
У. П.: Вероятно, ничего. Я бы не воспользовался этой возможность.
М. О.: Верите ли вы в прогресс?
У. Н.: Да, верю. Но мы ещё совсем обезьянки.
У. П.: Верю в регресс.
М. О.: Какую книгу вы бы оставили визитной карточкой человечества?
У. Н.: Трудно сказать. Каждая книга имеет свой аромат, пожалуй, оставлять придётся целую библиотеку.
У. П.: Никакую. Я бы оставил музыку.
И т. д. и т. п.
Я снова у Грудина. На приёме, как он выражается. Только теперь не лежу на кушетке с закрытыми глазами, а сижу, свесив с неё ноги так, что они болтаются, не касаясь пола. Грудин в кресле напротив с неизменным блокнотом в руках. Однако ручку не достает, давая понять, что писать не собирается. И на этом спасибо! Грудин молчит, точно знает, что я знаю о его романе с женой. А я знаю, что он знает, но делаю вид, что не знаю. Ему стыдно? Насколько может быть стыдно психиатру. Демонстрируя своё неудобство, он хочет что-то поправить? Насколько это возможно после тридцати лет знакомства. Я первый возвращаюсь к нашему разговору. Мне бы хотелось знать его мнение – нет-нет, не по поводу моего так называемого пагубного пристрастия, об этом он вполне определённо высказался уже в прошлый раз и не встретил отклика, так что не к чему повторять эксперимент, – мне бы хотелось услышать, что он скажет об Устине. Как он её находит? С психоаналитической точки зрения, переспрашивает он, закидывая ногу на ногу, чтобы выиграть время. Да, подгоняю я, беря за глотку, только речь должна идти не обо мне, а о ней. Хорошо, хорошо. Он всё понял. Машет руками, расточая ей похвалы, будто настоящей женщине, из плоти и крови, которую можно потрогать, послушать, приласкать. Он льстит моему самолюбию – мужчины или творца? – одобряет выбор, у него даже получается разыграть легкую зависть, соблюдая меру, чтобы я поверил, но не рассердился. Браво, Грудин, в самый раз! Я ценю твоё искусство. Или твою многолетнюю выдержку? Во всяком случае, теперь между нами нет тайн, мы оба приняли чужую игру – спи и дальше с моей женой. Перед уходом мне ещё хочется рассказать тебе про Обушинского, продемонстрировав его, проследить за твоей реакцией – узнаешь ли ты в нём студента, с которым когда-то ездил к морю, очень давно, ещё до моей женитьбы, до того, как профессия приучила тебя ко лжи. Но это было бы уже слишком, весы могли не выдержать, наша тайная договорённость обратиться в прах, не говоря уж о том, что это жестоко.
И я щажу тебя.
Напоследок жмём руки. Крепко, изо всех сил, оба делаем вид, что за годы между рукопожатиями – этим и тем, на кладбище, которым обменялись, на прощанье, похоронив мою мать, – в наших отношениях ничего не поменялось, что мы всё те же и можем вполне положиться друг на друга, доверив любую тайну, даже такую интимную, как ту, что делим одну женщину.
Наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки! Чтобы вести спокойную жизнь, остаётся договориться с женой, позволить ей и дальше в моём присутствии носить маску. Это будет жизнь лжеца, окружённого ложью. Надо будет убедить жену в её актёрском таланте, что, очевидно, не составит труда, доказать, что верю в её искренность, принимая маску за лицо, и это касается не только её романа с Грудинным, но и всего остального, всей совместной жизни с её каждодневным враньём, которое, благодаря молчаливой договорённости, словно по мановению волшебной палочки, превращается в правду. Мы даже можем вернуться в одну постель, которую я покинул после того несостоявшегося разговора по возвращении от Грудина, когда нёс в себе ядовитые жала его упрёков, перебравшись на диван с плюшевыми валиками, где сидел с книгой тот незнакомый ей мужчина, мы можем снова спать вместе, перемешивая дыхание и сны, каждый на своей половине, разделённые, как прежде, незримым мечом, спать вчетвером: она с Грудиным, я с Устиной. Хотя, нет, Устина займёт всю постель, как занимает всю голову. И я смеюсь. Жена не понимает отчего, но тоже смеется. Собственно, это избавляет нас от слов. Маятник со скрипом качнулся, ставки сделаны, игра принята.