Устин играет Обушинским.
Ребёнок всё-таки чудо из чудес!
Обушинский должен быть счастлив.
Мелания от него в восторге. А он? Играть с ней в лошадку приятно, видеть, как она скачет на колене, возбуждённая, раскрасневшаяся, слышать её звонкий, как колокольчик, голос: «Исчо! Исчо!»; но этого мало, в доказательство отцовской любви Обушинский должен выдумывать на ночь сказки, каждый раз новую, однако, он хитрит, рассказывая одну с продолжением, получается что-то вроде бесконечного сериала, кроме того отцовский долг обрекает на пытку – необходимость пройти заново весь школьный курс. Уложив Меланию, он ещё долго курит, листая её учебники, зубрит формулы, стихотворения, иностранные слова, которые видит будто впервые, и думает, что учителя – большие лжецы. Разве их науки гарантируют счастье? Мелания вырастет, и тогда вскроется обман: вначале она станет подозревать неладное, потом расстанется с иллюзиями, а когда устанет изо дня в день задавать себе вопрос, что делает на этом свете, и поймёт, что её поставили не на ту дорогу, станет уже слишком поздно. Но зачем забегать вперёд? Обушинский твердит на ночь правила грамматики, определения, аксиомы и теоремы, чтобы, разжевав, подать их за завтраком (в непринуждённой обстановке ребёнок легче воспринимает, и он, отодвинув тарелку, начертит всё на листе бумаге, который Мелания унесёт с собой), а потом, сложив учебники в ранец, словно это ему завтра предстоит школа, идёт спать. И его из ночи в ночь преследует один и тот же сон, будто он снова попадает в свой класс. Стоит ранняя весна, за окном плывут облака, серый снег заползает на тротуар. На уроке проходят алгебраические уравнения, молодая учительница, которой Обушинский теперь годится в отцы, исчертила мелом уже полдоски, скрипят перья – иногда во сне они гусиные, – со стен смотрят учёные в париках, деревянные рамы наклонены, кажется, что упадут, а на стёклах играют зайчики. В тишине раздается мерный голос учительницы – из А следует В, из В следует С, значит… – да ни черта не значит, хочется крикнуть Обушинскому с задней парты, жизнь не формальная логика, в ней причина и следствие всегда меняется местами, – но он сдерживается, сложив руки, как первоклассник. Слепит солнце, горшки с цветами на подоконнике бросают на парту тень, в которую он прячет голову. Сначала он видит только затылки, но, удивлённые присутствием постороннего мужчины, на него вскоре оборачиваются – он узнаёт своих одноклассников, многих из которых уже нет в живых. Он встаёт, сгорбившись, опирается кулаками на парту, представляется, называет их по именам, но видит, что остаётся для них чужим. Тогда, смущённо кашлянув, отворачивается к цветам в горшках. Между тем учительница задаёт классу какой-то вопрос, на который у Обушинского нет ответа, и после секундной паузы – он знает об этом заранее, – вызывает его к доске. Раздаётся вздох облегчения. Пройдя между рядами, Обушинский берёт в руки мел, пишет на доске свою фамилию, считая её ответом на все вопросы. За спиной раздаётся смех. Повернувшись, Обушинский собирается нести какую-то околесицу, но от позора его спасает звонок. Вздрогнув, Обушинский просыпается. В рассветных сумерках по потолку плывут бесформенные тени, и он долго лежит с открытыми глазами…
Устин продолжает играть Обушинским.
После рождения ребёнка на Макара Обушинского свалилась масса забот. И главная, о хлебе насущном. Он с удвоенной энергией бегает по редакциям, соглашаясь на любую работу, от которой отказываются другие журналисты. Он пишет заказные статьи, презирая себя, ругает или хвалит за деньги и берёт интервью по раз и навсегда составленному вопроснику. Ему достаются второразрядные знаменитости, чей поезд давно ушёл, он встречается с ними на дому, включая в свой гонорар расходы на транспорт. Обычно это постаревшие актрисы или вышедшие в тираж королевы красоты. Включив диктофон, Обушинский спрашивает как можно непринужденнее: «Что вы думаете о том-то и том-то?» Ему отвечают расковано, точно думали об этом только что: «Ну, это означает то-то и то-то, об этом не следует забывать». «Понятно, а вы не думаете, что это не всегда так?» «Нет, не думаю. Хотя, понятно, бывают исключения». «Ваша позиция ясна. В последнее время много говорят также о том-то. Как вы к этому относитесь?» «К тому, что говорят?» Смех. «Нет, к предмету разговоров». Ответный смех. «Да, я заметила. Разговоров вокруг этого, действительно, ведётся много. Однако я ничего в этом не нахожу». «Тогда, может быть, в другом? Расскажите». «О, у меня его столько! Даже не знаю, с чего начать. Во всяком случае, там я нахожу гораздо больше». «Спасибо, что поделились своими мыслями». «Ну что вы, всегда рада». Обушинский тоже рад. Он отделался от ещё одного интервьюера, про которого тут же забыл. Но в ту же ночь разговор воскресает у него во сне. Всё повторяется до мелочей, тот же интерьер, та же знаменитость, только теперь они перебивают друг друга, не давая договорить. «Что вы думаете…» «Думаю, что это не всегда означает…» «Понятно, а вы не думаете, что…» «Нет, не думаю». «Ваша позиция ясна. В последнее время много говорят…» «Да, я заметила». «Тогда, может быть…» «Даже не знаю…»
Это становится похоже на лай, от которого закладывает уши.
Обушинский просыпается.
Устин переключается, теперь он играет Устиной.
Мелании уже тринадцать, она взрослая девочка, почти барышня. Больше, чем параллелограммы, её интересуют платья, она часами вертится у зеркала, поправляя причёску, примеряет мамины шляпки. А понравившуюся демонстрирует отцу. Устину это раздражает, дождавшись вечера, она проводит за закрытыми дверями педагогический совет.
– Влияние отца, конечно, необходимо, – начинает она издалека. – Но ты совсем не оставляешь мне места.
Обушинский пожимает плечами.
– И что это значит? Уходишь от ответа?
– А кто тебе мешает? Займись ею сама.
– Твоё воспитание! Мать для неё не авторитет.
– Это внушают твои гости?
Обушинский хмыкает, пытаясь скрыться за сарказм.
Но посеявший ветер пожнёт бурю.
– Да причём здесь они! По-твоему я что, попрыгунья? – Устина уверена, что не увидит кивка. – Девочки тянутся к отцу, про комплекс Электры слышал?
– Как ты можешь такое! Ты ещё про нимфеток расскажи.
Мгновенье Устина смотрит удивлённо, потом переводит взгляд за Обушинского, точно увидев там кого-то ещё:
– А почему нет?
(Очередная история Устины.)
Представь, что тебе пятьдесят, а это уже не за горами, жена у тебя такая же стерва, как я, и ты всю жизнь провёл у неё под каблуком.
Обушинский пытается вяло протестовать.
– В браке ты состоишь давно, и секс с женой, которая с годами превратилась в родственницу, стал казаться тебе инцестом. Впрочем, ты уже не смотришь на неё, как на женщину, и мысль заняться с ней любовью даже не приходит тебе в голову.
Обушинский кривится.
– Ну что ты, дорогой, никаких параллелей быть не может, просто все пары одинаковые.
Устина говорит в кавычках, но Обушинский чувствует её «ты», как прилипшую к телу майку.
– Представь, что тебе всё давно осточертело, ты готов целыми днями бродить по улицам, лишь бы не идти домой, готов разглядывать прохожих, кормить на бульваре голубей или разговаривать с пьяными. Одиночество сводит с ума, от долгого молчания слова распирают, как река, попавшая в запруду, но от тебя уже все шарахаются – несносный, занудливый старик. И вот однажды ты встречаешь её – стрижка под мальчика, руки в брюки, сиреневый берет с помпоном. Ты не замечаешь, как идёшь за ней, угощаешь мороженым, приглашаешь в кино. Фильм детский, комедия, тебе скучно, но она смеётся, и ты весь сеанс разглядываешь в темноте её лицо.
Ей пятнадцать, правда, через месяц день рождение, она приехала на каникулы к тёте, и уже вечером – ах, какая жалость! – должна отбыть в свой город. Вы гуляете по бульвару, потом ты провожаешь её до дома, ждёшь, пока снова выйдет, и, взяв её чемодан, отвозишь на вокзал, где садишься в её поезд. Ты не знаешь, зачем это нужно, но делаешь всё почти механически. Можно ли тебя осуждать? Нет, ведь одиночество к лицу только Богу, который единственный способен нести его венец. В купе ты объясняешь её соседям, что она твоя дальняя родственница, внучатая племянница, которую тебе в последнюю минуту поручили сопровождать, а билетов в их вагон уже не было, и пришлось купить в соседний, ты убедительно красноречив, твои глаза не вызывают подозрений, и добиваешься своего – с тобой меняются местами – и вы остаётесь одни. Её это нисколько не смущает, во всяком случае меньше, чем тебя, вы всю дорогу болтаете, как старые знакомые, говоришь, конечно, ты, но она вовремя кивает, поддерживая иллюзию беседу, она – сама! – садится к тебе на колени, щекочет ухо горячим дыханием. Поезд движется скачками, вагон трясётся, тебе приходится обнять её за талию, замыкая в кольцо, ты ещё хватаешься за свой пиджак, погружая ладонь в боковой карман, а, когда решаешь отдохнуть, возраст есть возраст, она приходит на твою полку, ложится рядом, пока всё целомудренно, но ты понимаешь, что ей не в диковинку спать с мужчиной. Тебя это одновременно и радует, и пугает – ты вдруг осознаёшь, как далеко всё может зайти, – к тому же тебе неприятно, что она не так чиста, как казалась. И всё равно кидаешься в омут с головой. Ты развратник? Аморален до мозга костей? О, нет! Просто у тебя нет выбора, тебе некуда идти. Прямо со станции вместо её дома вы едете на съёмную квартиру, и едва закрывается дверь, как она виснет у тебя на шее, и вы задыхаетесь в поцелуе.
Обушинский слушает, подперев щеку ладонью.
– За окном льёт дождь, хрипло орут мартовские коты, и она, скрестив ноги у тебя за спиной, мурлычет в унисон с ними. Вы живёте уже три месяца, ей по-прежнему пятнадцать, она тебя обманула, она вообще неисправимая лгунья, но тебе на всё плевать. Плевать, что она бросила школу, что целыми днями валяется на диване с плеером в ушах или, щёлкая пультом, ищет любовные сериалы, что приходила её мать, на вид твоя ровесница, а на самом деле моложе, что они долго шипели за дверью, а потом перешли на крик, пока ты отсиживался на кухне, что тебя разыскивает жена, оставившая на телефоне десятки безответных сообщений. Ты эгоист? Нет, просто ты уже видишь другой берег, холодный и пустынный, до которого рукой подать, и оттого, как в спасательный круг, вцепился в малолетку. Дети беспечны, они живут, игнорируя время, и ты надеешься, что в её присутствии также сможешь о нём забыть. Забыть окончательно и бесповоротно до тех пор, пока оно в последнее мгновенье не напомнит о себе сквозным уколом в голову или сердце. А разве не в этом счастье?