– Потом? Когда потом?
– Ну, потом.
Обушинский молчит. Его мысли буксуют, не двигаясь с места.
«Главное, получить признание, – стучит у него. – Главное, получить признание».
Да, он тщеславен, отчасти этим смущён, но это ещё не повод, чтобы опускать глаза.
– Поживём – увидим, – отшучивается он. – Зачем размышлять до, о том, что будет после?
Слушая Обушинского, Устин пожимает плечами. У него своё разделение на «до» и «после». Ему всё чаще представляется длинный эскалатор, напоминающий реку – такой же исток, русло, устье, – который спускает в подземку. Его пассажирам разрешается садиться на ступени, бежать вверх, встречая тех, кто зашёл на него позже, на нём можно кричать, драться, заниматься любовью, толкать в спину, стоящих впереди, глядеть, как они летят вниз, можно стоять молча, как статуи, или топать ногами – на движение ленты это не повлияет. «Держаться левой стороны, не мешая проходу!» – всё, что вынес Устин из правил его пользования. Согласно представлениям Устина, «до» означает период, в течение которого пассажир ещё не осознает ни своего присутствия на эскалаторе, ни его движения, а «после» – когда уже отчётливо видит пункт назначения и место схода. Так течёт время на эскалаторе, привязанное к его движению, и таким образом оно у каждого своё. Устин Полыхаев уже давно пережил своё «после». Долгими зимними ночами он, перекручивая простыни, пытался вообразить эскалатор в своё отсутствие, пугая жену, вскрикивал от ужаса, кусая до крови губы, потому что эта картина при всей её очевидности не укладывалась в голове. И совершенно не понимал Обушинского. Его вера в слова, мелкое тщеславие и попытки вырезать своё имя на резиновых поручнях эскалатора, казались Устину ничтожным мальчишеством в сравнение с тем великим, что предстояло ему, и чего было невозможно избежать. Но Обушинскому это не грозило. Он мог себе позволить быть отчаянно легкомысленным, как прохожий за забором онкологического корпуса. Устина и Обушинский иные. Полыхаев вдруг отчётливо осознал, что между ним и ими пропасть, что они будут существовать и после того, как он сойдёт с эскалатора, как альбом семейных фотографий на развалинах разбомбленного дома. Смертный среди богов, он явно выпадал из их трио. И это казалось ему странным – творение, переживало своего творца, как мир, существующий после гибели Бога.
Эх, ёк-рагнарёк…
Устин вспоминает:
Он на приёме у Грудина.
– Да пойми же, чудак-человек, они всего лишь светящиеся пятна на экране, – говорит ему психиатр. Грудин играет карандашом, нервно раскачивая его пальцами, так что концы ударяются о блокнот. – Нельзя воспринимать их всерьёз.
– Как, например, тебя? – ёрничает Устин.
Но Грудина не пробить.
– Или самого себя, – невозмутимо парирует он.
В повисшей паузе карандаш стучит о бумагу, как гильотина.
– Какая разница, разве мы не такие же тени? – находится, наконец, Устин. – У них своё пространство, у нас – своё.
– Ну-ну, – хмыкает Грудин, занося что-то в блокнот. А через мгновенье, заметив свою оплошность, поправляет на переносице очки, снова превращаясь в психиатра, и кивком демонстрирует абсолютное согласие: – Угу.
– Ты угу, а я ни гу-гу, – зло передразнивает его Устин, и, хлопнув дверью, оставляет наедине с междометиями.
Вместо Устины в качестве персонажа Устин избирает теперь Макара Обушинского. Представляя себя на его месте, пробует им играть (играть в данном случае не закавычено).
Что для этого надо знать?
Отправные точки:
Во-первых, Обушинский не потеет, и ему не надо каждые два дня менять сорочку – одно это может сделать счастливым, если испытал обратное. Он также не мёрзнет и меняет одежду, которую, надо отдать должное, выбирает со вкусом и носит с шиком, только для того, чтобы не выходить из образа. В этом смысле он похож на актёра. А тот, кто им играет, на суфлёра?
Или режиссёра?
Во-вторых, Обушинский не тамагочи, его не обязательно кормить по расписанию. И кормить вообще. Что обязательно, так это следить за его внешностью – он не красавец, но довольно приятный, особенно, когда улыбается, гладко выбрит, носит аккуратно постриженные чёрные усики. Это предмет его гордости. Что ещё? Ах, да, он молод! Это главное, о чём не надо забывать. Он ходит обычно мелкими шагами, руки в брюки, не вынимая сигареты изо рта. К тому же нужно держать в голове его целеустремлённость, жажду славы и самоуверенность, скрывающую комплексы.
В-третьих, он тот, кем Устин Полыхаев мог быть в прошлом. Его реконструкция. Автопортрет, который он рисует задним числом, фоторобот, составленный его памятью.
Устину остаётся задать срок, в течение которого он намеревается пробыть в его шкуре. Устин колеблется, трогает лоб и решает, что хватит дня, а там он посмотрит.
Итак, Обушинский просыпается в своей тесной квартирке раньше обычного, его будят короткие очереди отбойных молотков. Чертыхнувшись, встаёт, идёт в ванную, на ходу вынимая из глаз остатки сна, чистит зубы. Щёткой он не пользуется, зубы у него от рождения плохие, и, чтобы не повредить эмаль, выдавливает пасту на палец. Потом завинчивает тюбик, умываясь, фыркает, и, завернув до отказа кран, вытирается махровым полотенцем – всё это можно пропустить. Он выглядывает в окно. Какая будет погода? Солнечная? Нет, пускай идёт дождь. Мелкий, точно небо солит раскисшую землю. Обушинский проверяет интернетовскую почту, отвечает на несколько писем, самых важных, откладывая остальные на потом, завтракает бутербродом с кофе, совершает несколько деловых звонков. Это тоже можно опустить. А вот то, чего нельзя опустить, это его мысли. Радостные, от которых он улыбается, выщипывая перед зеркалом усики: вчера ему обещали напечатать в газете его рассказ, фэнтези, про попавших в будущее, небольшой, но оригинальный, вечером у него свидание, первое, познакомились по Интернету, но, судя по анкете, можно надеяться на продолжение, он в себе уверен, молод, обаятелен, говорлив, последнее важнее всего, в общем, вся жизнь впереди. Неприятные, от которых он хмурится и выдёргивает не тот волосок: редактор сказал, что его рассказ про «попаданцев», выражение издательского жаргона, ничего издевательского, а всё же режет слух, придётся сократить – куда уж больше, что от него останется? – а куда деваться, придётся проглотить, к тому же убедительная просьба составить для газеты гороскоп, естественно бесплатно, и чем быстрее, тем лучше, – луна в Рыбах, Скорпионов ждут перемены, Тельцам необходимо проявить такт, а Девам быть предельно осторожными, что-то вроде этого, у него богатая фантазия, он, как всегда, не подведёт, не забыть только по дороге в редакцию купить астрологический календарь, он вечно путает, какой знак за каким идёт, – а всё же с какой стати, может, не стоит так заискивать?
Он тщательно причёсывается, разглаживая волосы ладонями, на «пробор», опять вспоминает о предстоящем свидании, и тут его мысль плавно перетекает в сопутствующее русло, он на мели, надо бы взять аванс в рекламном агентстве, где подрабатывает, сочиняя слоганы – не бог весть что, но позволяет сводить концы, особенно, когда заказывают оптом, – вытряхивает из карманов всю мелочь, пересчитывает, хватит ли на бензин, решает всё же рискнуть, поехав на машине.
За день Обушинский увидит: соседа, спускающегося с ним в лифте, нахохлившихся под крышей мусорного бака голубей, мокрый асфальт, раскрытые зонтики – чёрные, оранжевые, цветные, – плешивого собачника, на поводке такса, лужи, женщину с ребёнком, у ребёнка портфель, набухшие от воды доски в заборе, ключ зажигания, руль, в водительском зеркальце – свою кепку, которую, сняв, положит на сиденье, на повороте, в зеркале заднего хода – тысячеглазую змею, медленно ползущую в моросящем дожде, разрезавшую его включенными фарами, на светофоре ему повезёт, и он оторвётся от машин, сцепившихся в колонну, он увидит серые дома, низкие подворотни, окна, подмигивающие форточками, бензоколонку, на ней парня со шлангом, водосточные трубы, похожие на перевёрнутые фонтаны, деревья, пустые площади с одиноко мокнущими памятниками и лица – прячущиеся за воротники у пешеходов, сосредоточенно-деловое у главного редактора и обманчиво приветливое у его секретарши.
То, чего Обушинский за день так и не увидит, это себя.
Устину уже не нравится быть Обушинским.
Что он скажет:
«Доброе утро!» – соседу в лифте, плешивому собачнику, парню на бензоколонке, редактору, «Сегодня вы очаровательны!» – его секретарше, «Конечно, я согласен» – редактору, «Гороскоп в нагрузку» – его секретарше.
Что он услышит:
«Доброе утро!» – в ответ на своё приветствие, «Как и всегда» – от секретарши, «Рассказ напечатаем вместе с гороскопом» – от редактора.
Чего он не услышит:
себя.
Чем дальше Устин играет Обушинским, тем больше чувствует себя не в своей тарелке.
А ещё Обушинский скажет: «Эх, ёк-макарёк!» – долговязой девушке, голосовавшей под дождём на дороге, которую решит подвезти, убрав прежде с сиденья свою кепку, и ей же – «От барокко ещё веет космическим холодом, вечностью, а после Баха музыка становится всё более чувственной».
Он услышит её смех: «Представляю Баха на концерте какой-нибудь современной рок-группы»; а протягивая ей визитку: «Меня зовут Устина Непыхайло».
Хлопнув дверцей, он обернётся, увидит её высившуюся одинокую фигуру, и ему покажется, что она провожает его влюбленным взглядом. Но вырулив в поток грязных машин, он её уже забудет, соображая, как лучше проехать к рекламному агентству. Его мысль работает бесперебойно и методично, как дворники.
К чёрту Обушинского!
Устина от него тошнит.
В этой шахматной партии Устина, безусловно, королева, но Обушинский, не король, а скорее конь, прыгающий через фигуры. Их для него просто не существует. Пока для него не существует даже себя. Нет, он даже не конь, а обыкновенный жеребец. Интересно, что в нём привлекает Устину?
И почему он выходит таким карикатурным?
Устин думает:
За что я его не люблю?
Может, во мне говорит ревность?