В клубе Устин видит:
Обушинский и Устина по-прежнему за столом напротив друг друга.
Между ними тарелка с ещё неостывшими гренками.
Обушинский удручён.
– Всё же в бестселлерах что-то есть. Приковать внимание с первой строки, убить одним предложением сразу двух зайцев надо уметь. Мои книги не такие.
– И что?
Устина разводит руками и рассказывает утешительную историю.
– Во времена, когда составлялась «Тысяча и одна ночь», там же, на Востоке, появилась заколдованная книга…
– Хочешь побыть Шахерезадой?
– Если не против халиф.
Обушинский улыбается.
– Эту книгу, в отличие от упавшей на землю из-под престола Аллаха, по слухам сочинил сам дьявол. Правда, её авторство приписывали и одному обиженному поэту, не допущенному ко двору падишаха состязаться в изящной словесности. Причины такой неблагосклонности назывались разные – неосторожное слово, вырвавшееся у него под влиянием винных паров, стих, в котором он недостаточно прославлял мудрое правление падишаха, но скорее, на такое решение повлияло отсутствие у него связей. Но как бы там ни было, в отместку – а как ещё может отомстить поэт? – он сочинил книгу. С виду она была обыкновенная – арабская вязь, тиснённый золотом кожаный переплёт…
– Подожди, тогда же в употреблении были свитки…
– На все воля халифа, пусть будет по-твоему. Важно, однако, то, что свиток можно было читать с любого места. Открыв наугад, его уже невозможно было свернуть. Слова были подобраны так, что от них нельзя было оторваться…
– Мечта любого писателя.
– Слава богу, недостижимая. На деле выходило, что приковывая взгляд, свиток ловил читателей, как паук мух. Прочитав до конца, они переворачивали его, возвращаясь к началу, попадая в его адский водоворот! Они забывали, кто они, забывали всё на свете, содержание свитка вытесняло из памяти их прошлое, подменяло собой настоящее, а в недалёком будущем уготавливало смерть от истощения. На счету этого преступного сочинения было уже множество правоверных, когда слухи о нём дошли, наконец, до падишаха – да продлит Аллах его годы! – и он приказал доставить его ко двору. Однако отправленный на его розыски, не вернулся, угодив в его ловушку. Эта жертва переполнила чашу терпения повелителя. Топнув ногой, он приказал сжечь преступный свиток! Исполняя его волю, послали сразу двух придворных, которые, вернувшись, рассказывали, будто из огня, пожиравшего свиток, доносились голоса, похожие сразу на кваканье лягушек, свист стрел, мышиный писк, клёкот орлов, шипение змей, мычание коров, стрёкот кузнечиков, пение цикад, крики сов, блеяние овец, тявканье собак и меканье коз. Им поверили. И всё же у падишаха – да смилостивится над ним Аллах! – остались сомнения, тот ли свиток они сожгли, ведь один из них был неграмотным, а другой слепым. Может, страшный свиток до сих пор ходит по рукам? Как остановить убийцу? Мудрейший из мудрых долго размышлял, запершись в своих покоях, он на целую неделю отказался от посещений гарема, а потом принял решение уничтожить все книги своего царства…
– Он был китаец.
– Кто?
– Император, приказавший сжечь все книги.
– Как будет угодно халифу. Позволю всё же обратить его внимание на другое. Если допустить, что свиток принадлежал перу незаслуженно обиженного поэта, то надо признать, он ловко отомстил своим пронырливым соперникам.
Обушинский в смятении.
– Надо выпустить сборник твоих рассказов, они с честью заменят этот свиток.
– Не преувеличивай, просто я хорошо говорю.
Обушинский отмечает её великодушие. Но ему от этого не легче.
– Ты талантлива, – преодолев себя, мямлит он. – Но это не даёт право быть снисходительной.
– Это право я черпаю в любви к тебе.
Устина находчива. И честна. Обушинский покорён. Он расслабленно улыбается, доедая последнюю гренку.
А Устин завидует.
Почему у него всё не так?
Почему? Почему? Почему?
Устин сосредоточенно наблюдает за тем, как могла бы сложиться его жизнь, возобладай в нём Обушинский, будь он посмелее, поудачливее, поэнергичнее, попроще, поприветливее, повыше, поумнее, помоложе, превосходи он себя ещё на два десятка «по», возможно, всё ещё можно было бы наладить, но он такой, какой есть, и другим не станет, даже сейчас, незримо присутствуя за столом с гренками, он всё равно испытывает одиночество. Где вы двое, там и я третий. Он что, бог одиночества? Или существует одиночество втроём? А почему нет, есть же такая любовь. Или это одно и то же? Кто эти двое? Он проводит с ними дни и ночи, но так к ним и не привык.
Устин злится.
Злится на себя.
Почему жизнь не разрешает перескакивать через себя, забегать вперёд, пропуская скучные или пошлые сцены, которые от этого кажутся ещё скучнее и пошлее, почему она не идёт навстречу, позволяя перелистать настоящее, как надоевшую книгу? Реальность немилосердна! А игра? Изменяя своему правилу, Устин хочет пропустить в ней ряд сцен. Но от себя всё равно не уйти. Жизнь, которую станут вести Обушинский и Устина, будет лишь одной из возможных форм существования Устина Полыхаева. К тому же семейная жизнь, как молоко, имеет свойство прокисать, и дальше, возможно, будет только хуже. Так стоит ли спешить?
Устин размышляет:
Жизнь – тайна, потому что когда её, наконец, понимаешь, она кончается. В этом она напоминает шулера, который прекращает игру, когда раскрыли его фокусы, обнаружив тузов в рукаве. И всё же главная её жестокость заключается в том, что она не даёт перепрыгнуть через неделю, месяц, год, даже если выучил всё наперёд, до мелочей, до запятых и многоточий, даже если всё осточертело, давно засев в печёнках, даже если настоящее сводит с ума. Прекрасный сюжет для притчи Устины. Тема, близкая каждому, потому что людям в большинстве надоедает их однообразная жизнь, изменить которую у них не хватает сил, иначе бы они это давно сделали. Однако на долю каждого выпадает определённое везение, ка кое-то количество счастливых деньков, так что, перетасовав жизнь, как карточную колоду, из них вполне можно составить приличный отрезок сносного существования. На этом можно даже заработать, чем и занялся один ловкач. Представляю, как Утина неспешно разворачивает эту мысль в целое повествование. Как она его назовёт? Ах, ну конечно, «Сказание о цыганском бароне», кто, кроме цыган отважится на подобную авантюру, заведя игру со временем.
Устина рассказывает.
Давным-давно, когда меня ещё и на свете не было, это, правда, трудно представить, жил-был цыганский барон. Цыган, как цыган: черняв, кучеряв и горбонос. Он играл на гитаре, промышлял лошадьми, которых прежде чем продать надувал через камыш, за пятиалтынный предсказывал недород, а за рубль – урожай. Возраста он был неопределённого. «Мужчина исчисляет годы женщинами», – говорил он, густо намазывая на уши свои любовные подвиги, так что слушавшим потом казалось, будто они и близко не подходили к женщинам. А бывало, что после удачной кражи он умасливал обворованных рассказами из прошлого. Там он был то графом, то князем, то первой красавицей. «У кого богаче воображение, – хвастал он, теребя серьгу в ухе, – у того и прошлое богаче». Время – река с двумя берегами, и прошлое равноправно будущему. Оно живёт в памяти, как ребёнок во чреве, от него иногда пахнет розами, а иногда – как от трупа. Если будущее можно выбирать, как тропинку в лесу, то и прошлое можно заказывать. Поэтому цыган не врал, каждый раз предлагая новый цветок из его букета. И так навострился, что однажды открыл лавку по обмену прошлого на будущее. Тем, кому до зарезу нужно было будущее, он давал в рост, вычитая проценты из их прошлого, а кому требовалось прошлое, отвешивал за счёт их будущего. А бывало, путал, возвращая чужое будущее, или, как собаке узду, прилеплял прошлое, оставленное в залог другим. В его прихожей постоянно спорили, кто примерил чьё прошлое, выясняя, в каком из них женился, а в каком развёлся. Прошлое, что кукушкино гнездо, но может и аукнуться.
Барон работал и как сводня: его обычными клиентами были богатые на воспоминания старухи и дрожащие от грёз юнцы. Первые уходили от него окрылёнными, глядя вперёд, вторые мужали, взвалив груз чужого опыта. Цыган себя не обижал, хитрил, как мог, а векселем ему служила душа, которую ставили на кон, продымив прежде в тусклой коптилке дней. Торговля шла бойко, и цыган процветал. В будущем, по крохам выкроенном для себя, он купил дом, обзавёлся прислугой и уже не был цыганом, открестившись от своего прошлого.
Так бы всё и продолжалось, если бы сатана не усмотрел в этом покушение на свой хлеб. И он устранил конкурента, заперев его в клетку цыганского прошлого, запретив скакать воробьём по лестнице времени. Сатана явился завёрнутым в чёрный плащ и, пользуясь безграничным кредитом своего прошлого и будущего, скупил все имеющиеся векселя, рассовав их обратно по ящикам судеб. Не успел барон и трижды прочитать «Отче наш», как оказался снова в таборе среди разинувших рты цыганят.
Вот и вся притча. В устах Устины она прозвучит как-то так. А Обушинский? Умрёт от зависти? Или настроится на философский лад? Глядя на небо, откуда цыганом подмигивает луна, он, вероятно, подумает, что будущее заносится в книгу, а прошлое, как кошка, гуляет само по себе, и одному богу известно, кем можно оказаться в настоящем, когда оно станет далёким прошлым.
Обушинский подаёт надежды. Правда, критики его скорее упоминают, чем хвалят, но он чувствует, что стоит в двух шагах от славы. Изредка ему уже звонят из издательств, пока не бог весть каких, второразрядных, однако это уже кое-что, есть надежда, что им заинтересуются и крупные, надо радоваться – у большинства начинающих писателей и этого нет. Обушинский мечтает о тиражах, спит и видит, как с его книгами не расстаются в метро, автобусах, за рулём, как их не выпускают из рук, читая на ходу. Просыпаясь, он долго смотрит в потолок, и сон написан у него на лице.
– Бывает, торопятся выйти в свет, а выходят с балкона, – читая его, предостерегает Устина. – Ты думаешь, что будет потом?